Кураж - Туричин Илья Афроимович 8 стр.


– Но у меня животные! Товарищ, - повернулся Григорий Евсеевич к одному из мужчин, стоявшему с расстегнутым портфелем в одной руке и с пачкой бумажек в другой. - Товарищ, у вас, например, есть слон?

Тот засмеялся.

– Слона нет. Только слона мне сейчас и не хватало!

– А у меня есть! - воскликнул Григорий Евсеевич фальцетом. - Государственный слон! И медведи, и лошади! Поймите, товарищ начальник!

– Понимаю, - устало сказал начальник станции. - И вы меня поймите.

– И я вас понимаю, - проникновенно пропел Григорий Евсеевич. - И если мы понимаем друг друга, дайте хоть три вагона.

– Слушай, а боеприпасы у тебя есть? - спросил мужчина с раскрытым портфелем. - А у меня - склады! Что же там, - он махнул энергично рукой, - слоном, что ли, твоим прикажешь стрелять?

– Вагонов нет, - сказал начальник станции. - Все вагоны - на военном коменданте.

Но к военному коменданту Григорий Евсеевич не пошел, понимал, что бесполезно. А что-то делать было просто необходимо. И он побежал в горком партии.

Там тоже было полно народу и в коридорах, и в приемной первого секретаря. Люди сидели на стульях у стен и тихо переговаривались. Звонили телефоны. Строгая секретарша за столиком у дверей снимала то одну трубку, то другую. Коротко отвечала.

Григорий Евсеевич потоптался на месте и направился к ней.

– Здравствуйте. Я - директор цирка.

– Слушаю вас.

– У меня вопрос чрезвычайный и безотлагательный. Решить его может только первый.

– Товарищ Порфирин очень занят. Вот, все ждут…

– Понимаю… Понимаю… Но у меня чрезвычайное положение. У меня, видите ли, животные. Слон, медведи, лошади. И вот телеграмма.

Секретарша вздохнула.

– Слон, слон! - произнес Григорий Евсеевич, как заклинание.

– Хорошо. Попробую. Давайте вашу телеграмму.

Она взяла телеграмму и, бесшумно открыв дверь, скрылась за ней. Через минуту она вернулась.

– Пройдите, товарищ.

В приемной умолкли, проводили Григория Евсеевича взглядами, кто удивленно, кто осуждающе.

В кабинете за длинным столом для заседаний сидели трое мужчин. Григорий Евсеевич знал первого секретаря Порфирина и начальника милиции. Третий в военной форме был ему незнаком.

– Здравствуйте.

Порфирин кивнул.

– Давайте коротко.

– У меня телеграмма об эвакуации цирка. У меня животные.

– Видел, - улыбнулся Порфирин.

– А вагонов начальник станции не дает.

– Сколько?

Григорий Евсеевич хотел сказать "три", но сказал:

– Хотя бы один. Зверей вывезти.

В конце концов он понимал, что вагонов действительно нет.

Порфирин дотянулся до вделанной в письменный стол кнопки. Вошла секретарша.

– Соедините меня с начальником станции. - И обратился к Григорию Евсеевичу: - Как думаете отправлять остальное имущество?

Тот пожал плечами:

– Поездом.

– Если будет, - вставил военный.

– У вас же кони, конная тяга, - сказал начальник милиции.

На письменном столе зажглась лампочка. Порфирин взял телефонную трубку.

– Порфирин. Как у тебя с вагонами?… Надо один дать цирку…

– Знаю, но надо… Двухосную платформу?… Хорошо. - Он положил трубку. - Теплушек нет. Не обессудьте. Только платформа.

– Но слон… - попытался возразить Григорий Евсеевич.

– Берите пока дают, - снова вмешался военный.

– Есть! - ответил Григорий Евсеевич. - У меня все.

– А у меня вопрос, - сказал Порфирин. - Что за семья артисты…

– Лужины, - подсказал военный.

– В каком смысле? - удивился Григорий Евсеевич.

– Что за люди?

– Хорошие люди. Иван Александрович - член партии. Гертруда Иоганновна осталась в Советском Союзе во время гастролей в тысяча девятьсот двадцать шестом году.

– Почему? - спросил военный.

– По любви. Влюбилась в нашего Ивана Лужина. И он, соответственно, влюбился. Весь цирк переживал. Отец ее Иоганн Копф - известный цирковой артист.

– И как он отнесся к поступку дочери?

