— В чем же я-то провинилась? Или уха нехороша была?
— Вина твоя не в ухе. Я видел, что она хороша. Пешков и я ее даже не попробовали, но не ты ли положила перед Пешковым две ложки? Что ты этим хотела сказать? Ясно. Ты хотела сказать: «Алексей Максимович, вы не потому купили рыбы, что хотели приветствовать возвращение блудного сына, вам самим стерляжьей ушицы захотелось… Ну и возите уху сразу двумя ложками, правой и левой рукой»… И что же мы видели? Я отдаю должное чуткой совести Пешкова: он не прикоснулся к ложкам — он сразу понял Машин намек, и совесть в нем заговорила раньше, чем в любом из нас. Но мы здесь никого не судим, а обсуждаем создавшееся положение. Ага! Вот, вижу, вы все повеселели: все-де уху ели, все и виноваты.
— А вас завидки берут?
— Не скрою — да. Ау! Ухи нет, но не в этом дело. Все это поэзия, а вот суровая проза: у нас нечем заплатить мужикам за перевоз лодки из реки Усы в реку Волгу на меридиане села Переволока… В кассе у меня сорок семь копеек серебром.
— Ах! — воскликнула Маша.
— Ох! — вздохнул Стенька.
Козан внес предложение:
— Мы перетащим лодку сами, своими руками.
— Пять верст, милый, да в гору высотой, пожалуй, сажен в пятьдесят!..
— Трудновато! — подтвердил Пешков.
— Невыполнимо! Однако я и это допускаю. Безумство? «Безумство смелых, вот мудрость жизни». Так? Есть, однако, другое препятствие.
— У него вечно препятствия! — ехидно заметила Маша.
— Препятствия видеть не мешает, иначе можно копнуть носом и понюхать, чем земля пахнет!
Пешков стал на мою сторону, что меня окрылило, и я продолжал:
— Допускаю: мы своими руками перетащим лодку через горы. Сколько времени займет этот геркулесовский подвиг — это я опускаю. Словом, лодка наша спущена у Переволоки в Волгу. И нам после того до Самары идти против воды еще верст восемьдесят…
— Сильно преувеличено… Почти вдвое, — поправил меня Алексей Максимович.
— Пусть так. Но нам угрожает голод. Я был уверен, что наше довольствие в верных руках. Однако половину колбасы наша хозяйка скормила коту. Остальное кот опоганил. Я вижу, что Абзац уже доедает свою булку… Каковы же наши ресурсы? Завтра мы еще будем хлебать прекрасную уху из ершей нынешнего улова. Котелок у нас есть. Но согласитесь, что трех арбузов («Мы их съедим и не заметим», — вставил Пешков), десятка воблы и что осталось хлеба, при наличности в сорок семь копеек, — мало! Мы не можем продолжать кругосветку!
— Все? — глядя на меня горящими глазами, выдохнула Маша.
— Все! — подтвердил я. — Чего же больше?
— Пусть Батёк скажет. Вот! — Маша указала на Батька.
Тот сидел, погруженный в глубокую думу.
— Подбросьте в костер дров! — приказал Пешков. — Чтобы ярче пылал огонь! Осветим полным светом лицо нашего юбиляра!..
Огонь весело запылал, раздуваемый ветром.
— Ну, Петя… — поощрил Батька Алексей Максимович.
Батёк обвел всех сумрачным взором.
— В таком разе… — начал он, — ежели говорить напрямки… Или, например…
— Строго говоря, — подсказал Абзац.
— Строго говоря, — повторил Батёк, — ну, чего тут рассусоливать? Едем!..
— Куда едем? — воскликнул я, указывая левой Рукой вверх по Волге, к Жигулям, а правой — вниз, к Самаре.
— Куда, куда? — рассердился Батёк. — Куда ехали, туда и поедем.
Общий гул голосов показал, что Батёк сформулировал общее желание: оно осталось неизменным. Пешков, смеясь, толкнул меня в бок:
— На чем мы с тобой попались!.. А?..
Мусор, оставляемый человеком на его временных стоянках, мне всегда был противен, хотя на подобных остатках основана чуть ли не целая наука. В своих прогулках с ребятами мы установили правило: покидая стан, убирать за собой. Все, что можно сжечь, мы в последние минуты сжигали. Это Алексей Максимович называл «часом всесожжения».
Ребята собрались в дорогу быстро. В костре весело догорали клочки бумаги, освещая сборы.
Маша, видя, что Алексей Максимович не встает с места, любезно предложила ему:
— Хотите еще чаю? А то я чайник выполощу!
— Выпил бы. С удовольствием и с лимоном.
— Ах, милые мои, где ж лимон?
— Лимон мы купили!
— Лимон был, — подтвердил Вася Шихобалов. — Я еще дяде Сереже говорил: «Пешков любит пить чай с лимоном».
