На веселые голоса нашей команды лягушки с кочек испуганно шарахались и шлепались в воду. С обрывов свисали плети ежевики, осыпанные сизоватыми ягодами; рогоз, шелестя, качал коричнево-бархатными наконечниками своих стрел… Но все соблазны бессильны над нами: мы стремимся вперед!.. Долина Усы, опушенная кудрявыми лесами, любовно раскрыла перед нами мягкие свои объятья.
И Молодецкий курган уж засинел вдали, горы отступали.
— Ага! Вот и туземцы! — сказал Пешков.
На обрывистом ярике левого берега стоял мальчишка лет семи-восьми, а рядом с ним девчонка пониже ростом — должно быть, брат с сестрой, — оба босые, простоволосые, с выбеленными зноем головами.
— Куда плывете-то? — строго крикнул мальчишка, когда лодка поравнялась с ними.
— В Самару плывем.
— Не туда плывете-то! Вон вам куда надо плыть! — Мальчишка показал рукой вниз по Усе, в сторону уже далекой горы Лепешки.
— А мы сами знаем, куда нам плыть, — смело ответил Алексей Максимович.
— Кому сказано? Вам или нет? — еще строже закричал мальчишка. — Не туда плывете… Ворочайте назад!
Гребцы наши приналегли. Мальчишка бежал рядом с нами, сестра шла за ним. Он кричал:
— Тятька, тятька!.. Какие-то народы идут!
Он пустился во всю прыть. Сестренка не поспевала за ним, упала, вскочила и, плача, побежала.
— Народы идут! — кричала и она.
Туземцы пропали на тропинке средь береговых кустов.
— Народы идут! — чуть донеслось издали.
— Ребята, положите весла, — скомандовал Алексей Максимович. — Сергей, садись правь. Мне придется надеть мундир и регалии, представляться местному начальству. Эти туземцы, очевидно, дети влиятельного лица…
Пешков надел хламиду и шляпу и, сев на переднюю скамью, приосанился:
— Терпеть не могу объясняться с начальством, а надо — служба…
Навстречу нам плыла бударка; на носу ее сидели строгий брат с испуганной сестрой. На корме работал веслом немолодой мужик в старом солдатском картузе с темным пятнышком на месте снятой кокарды. На груди у отставного солдата — медаль на георгиевской ленте, а рядом с медалью — огромный медный, ярко начищенный знак в виде сквозной восьмиконечной звезды с крупной черной надписью. Я еще издали прочел: «Лесной сторож».
— Невелико начальство.
— Не торопись судить! — ответил Алексей Максимович.
Мальчишка указал на нас рукой.
— Суши весла! — скомандовал я.
Лодки сошлись бортами. Солдат взялся за наш борт рукой.
— Что за народ? Куда плывет? Паспорт есть? Чьи дети?
Пешков не спеша достал из кармана пиджака свой «вид на жительство» и, развернув, подал солдату. Тот осмотрел его внимательно с лица и с изнанки и повторил вопрос:
— Куда плывете? Чьи дети?
— Плывем кругосветкой в Самару. Дети разных отцов и матерей.
— Что же вы не по-людски плывете? Чем занимаетесь.
— Литератор.
— А в паспорте значится — подмастерье малярного цеха.
— Я учеником работал в иконописной мастерской. Иконописцы числятся в малярном цехе. Кто крыши красит, а кто святых изображает — все равно одинаково считаются малярами: и те и другие близки к небесам.
Солдат остро взглянул на Пешкова и перевел взгляд на меня:
— У вас, молодой человек?
Я протянул удостоверение редакции, что я являюсь корреспондентом «Самарской газеты». Солдат, возвращая мне карточку, взял под козырек.
Оглядывая, что у нас в лодке, солдат увидел горлышко бутылки, поежился и сказал:
— Чегой-то знойко.
— Да, прохладно — не к Петрову, а к Покрову, — согласился Алексей Максимович.
Маша поняла солдата лучше. Она проворно достала бутылку и, налив доверху кружку, подала солдату:
— Погрейтесь.
Солдат выпил водку не спеша, как воду, отер усы и крякнул.
— Закусить, извините, нечем, — прибавила Маша.
— Ни к чему… Только ейный вкус портить.