– Загрустил, конечно. А что предпримешь, если дело уже сделано, Я думаю, он бы и сам тогда остался.

– Что ж не остался?

– Трудно сказать. Контракты. Обязанности, Они от нас по Скандинавским странам поехали.

– Гертруда Иоганновна переписывается с отцом?

– Нет. Вот уж года три.

– Что так?

– Иоганна Копфа арестовали.

– За что?

– Подробностей не знаю… Кажется, что-то позволил себе на манеже против Гитлера.

– То есть?

– Ну… В цирке есть много способов посмеяться. Да вы не думайте, Гертруда - наш человек, советский. Она тут вторую Родину обрела. У нее здесь все, - горячо сказал Григорий Евсеевич. - И дом, и семья, и счастье. И детей воспитала правильно. Они все у меня на глазах росли. В цирке душу не утаишь. Ежели дрянь человек, и грим не поможет.

– Спасибо, - сказал Порфирин. - Разговор был строго конфиденциальным.

– Ясно.

– И не тяните с эвакуацией, - добавил начальник милиции. - Запрягайте коней завтра же утром.

– Не успеем шапито разобрать.

– Да бог с ним, с шапито! Вывозите людей и самое необходимое. Видите, что творится? Прут немцы. Кровью истекают, а прут, - сказал военный.

– Что ж их не остановят? - вырвалось у Григория Евсеевича.

– Остановят, - сказал Порфирин. - Не вдруг, но остановят. И погонят! Но не вдруг.

11

Возле "пушкинской" скамейки сошлись Великие Вожди. Яблони, усыпанные мелкими зелеными яблоками, отбрасывали тень на дорожку, но прохладнее от нее не становилось. Сад томился от зноя, ждал дождя, или ветра, или хоть махонького ветерка, листвой шевельнуть.

Лицо Долевича облупилось от солнца, он осунулся, в голосе и жестах пропала уверенность. Отца мобилизовали в армию, и вчера он ушел. Мать пострадала во время первой бомбежки, лежала в больнице. Сестренка осталась на его руках. Вот и приходится водить ее с собой. Отец строго-настрого наказал ее беречь. Да разве он и сам не понимает!

Вот она собирает опавшие яблочки в подол. Рыжие косички заплетены кое-как, шнурок на ботинке развязался.

Великие Вожди стояли кружком и молчали. Иногда молчание красноречивей слов.

Катька непременно наступит на шнурок и шлепнется…

– Катерина, завяжи шнурок, - приказал Василь.

Злата отделилась от кружка, подошла к девочке и, откинув сумку противогаза на спину, присела на корточки, занялась шнурком.

И у Василя через плечо висел противогаз. Они со Златой дежурили.

– Завтра утром мы уезжаем, - сказал Павел громко, чтобы слышала Злата.

– Мы тоже, - сказал Серега. - Наш завод эвакуируют.

– Немцы, говорят, совсем близко. - У Толика топорщился карман брюк - таскал по привычке собачий обед. Но собаки не торопятся к нему, жарко, не до обеда.

В воздухе возник слабый звук. Он густел. Высоко в раскаленном небе появился непривычный самолет с двойным фюзеляжем.

– "Рама", - сказал Серега. - Разведчик.

Со словом "война" вошло в обиход множество новых слов: "линия фронта", "эвакуация", "бомбежка", "рама", "фрицы"…

– И чего его не сбивают? - воскликнула Злата и топнула ногой. Словно угадав ее желание, в небе появилась точка. Она быстро приближалась к "раме". Немецкий самолет отвернул. Точка сделала крутой вираж, блеснув на солнце, пошла навстречу "раме" и взмыла вверх. А у "рамы" появился, тонкий хвост дыма. Возник пронзительный звук, самолет стал быстро терять высоту и исчез из виду. А черный дымный хвост повис в ослепительной голубизне.

– Ура! - заорали Великие Вожди.

– Так ему, гаду! - сказал Василь.

– Всех надо посбивать, чтоб ни одного не осталось! - Синие глаза Златы сверкнули.

– И посбивают, - сказал Серега. - Что они могут против нас!

– Ничего, - сказал Петр. - Только почему наши отступают?

– От внезапности, - пояснил Толик. - Слышал, как по радио сказали: вероломно напали без объявления войны.

– Наполеон Москву взял, а все равно ничего не вышло, - сказал Серега.

– Ну ты, Москву еще!… - хмуро мотнул головой Василь.

