Пионеры-герои не знали, что когда-то их будут выкликать на сборах, что живые услышат их живой отклик. Пантелей знал, что это бывает, и подумал: хотел бы он, чтобы о нем вспомнили, чтоб назвали его на вечерней перекличке, чтоб играли горны и барабаны и чтоб на ветру хлопали знамена?
«Вы, как взрослые, встали на врага. А знали вы, ребята, что можете погибнуть?» — спросил их Пантелей.
«Знали, — ответили они. И спросили: — А ты готов встать на врага и, если придется, погибнуть в схватке? Ты готов вступить в эту схватку, зная, что можешь отдать жизнь?»
По спине прошел холодок.
Не сразу ответил Пантелей, и они не торопили — они ждали, пока он хорошо подумает, твердо решит и скажет то, от чего никогда потом не откажется.
«Готов, — подумав, ответил Пантелей. — Мне страшно, но я готов».
Пионеры-герои поверили ему. Они молчали — о чем же еще говорить, если человек заявляет: «Я готов». И не скрывает, что ему страшно!
Когда послышались такты знакомой музыки, Пантелею показалось, что эта тишина вдруг запела-заиграла. И дружина — без малого четыреста голосов — подпела тишине:
Пускай мы не солдаты, но клятву свою
даем, как дает ее воин в бою,
навек ей верны остаемся.
Пел пограничник лейтенант Дашкевич. Пел почетный пионер Павел Тарасович. Покачивая горном, пел плаврук Эммануил Османович. Пел Пантелей Кондрашин. Он пел, и все крепче было в нем желание выполнить то, что он задумал. Он не отступит, даже если тысяча опасностей будет подстерегать его. Он покажет, что отважен, настойчив, решителен, как пионеры-герои. Пусть только удача устроит ему испытание, и все, что зависит от него, все он доведет до конца…
От школьной скамьи
навсегда, до конца
отдать тебе, Родина,
наши сердца
клянемся!
Клянемся!
Клянемся!
Без малого четыреста голосов клялись, и среди них звучали голоса Павлика Морозова, Вали Котика, Марата Казея и всех других, кто отозвался на перекличке. Нет, их голоса нельзя было различить, отделить от других, они слышались вместе со всеми. Любой голос, вплетенный в песню-клятву, мог оказаться голосом пионера-героя…
Клятву повторяли барабаны и горны. Дружина шла на костровую площадку, а барабанщики и горнисты пока оставались на месте и играли, и дружина равняла по ним шаг. В одном строю шли и те, кто выкликал, и те, кого выкликали…
Костровая площадка была на поляне между лагерем и дорогой. Невысокие кусты, будто взявшись за руки, стояли внизу, а за ними по одну сторону — горы, по другую — море. И будто ничего больше нет в окрестности.
В центре поляны — пирамида из сухих стволов и сучьев. Она — как ракета на старте. Люди поставили ее и решили отдохнуть перед пуском. Они ушли, а она высится в ночи, смотрит в небо, на звезды, к которым скоро полетит.
Отряды растекались по краям поляны. Садились прямо на траву. Было темно.
Девочки из старших отрядов сбились в кружок, запели что-то нежное. «Чебурашки» увели к себе лейтенанта-пограничника Дашкевича хватали его за руки, закидывали вопросами — сто вопросов в секунду; что-то рассказывали ему наперебой — сто рассказов в секунду Фуражку с него давно сняли. По очереди надевали ее и отдавали лейтенанту честь. Он улыбался и одновременно отвечал на сто вопросов, слушал одновременно сто рассказов и приветственно кивал малышам, отдававшим ему честь.
Полторасыч подошел к пирамиде, хозяйски оглядел ее и стал поправлять: где хворостину поглубже сунет, где проволоку туже затянет. Помощники у него объявились сами, несли из кустов сушняк. Посмотреть со стороны — стартовая команда засуетилась на космодроме.
Барабанщики и горнисты там, на линейке, заиграли громко и призывно. Факельщики, взяв из железной чаши кусочки пламени, понесли его на костровую площадку.