— Я сейчас, — метнулась Маша, но Пешков ее остановил:
— Нет! Это очень хорошо, что ты забыла про лимон. Мы едем на север. Нам угрожает голод… Цинга — спутник голода. Лимон — лучшее средство против цинги… Уж вы мне поверьте — это так!
— Она забыла про лимон?.. Забыла про лимон!.. Неужели она про лимон забыла? — слышались голоса притворного удивления.
На Машу указывали пальцами. Все мы, каждый по-своему, уже в чем-то провинились, она одна до сей поры ускользала от общей участи. Наконец-то и она попалась!..
— Забыла про лимон? — Я покачал головой с укоризной.
Маша сконфузилась не более чем на полминуты и с женской ловкостью отвлекла разговор от лимона:
— Колбасы у нас осталось все равно немного, я вам разделю всем по кусочку.
От колбасы, хотя кот ее опоганил, отъев пупочек, где привязана пломба «Братья Беловы, Москва», отказаться ни у кого не хватило мужества.
Остаток колбасы Маша аккуратно завернула в бумагу, промолвив:
— Остатки сладки.
— А это кому?
— Как это кому? Конечно, коту.
— Он получил свою порцию.
— А на завтра?
— На завтра! Кот-то не наш.
— Наш. Вы не заметили — он вовсе не серый, а трехшерстный. — Маша показала нам белое в рыжих пятнах брюхо кота. — Коты трехшерстные бывают очень редко, и оттого они приносят счастье…
— Кот чужой.
— Мой кот! — настаивала Маша.
Алексей Максимович разрешил спор:
— Превосходно. Пусть это кот, трехшерстный кот, будет в нашей экспедиции Маскоттой, талисманом счастья. Мальчишки, несите стол и чашку на стан, верните и поблагодарите, а про кота скажите, что он убежал в лес. Потом — о чем можно и не упоминать — мы вернем кота.
— На обратном пути, — закончил я.
Пока мальчишки бегали на стан, мы все собрали. Маша, укладывая наши запасы в лодку, приговаривала:
— Три арбуза… Банка… Десяток воблы… Лимон… Черный хлеб… Калач… Свежая рыба, хлеб, ерши, вобла, арбузы, лимон, золотые рыбки.
Возвратясь, Абзац доложил:
— Там все спят. Мы оставили чашку и стол, и я написал на песке: «Спасибо».
— Непрочна благодарность, написанная на песке: к утру ее сровняет и занесет ветер… — сказал Пешков. — Но мы ведь вообще пишем на песке, не так ли, Преподобный?
— Ау! — ответил я.
— Еще надо поправить одну опечатку, — сказал Абзац. — Если бы кошка, то «Маскотта», а если кот, то «Маскотт».
— Разумеется, так, — согласился серьезно Алексей Максимович.
— Маскотт, Маскотт! — позвала Маша. И кот охотно прыгнул за нею в лодку.
Поставив мачту, мы столкнули лодку и подняли парус. Он наполнился ветром, под лодкой запела вода, и лодка пошла очень ходко, ныряя с волны на волну.
Глухонемые молнии вспыхивали все чаще. Мальчишки сбились в плотную кучку на елани у мачты, о чем-то со смехом переговаривались и возились. Пешков правил. Я одной рукой держал шкот от паруса, не крепя его (на случай шквала), а другой рукой выплескивал плицей воду: на волне пазы старой лодки разошлись, и она дала порядочную течь. Маша и хотела бы, но не могла мне помочь: на ее коленях сладко спал Маскотт. Спустить его на пол Маша опасалась: вдруг он выпрыгнет из лодки в воду (опасение напрасно: рыбачьи коты привычны к плаванию во всякую погоду, лодка — дом для них).
— Хорошо идем! — сказал Пешков.
Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по-прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.
— Никак дождь?.. — забеспокоилась Маша. — Коты не любят сырости.
— Дождя не будет, — уверенно сказал Алексей Максимович.
— Воробьиная ночь, — подтвердил я.
Глава девятая
Молнии полыхали все чаще, но гром не воркнул ни разу. Казалось сначала, что по краю неба с запада на восток идет грозовая туча, но там, где она проходила, сверкание продолжалось, как будто там молнии подожгли что-то пылающее сине-зеленым огнем. Немая гроза обошла весь горизонт — отовсюду вспыхивали молнии, подымаясь все выше. Пылало все небо. На что это похоже? На северное сияние? Мы с Алексеем Максимовичем искали сравнений. Маша нас выручила:
— Это нас снимают при магнии. Нас один любитель снимал. Пуфф! Даже в глазах темно. И вышли все с вытаращенными глазами.
Пешкову понравилось это сравнение:
— Да, нас снимают со всех сторон: «Что это-де за чудаки?»