– Это я только так, как исторический пример.

– Все равно. Он ее не взял. Кишка была тонка. Кутузов его туда заманил. Может, и мы их заманиваем? - возразил Василь.

– Может, и заманиваем, - согласился Серега.

– Вот вы где есть! Еле нашла, - раздался голос Гертруды Иоганновны, и она появилась из-за яблонь.

– Что случилось, мама? - спросил Павел встревоженно.

– Наш папа уходит в Красную Армию. На войну.

– Война, война, и долго будет эта война? - воскликнула Злата. И ее отцу утром принесли повестку.

Гертруда Иоганновна повернулась к Злате, посмотрела на нее опечаленными глазами и тихо сказала:

– Их отшень много. И они отшень сила. Да. Но тут, - она притронулась ладонью к груди. - Тут у них пусто. А когда тут пусто, никакой сила не может помогать. Я понятно?

Злата кивнула.

– У нас тут - сердце, душа. Душа прибавляет силу. Они - фашисты. Они ослепленные. Их надо отшень долго бить, чтобы немцы опять стали видеть. Да. - Она замолчала на мгновение, словно проверяя крепость собственной мысли, потом позвала: - Идемте, малтшики. Папа ждет.

Великие Вожди стали молча пожимать друг другу руки. Вот и распался Большой Совет. Прощай, "пушкинская" скамейка, и ты, сад, прощай.

Павел посмотрел в синие глаза Златы, нахмурился.

– Идемте, - повторила Гертруда Иоганновна и заспешила к калитке.

А Злата порывисто схватила Павла и Петра за руки и внезапно поцеловала одного и другого в щеки.

Братья покраснели и побежали догонять маму.

– Ну уж… - Василь ковырнул носком ботинка землю. - Нежности…

– Я и тебя, Ржавый, поцелую, когда будешь уезжать.

– Надо очень!… - фыркнул Ржавый. - Да мне и уезжать некуда… - И он покосился на сестренку, которая раскладывала собранные в подол яблочки, выстраивала их в две шеренги, словно солдатиков.

12

Артисты цирка упаковывали вещи.

Григорий Евсеевич ходил по вагончикам и предупреждал, чтобы брали самое необходимое. Только то, что можно унести с собой. А багаж у всех был большой: аппаратура, реквизит, костюмы, сотни мелочей, к которым привыкли, без которых, казалось, невозможно было обойтись.

– Нет, - говорил Григорий Евсеевич неумолимо. - Ничего лишнего.

В своем вагончике Флич перебирал аппаратуру и вздыхал.

– Брось, - сказал сердито дядя Миша. - Не надрывай душу. И так тошно.

– Ах, Мишель. Разве такой второй столик сделаешь? Он же неповторим! А эта ваза. Где я возьму еще такую вазу?

– Все гибнет, Яков. Рушится. А ты - столик, ваза…

– Как будто я для себя!… Ведь кончится же это когда-нибудь!… И мне скажут: старик Флич, позабавь людей, отвлеки их от горя… Вот когда понадобится она, аппаратура.

– Понадобится… Если выживешь… - сказал дядя Миша, надел зачем-то на лысину рыжий парик, посмотрел в зеркало и добавил грустно: - Да-а… Финита.

В вагончик заглянули Павел и Петр.

– Флич, дядя Миша, вам помочь?

– А вы что, уже управились? - спросил Флич.

– Мама сложила только костюмы. А так все бросаем.

– Бросаем, - у дядя Миши стало такое страдальческое лицо, будто заболели зубы.

– Перестань, Мишель. Все можно потерять, бросить… Все начать сначала. Вспомни гражданскую! Что было? Даже балагана не было. Телега да кляча. Вобла да пшено. А мы работали, и люди смеялись. Что аппаратура! Кураж потерять страшно. Себя потерять, веру, - горячо сказал Флич.

– Ну-ну, - вяло произнес клоун. - Стар я бегать с места на место. Стар, Яков. Силенки не те.

– Ты что?… Хочешь остаться? Но ведь придут немцы! Чума!

– Чума, - согласился дядя Миша. - Да ведь все одно околевать, что от чумы, что в придорожной канаве. А может, отсижусь? А?

– Мишель, что ты говоришь, Мишель? - Флич, потрясенный, смотрел на старого друга, держа свою "волшебную" вазу в руках. Он хорошо знал дядю Мишу и понимал, когда тот шутит, когда - нет. Сейчас клоун не шутил. Флич закрыл глаза, постоял так мгновение, потом, в сердцах, ударил вазу об пол. Что-то в ней звякнуло, и из горловины выскочила металлическая пружина, закачалась, как игрушка ванька-встанька.