Выйдя на поляну, барабанщики и горнисты остановились, а факельщики медленно двинулись к «ракете». «Стартовая команда» разбежалась по отрядам. «Чебурашки» вернули лейтенанту головной убор и раскрыли рты — наступил главный момент, и они готовились не прозевать его.
Факельщики склонили огни к подножию «ракеты».
Пламя запрыгало внизу, словно оглядывало землю, потом кинулось вверх, как белка, перебрасываясь с ветки на ветку. И вдруг упало в основание «ракеты», будто внезапно обессилело и сорвалось. Оно грузно поворочалось, выстрелило в сторону дымной струей и взлетело, охватив «ракету» до верхушки, поглотив ее. К небу поднялся сноп искр.
Треск и гудение разнеслись по поляне. Сухим жаром обдало ребят.
«Ракета» набрала самую высокую космическую скорость и, окруженная роем только что родившихся звезд, понеслась к тем звездам, что мерцали на небе.
Чудилось, что «ракеты» взлетают одна за другой, что звезды рождаются непрерывно и земля гудит, провожая их.
А пионеры вслед за «ракетами» послали давнюю песню:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
мы пионеры, дети рабочих!
Эта песня не стареет, потому что с той поры, как она появилась, в нее все время вплетаются новые голоса. Время идет, и песня обретает все большую силу. И вместе с нынешними ребятами поют ее Павлик Морозов, Валя Котик, Марат Казей и все другие пионеры-герои:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
А за мысом Митрич Большой вырос столб света. Наверное, пограничники услыхали пионерскую песню и включили прожектор. Лучи по дуге прочертили небо над морем и нацелились в ту точку, в которую летели «ракеты» и звезды из костра. Точно пограничники решили посветить пионерским ракетам, чтоб им виднее было на космической дороге.
Убедившись в том, что «ракеты» теперь не собьются с курса, пограничники положили световой столб на море: праздник праздником, космические полеты комическими полетами, а служба остается службой — она не должна прерываться. В ночной тьме яснее звезды, к которым устремляются «ракеты». В ночной тьме ярче пламя пионерского костра. Но в той же ночной тьме наши враги видят своего подручного и надеются, пользуясь ночной тьмой, нарушить границу…
7
Облака, что с вечера островами темнели в небе, к утру соединились в один серый гористый материк. Да с гор, задевая верхушки деревьев, приволокся сырой туман. И посеялось что-то мелкое и нудное. Дождь не дождь, а мокро.
Море зябко ежилось. И доежилось — побежали к берегу белые-барашки. Здравствуйте — только вас не хватало! Теперь, если в течение дня и разгонит этот «дождь не дождь», на пляж не попасть: море не успеет утихомириться. И сиди на веранде с самого утра до самого вечера. А что сделаешь на веранде, хоть она и просторна, когда на ней целый отряд толчется?
Валерий Васильевич оба шахматных комплекта отдал девчонкам — их очередь готовиться к малой олимпиаде. Если говорить всерьез, то одна Капа Довгаль умеет играть. Остальные «гроссмейстерши» только ходы знают. Валерий Васильевич сам взялся тренировать их и надеется поднатаскать настолько, чтоб они на третьем ходу ферзей не зевали.
Орионовна на мальчишек насела: пишите домой. Каждого в отдельности предупредила: «Пока не сдашь конверт с письмом — никаких развлечений».
Забрускин доказывал, что он написал родителям о себе, когда сообщал почтовый адрес лагеря. Санька Багров говорил, что уже два письма отправил и даже брался вспомнить их содержание. Бастик Дзяк призвал в свидетели Ленку Чемодан для Грамот: она вместе со своим письмом бросила в почтовый ящик письмо Бастика.
Ничто не принималось во внимание.
— Ваши родители не обидятся, получив лишнее письмо, — убеждала Орионовна. — А когда сами станете родителями, приведете свой сегодняшний добрый поступок в пример детям. Как образец внимания.
— А я никогда не женюсь! — Олег Забрускин постучал по груди кулаком. — Никогда! Ни за что!
Орионовна усмехнулась:
— Ты не женишься, так другие женятся…
— Куда вы денетесь? — скривила губы Ленка. Сидит за шахматной доской, а слушает, что там мальчишки говорят.