Тут Маша совершила самовольный поступок: взяла неприкосновенную банку и отвинтила крышку.
— Ох! — вздохнул Вася Шихобалов.
Маша достала и дала брату с сестрой по леденцовой рыбке, обоим по красной. Мальчишка, не глядя, отправил рыбку в рот и захрустел. Девчонка зажала леденец в кулачок и пробурчала, глядя исподлобья:
— Мне поболе — я хвораю. Маша дала ей еще рыбку.
Солдат распустил складку строгости на своем лице.
— Вот какие «народы»… Ванька прибежал, кричит: «Народы идут». А я собрался в те поры вентеря смотреть — рыбу доставать. Дай, думаю, медаль надену — кто знат, какие «народы идут». Счастливого пути!.. Только зря вы не по-людски едете — кто вас на Переволоку свезет?.. Мы не занимаемся. Жигулевские тоже… Разве какой обратный с графской мельницы. Тут вез давеча бочку керосину один ермаковский. Проплывете еще с версту, увидите дорогу на изволок — тут его и ждите. Не дождетесь — не миновать ворочаться. Костров не разводить. Графские стражники наших слов не понимают. Чуть дым — прискачут и взгреют нагайками, а потом штраф еще… Счастливо!
Лодка наша и бударка лесного сторожа разошлись и поплыли в разные стороны.
— Просвещенный администратор, — похвалил солдата Пешков, — уважает печатное слово. Теперь все зависит от мужика.
— А где его взять? — спросил Абзац.
— Мужик — существо вездесущее, всемогущее, но, к сожалению, не всеведущее — он не знает, что нам до зарезу нужен. Но мужик, поверьте мне, не заставит себя долго ждать. Жаль, нельзя огня зажечь. Хорошо бы чаю… с лимоном. Со стражниками мне не хотелось бы встречаться…
Вот и дорога с графской мельницы на Переволоку и в Ермакове вьется по правому берегу Усы; к нему мы и пристали. На левом берегу тенистый лиственный лес. Правый берег вздымается тут пологими увалами; он гол, изрыт дождевыми и вешними водами. И тут и там — стражники: вся земля графская. Огонь разводить опасно. От скуки мальчишки попробовали удить, но черви у нас засохли: мы забыли их кормить (листьями спитого чая, что они очень любят). Черви умерли голодной смертью. На хлебный мякиш рыба не клевала, да и солнце уже высоко поднялось — лини «по аршину долины» зарылись в тину. Мой проект — поставить лодку на катки — поддержал один Козан. Да я и сам не настаивал, хотя на том берегу видны поленницы из великолепных березовых и сосновых кругляшей.
— И дрова графские… А стражники?..
— Против стражников я знаю магическое слово. Оно всегда действует чудесно, — сказал Пешков.
— Какое слово?
— Я им скажу!
— Ты им «слово» а они тебя — нагайкой. Они тут на службе у графа Орлова-Давыдова, — возразил я Пешкову раздраженно.
— Мы начали ссориться — плохой знак: мы устали. Вооружимся терпением. Мужик появится, это неизбежно.
Трое ребят — Маша, Стенька и Батёк — пошли по дороге в ту сторону, откуда мы ждали спасителя — мужика. Остальные отправились в терновую поросль в глубоком овраге. Мы с Алексеем Максимовичем остались вдвоем и смотрели в разные стороны, сидя спинами друг к другу — я на правом, а он на левом борту лодки. Я смотрел туда, где за увалом скрылись Маша, Стенька и Батёк; Пешков — на далекий Молодецкий курган. Меж нами примостился, спрятавшись от солнца, кот.
— А теперь было бы невредно выпить чаю с лимоном. В сущности, голод уже начался, не так ли?.. Рискнем разложить небольшой огонь.
— Оглянись, посмотри, — ответил я.
На том берегу меж кустов ехали два графских стражника.
Стремена у них коротко подтянуты, что сразу дает красивую посадку. Сухие крупные кони шли шагом, качая головами. И в такт конскому шагу всадники раскачивали станом, перетянутым у каждого по тонкой талии узким ремешком.
— А хороши! — сказал Алексей Максимович.
— Скажи им «слово», — посоветовал я.
— Гм… воздержусь!