Братья ее не заметили. Они смотрели на дядю Мишу, на веселого клоуна Мимозу, которого знали столько же, сколько себя самих.

– Дядя Миша, - испуганно прошептал Павлик.

– Цыц, - сказал дядя Миша сердито. - А ну, марш отсюда!

Братья отошли от двери. Дядя Миша захлопнул ее, повернулся к Фличу.

– Яков. Неужели ты не понимаешь, не можешь понять…

– Не хочу понимать! - сказал Флич, сел на стул и снова устало закрыл глаза. Кустики бровей опустились вниз. Руки беспомощно повисли. Он вдруг стал старым-старым, словно был надут воздухом и вот воздух выпустили.

– Яков, - тихо позвал дядя Миша.

– Не надо, Мишель, - Флич открыл глаза, посмотрел на старого друга. Тот стоял перед ним в рыжем лохматом парике, который всегда вызывал улыбку, а сейчас не был смешон, скорее жалок.

Флич поднялся и вышел из вагончика наружу. Что-то душило. Может быть, сдавало сердце?

А братья вернулись в свой вагончик молчаливые и подавленные. Они никогда не видели, чтобы Флич и дядя Миша ссорились. Они любили обоих.

– Вы что? - спросила Гертруда Иоганновна. - На вас нету лиц. - После той первой страшной бомбежки она перестала говорить с детьми по-немецки. Язык не поворачивался.

– Дядя Миша остается, - сказал Петр.

– Но ведь придут фашисты! - воскликнула Гертруда Иоганновна. Киндер, лежавший под столиком, насторожился и тявкнул.

В дверях вагончика появился сторож. На пиджаке его поблескивали два креста на черно-оранжевых муаровых лентах - солдатские "георгии". Он постучал клюкой в стенку.

– Вас спрашивают.

– Меня? - удивилась Гертруда Иоганновна.

– Вас.

– А вы не путать?

– А чего путать. Артистку Лужину.

– Малтшики, завяжите этот шемодан. Здесь не замок, а черт знает!…

Гертруда Иоганновна осторожно спустилась по ступенькам - нога еще побаливала - и направилась за сторожем. Сторож проворно стучал своей деревяшкой.

Возле входа, опираясь на ограду, стоял невзрачный мужчина в синей косоворотке с незастегнутым воротом, мятых брюках и перепачканных белых парусиновых туфлях-баретках.

– Вот они, - сказал сторож и ткнул в его сторону клюкой.

– Вы - Лужина? - спросил мужчина.

– Да. Лужина.

– Мне необходимо поговорить с вами.

– Пожалуйста.

– Не здесь. Пройдемся? Или вам трудно?

– Нет-нет, уже можно.

Он медленно двинулся вдоль ограды, Гертруда Иоганновна пристроилась рядом.

Мужчина назвался Алексеем Павловичем, спросил: как нога? Здоровы ли дети? Как она переносит жару? Сообщил, что на него жара действует неважно.

– Вы хотели говорить, - напомнила Гертруда Иоганновна.

– Разговор серьезный. Не для улицы, - улыбнулся Алексей Павлович.

Они прошли еще немного и свернули в подворотню большого обшарпанного дома. Гертруда Иоганновна успела заметить на стене у ворот квадратную вывеску "РЕМОНТ", а ниже надписи нарисованные чемодан, французский ключ с бородкой, похожий на пилу-ножовку, большой примус и маленький велосипед.

Пройдя подворотню, свернули налево, и Алексей Павлович остановился возле ступенек, ведущих в полуподвал. Над входом была прибита дощечка, на ней нарисована рука с указующим перстом, а под рукой надпись: "ЗДЕСЬ".

Алексей Павлович помог Гертруде Иоганновне спуститься по ступенькам и открыл перед ней обитую жестью дверь.

Наступили сумерки, а Гертруда Иоганновна все не возвращалась.

Приехали на грузовике Сергей Сергеевич и Гурий Александрович, которые пропадали где-то полдня. Уже в темноте стали разгружать доверху набитый кузов. Петр и Павел помогали, принимали колеса с толстыми деревянными спицами, какие-то доски, жерди, хомуты, пропахшие конским потом.

Назад Дальше