— А карточку дадут?
— Непременно.
— У меня устали глаза. Я лягу. Почему это вы сказали «воробьиная ночь»?
Мы не ответили.
— Можно Маскоттика накрыть вашим плащом, Алексей Максимович? — попросила Маша.
— Сама укройся. Намочит брызгами — станет от ветра холодно. А кота накрой шляпой.
— Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек…
— Ладно.
Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.
— Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, — похвалила Маша хламиду. — Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.
Ах ты, серенький коток,
Твой кудрявенький лобок!
Съел сметанку и творог и пресное молочко.
Спи, Маскоттик, котик-кот,
Спи, трехшерстный наш Маскотт!
Спи, кому говорят!
Чего возишься!
И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он — вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку…
Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.
— Хороший ход… При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана — половина дороги. А ты их все пугал.
— Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное — впереди.
— Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь — редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.
— Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?
— На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой — воробей не успеет глаз сомкнуть… Или трепетанье света похоже на порхание воробья?
— Что-нибудь в этом роде.
Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что «светло как днем», все-таки нельзя.
— Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, — глухо говорил Алексей Максимович, — будет два солнца — днем и ночью.
— А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное…
— Ты не веришь в технический прогресс? — удивился Пешков. — А хочешь быть инженером!..
Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На каждой барже подняты огромные, синие в трепетном свете молний паруса. Они казались вычеканенными из железных листов. В топках парохода гудело так, что рев нефтяных форсунок, отраженный горами, перекрывал неумолчный шорох волн и ропот ветра.
— «Редедя, князь касожский», — прочел я на полукружии колесных кожухов.
От барж с «белой», судя по запаху, нефтью шел острый звериный аромат.
— Левиафан! — воскликнул восхищенный Пешков. — Вот силища!.. А ты не веришь в прогресс…
— Почему не верю? Верю. Видишь эти ящики по бортам на палубе барж?
— Ну-с… вижу, и в них цветут подсолнухи.
— Значит, в ящиках земля. Это «верхний балласт», чтобы уровень нефти, налитой в баржу, был ниже уровня воды в Волге. Давление воды не дает нефти вытекать из щелей. И река не грязнится, и нефть не теряется.
— Остроумно. Почти гениально.
— А главное — просто. И выдумал какой-то водолив, простой мужик, а не инженер…
Над волнами, как днем, носились с криками чайки, то и дело припадая к воде; из волн там и тут все чаще выскакивали рыбешки, на мгновение блистая синим серебром.
Порой из желтой кипени волжских волн дельфиньими горбами всплывали сомы или белуги. И тогда над водой букетом синих бенгальских огней вспыхивали, выпрыгнув на свет, десятки сельдей-бешенок. Чайки стаями слетались к этим местам, и казалось, что когда они, припав к воде, взлетали с добычей, рыбы превращались в птиц и улетали. Волга кишела рыбой.
К рассвету порхающий сине-зеленый свет молний начал утихать, растворяясь в спокойном свете утра. Затих и ветер. Волнение на реке быстро улеглось. Перед самым восходом солнца мы увидели явление не менее чудесное, чем зеленый луч, в поисках которого Жюль Верн заставил своих героев совершить далекое путешествие. Всем знакомы эти синие утра, когда после ночи, проведенной без сна при искусственном свете, выйдешь на рассвете из комнаты и ошеломленный остановишься на пороге, впивая морозный воздух. Не веришь глазам: все залито великолепной синевой. Особенно эффектны бывают в эти краткие минуты синие снега. Чудесно! Ну, конечно, я знаю, что тут нет никакого чуда и все очень просто объясняется устройством нашего глаза, физиологией зрения и так далее. Но видеть мир хотя бы на мгновение преображенным и подышать хоть несколько минут упоительным воздухом после ночной духоты — какое счастье! Вот и тут мы оба собственными глазами после воробьиной ночи, пред самым восходом солнца видели мир волшебно преображенным. На краткое мгновение все, что мы видели, оказалось залитым огненно-красным светом. Волга, пески за ней, каменные обрывы Жигулей пламенели всеми оттенками живого огня. А гривы лугового берега, зелень кустов и сосны на горах стали угольно-черными.
— Прекрасно! — воскликнул Пешков. — В буквальном смысле прекрасно, — прибавил он.
— А какова чернота! Ты видел?..
— То же, что и ты… Гм, признаюсь, я до сего дня думал, что черный цвет изобретен человеком. Оказывается, черный цвет в природе вещей…
— Не цвет, а полное отсутствие цвета.
Брызнуло белым огнем солнце — и чудесное видение пропало.
Оба мы порядочно устали.
— Надо остановиться. Оброни парус.
Я отдал подъемный шкот. Парус упал, накрыв ребят.