Завидев нас, один из стражников указал другому нагайкой, и тот взглянул в нашу сторону. Мы молча проводили их взглядом.
— Из всех видов собственности самый отвратительный — владение землей, — сказал Пешков. — Что они о нас подумали?
— Ясно, что: решили — едут самарские в кругосветку. Сгрузили лодку с подводы и собираются по-людски ехать вниз по Усе, Волгой вниз домой.
— Вероятно, очень вероятно, — согласился Пешков, — что они именно это подумали. Но мы «по-людски» поступать уже не можем… Вспомним Колумба, Васко да Гама и прочих великих путешественников. Матросы нашего корабля могут взбунтоваться. И нас, чего доброго, вздернут на рею…
— У Колумба было, помню, несколько не так: матросы требовали возвращения назад. Где же нашим ребятам взбунтоваться, они измучились.
— Вот именно, измученные и бунтуют.
Опять мы замолчали, глядя в разные стороны: Пешков назад, где стояли горы, а я вперед, на дорогу, откуда мог явиться мужик.
— А что толку, если мужик и появится? — прервал я унылое молчание. — Все равно у нас нечем ему платить.
— Но ведь вы, господин Витте, обещали изыскать средства. Я помню что-то насчет «скрытых ресурсов»…
— Именно скрытых. — Где?
— В твоем кармане.
Пешков сунул руки в карманы с явным намерением их вывернуть, но не успел.
— Едет! Едет! — кричали на бегу Стенька и Батёк. Подбежав, оба наперебой, задыхаясь, докладывали
Алексею Максимовичу:
— Едет… Ох, и конь у него!.. Маша с ним едет, а то еще мужик раздумает да свернет в сторону. Она с ним окончательно срядилась… Мужик-то говорит: я такой девушке и за полцены готов одолжение сделать. Хоть и засмеют меня на деревне, а уж свезу из Усы в Волгу… Не по-людски, а свезу за полцены!
— Почем же?
— За десять целковых согласился. Она с ним рядилась, рядилась. Сначала две красненькие просил — на одной помирился. Глядите: едет!
Из-за увала на дороге показалась сначала дуга, потом конская голова, вся лошадь, потом дроги, а на дрогах боком мужик, а с ним рядом Маша, держа за пояс мужика.
Под гору — и довольно круто — лошадь, перевалив взлобок, ничуть не ускорила шага, хотя к этому ее поощряли, напирая сзади, тяжелые лесовозные дроги.
И лошади падки на лесть
Лошадь, спасаясь от натиска тяжелых дрог, свернула в сторону и остановилась, тяжело поводя боками.
— Ага… Старый знакомый! — сказал Алексей Максимович приглядываясь.
— Ты его знаешь? — обрадовался я (вдруг по знакомству даром свезет?).
— Ну, как же… Это тот самый мужик, что у Щедрина в сказке трех генералов прокормил.
— Мы с тобой, к сожалению, не генералы, да у того мужика и лошади, помнится, не было.
— Да, это, конечно, обстоятельство, сильно осложняющее дело… Да, это лошадка!..
— Маша ему говорила про лошадь, — докладывал Батёк. — «Ох, — говорит, — дядя, какая у тебя лощадь-то!»
— А он?
— «Был, — говорит, — конь, да изъездился».
— А Маша?
— «Нет, — говорит Маша, — она и сейчас хорошая, да какая сильная!»
— А лошадь?
— Как дернет… И повезла.
— Понравилось? Значит, и лошади падки на лесть. Напрасно он ее бьет и ругает: такую лошадь хвалить — гору своротит!
Алексей Максимович был прав: напрасно мужик, не слезая с дрог, осыпал лошадь грозной руганью и ударами кнута по крупу, — лошадь только отмахивалась хвостом, — мол, «да ну тебя!» — и не трогалась с места. Маша крепко держалась за пояс мужика, чтобы тот не убежал, а может быть, боясь, что конь опять дернет. Лошадь не двигалась отдыхая.
— Милая! Хорошая! — плачущим голоском закричала Маша. — Довези хоть до лодки, красавица!
Лошадь стронула дроги с места и сама повернула к нам по дороге.
— Видите?.. Я говорил!.. — торжествуя, воскликнул Алексей Максимович.