Не отрывая мохнатых глаз от фигур, Капа Довгаль сказала. Ленке:
— У тебя ладья под ударом…
Если бы предложили, Пантелей сыграл бы с Капой пару тренировочных партий, но Валерий Васильевич не догадался предложить, а просить неловко. Неизвестно, что еще подумает, когда сам назовешься…
Пантелей в несколько минут настрочил страничку: жив, здоров, аппетит хороший, добавки дают сколько хочешь, в палате тепло и сухо, сквозняков нет, кино — через день, доктор строгий. Чуть что — сует термометр под мышку и трубку к груди приставляет: дыши, не дыши…
Мама такие письма любит, хоть десяток за день получит — не обидится, что все об одном и том же!
Отдав конверт Орионовне, Пантелей тянул шею, пытался разглядеть, что там делается на доске у Капы и Ленки.
А рядом тихо мучился Митя Янцевич. Уперся взглядом в тетрадный листок и чешет концом шариковой ручки под носом. Будет потеха, если невзначай перевернет ручку!
— И чего ты раздумываешь? — Пантелей покосился на Митино письмо. — Изложи, что есть, про наше житье. Дуй по распорядку дня — твоя мама спасибо скажет!
Митя снова склонился над листком, а потом повернулся к Пантелею:
— А скажи, тебе домой не хочется?
— Кому не хочется домой? — уклонился Пантелей от прямого ответа.
— Мне не так хочется, — одними губами сказал Митя. — Не так, как тебе. Мне невыносимо хочется.
— Преувеличиваешь ты, — отрубил Пантелей, хотя чувствовал: Мите по-другому хочется, но ведь нельзя поддакивать тому, кто распускается!
— Если бы я знал, как она там?
Пантелею стало жалко Митю:
— Хочешь, продиктую?
Предлагая продиктовать, Пантелей не думал, что Митя прямо поймет его слова. Рассчитывал, что взыграет Митино самолюбие, и он напишет матери, как надо. А Митя тряхнул головой:
— Диктуй…
Митя ни одного слова не оспорил. Все изложил, как диктовал Пантелей. Да еще в конце добавил: «Мамочка, мне так хорошо здесь, что две смены мог бы прожить в лагере!»
— Во ты дал! — весело одобрил Пантелей. — Так и надо. Незачем матери знать, что ты заскучал. Вот только не прочтет она все наоборот: раз про две смены заговорил, значит, маскирует, что и в одной худо?
Митя перечитал письмо и приписал: «Но ты на вторую смену путевку не покупай: я за одну отдохнуть успею».
Отдав письмо воспитательнице, Митя вернулся за стол, вырвал из тетради в клетку новый листок, широким и уверенным движением нарисовал на нем дугу.
— Что это будет? — поинтересовался Пантелей.
— У тебя — своя тайна, у меня — своя. Придет пора — открою…
Митя у середины дуги причертил несколько прямоугольничков, а за ними нарисовал маленькие деревца.
«Карта! — догадался Пантелей. — Бухта и наш лагерь!»
Не стал высказывать своей догадки, чтоб не спугнуть, продолжал молча наблюдать.
На карте появились горы, пирамидка, в которой Пантелей узнал условное обозначение вышки пограничников. Несколько длинных и поперечных штрихов — и по горам прошла электролиния.
— А для чего ты это составляешь?
— Да так. Все равно делать нечего!
— Ну да, так я и поверил, что твоя тайна — от нечего делать.
Митя повернул листок и беспечно сказал:
— Это я для памяти, если честно сказать… Буду в школе писать сочинение на тему «Как я провел лето», приложу для наглядности. Учительница похвалит. Пятерку поставит. Всему классу прочтет, как образец.
Чем больше говорил Митя, тем меньше Пантелей верил ему. Путал Митя: для памяти, для наглядности! Но Пантелей не разоблачал. Прикинулся, что верит, и даже помог нанести дорогу, что шла вдоль ущелья, в сторону электролинии, возможно, на перевал. Где-то за перевалом был хутор, в котором жили с семьями лесники. А за вторым перевалом — станица. Про хутор и станицу Пантелей лишь слыхал, бывать там не приходилось, и он посоветовал Мите пометить их приблизительно, а со временем уточнить.