— Тпру, милая, козел те забодай! — весело крикнул мужик.
Лошадь остановилась и вежливо кивнула головой.
— Здравствуй, дорогая, — ответил ей Алексей Максимович, — здравствуй, красавица. Здравствуй, милая, хорошая моя!
Лошадь храпнула, видимо польщенная, кокетливо завела грустные глаза и, расставив для устойчивости ноги, задремала…
Глава пятнадцатая
Маша соскочила с дрог и, подбежав, шептала Пешкову:
— Он простой. Вы не говорите ему, что денег нет. Перевезет, а вы: «Ах, ах, портмоне потерял!» Мы потом ему по почте пошлем. Десять рублей — дешевле не хочет.
Мужик снял шапку обеими руками, посмотрел в глубь ее, чему-то усмехнулся и, надев шапку, сказал: — Наше вам почтение с полным уважением! Ваш слуга Евстигней, а прозваньем Бармалей. Честь имею быть. Так ему и слыть. А по батюшке Петров, с тем и будь здоров.
— Здорово, Евстигней Петрович! Значит, свезешь нас к Переволоке в Волгу? — уважительно, сняв шляпу, сказал Пешков.
— Вас? Вот так квас! Вам, дружочки, придется идти пешочком. А лодочку можно, коль поднесете водочки. Мне уже хозяйка говорила — да в моем коне какая сила? Дозвольте лодочку взглянуть, подымет ли? Подымет — ну и в путь!
Мужик пошел к лодке.
— А наши где? — спросил Батёк. — Вечно опаздывают!
— Они терн пошли сбирать.
— Ишь ты!.. Мы лошадь нанимали, мужика нашли, а они вон что… Айда, ребята, и мы…
Ребята побежали к терновому оврагу. Маша осталась с нами. Только крикнула им вслед:
— И мне принесите!
Евстигней обошел лодку, осмотрел ее с обоих боков, для чего-то постучал по борту и спросил:
— У вас бойкого нет?
— Мы все бойкие! — хвастливо ответила Маша.
— Да нет. Я насчет разбою.
— Разбоем не занимаемся, — подхватил Пешков, подражая Маше. — Мы народ смирный.
Мужик насупился.
— Я с вами всерьез, а вы на смех. Спрашиваю: нет У вас в лодке разбойного чего — ну, стекло, посуда, — а то на камнях разбой произойдет. Надо все бойкое из лодки вынуть, выбрать.
Почему-то Евстигней обиделся и перестал говорить складно. Маша спохватилась:
— Вспомнила… Есть бойкое!..
Она кинулась к лодке и достала из-под паруса бутылку с остатками водки.
— Остатки сладки! — сказал Евстигней и протянул руку к бутылке. — Вот умница, девушка… И верно, бойкая у вас хозяйка.
Он счел поступок Маши за угощение и, запрокинув голову, допил водку из горлышка.
— Спасибо, внучка. А еще бойкого нет? Ну, ладно и так… И на том спасибо.
— Вот, закусите, — Маша протянула Евстигнею воблу (последнюю, девятую).
Евстигней сел на борт лодки, посмотрел воблу против солнца на просвет — жирна ли, словно у него был выбор: эту есть или другую.
— «Ничего, сойдет в мужицком брюхе», — говорил старик старухе.
Он поколотил о край лодки воблу, чтобы лучше лупилась, и, облупив, начал не спеша закусывать, присоединив кусок хлеба из котомки, привязанной к оглобле.
Алексей Максимович поднялся и прошел несколько шагов вдоль берега.
— Не повезет, куражится! — мрачно произнес он.
— Заплатим — повезет, — возразил я.
— По почте пришлем… Я его улестила. Вы только, ради бога, не сердите его, — умоляла Маша, — мужика нельзя сердить.
— Да, это опасно, — согласился Пешков и решительно подошел к Евстигнею.
— Посоветовались? — подмигнув, спросил он Алексея Максимовича.
— Надо ехать.
— Само собой, надо. Ехать надо — надо платить.
— Само собой. Сколько?
— Рядились с хозяйкой: красненькую выкладывайте.
— Дорого. Бери любую половину. Евстигней отрицательно потряс головой.
— Ну, скинь для старого знакомства.
— Ну, малость скину — одну полтину.
— Мало.