Митя развеселился и этим больше насторожил Пантелея. Митя явно заметал следы к какой-то тайне. К какой же?
Пантелей всматривался в чертеж. Что больше всего интересует Митю? С какой целью можно использовать такую карту? Куда по ней выйдешь? Ничего определенного сказать нельзя было.
И вдруг родилось подозрение: «А что если и Митя задумал выследить и взять нарушителя границы? Не случайно у него на глазах он все далекое зарисовывает, а ближнее без внимания оставляет. Вроде бы без внимания. Это он меня от моря и береговой лини отвлекает, подальше от границы уводит — до нее, мол, дела нет. Нашел простофилю!»
Пантелей решил прощупать Митю:
— Ты про Большого Митрича и про Малого не забывай. И тропу, что вдоль моря, по-над обрывом пробирается, обозначь.
Митя небрежно поставил две закорючки и провел извилистую линию.
«Точно — о границе думает. Так ведь не заказано ему! Только очень уж он робкий и неловкий. Неуверенный какой-то. Возьмется за непосильное и провалит. Вдобавок и мне все испортит… И сразу не сообразишь, что предпринять, как быть? Одно пока ясно — сбивать Митю с толку нечестно. Пусть лучше уж действует, как умеет…»
Пока Пантелей рассуждал так, сзади подобрался Олег. Митя спрятал листок, Олег поднял палец, погрозил им:
— Вы что-то тут замыслили! Хороши друзья! Бокс им покажи, то да ее для них сделай, а они втайне договариваются, а тебя будто и нет!
— Да это я письмо пишу! — неудачно соврал Митя.
— Ты его уже сдал, — уличил Олег. — Свидетелей выставить?
— Да мы просто так, — стал Пантелей выручать Митю и сунул руку под стол, где Митя прятал карту. — Игру изобретаем… Можешь убедиться!
Митя отстранился:
— Нет!.. Лучше ты ему про свое расскажи!
— Про что это «про свое»? — Пантелей такого не ожидал. — Про что, скажи, про что?
— Ага — про что? — Олег улыбался, будто застал их за чем-то нехорошим. — Выкладывайте по очереди, а можете и хором — как вам удобнее…
— Куда он убегал? Куда два раза ходил? — Митя под столом сложил листок и спрятал его в карман шортов. — Пусть вот про это расскажет!
— Ах, про это! Про это, значит! — Пантелей прижал руки к животу. — А может человек внезапно захворать? Ответь: может?
— Ах, живот у него заболел! — непривычно зло насмехался Митя. — А то я не понимаю, когда живот, а когда не живот! Маленький я!
Поведение Мити не оставляло сомнений: задумал важное, выдать себя опасается и теперь всеми силами отводит от себя внимание.
К счастью, самолюбие Олега взяло верх над любопытством:
— Ха!.. Не сговорились, друзья, врете невпопад. Как вы со мной, так и я с вами: не будет бокса! Сами тренируйтесь, если хочется!.. Я их учи, а они за моей спиной что-то прикидывают и еще дурачка из меня строят!
Олег отошел от стола. Пантелей и Митя отвернулись друг от друга.
Орионовна заметила, что ребята повздорили. Впрочем, не они одни ссорились: скученные на веранде, ребята быстро остывали к любому делу, нудились, злились друг на друга.
Надо было чем-то новым занять ребят, и Орионовна обратилась к ним:
— Самое время изучить наши законы!
— А чего их изучать! Они всюду написаны! Целиком и вразброс! И возле линейки, и в пионерской комнате, — Санька Багров загибал пальцы, перечисляя все места, где выставлены щиты с «нашими законами».
— Ну, раз ты хорошо их знаешь, помоги нам — напомни, — Орионовна изобразила на лице крайнюю заинтересованность и ожидание.
— Закон времени… Закон моря и…
Санька пыжился, смотрел по сторонам, как подсказки ждал, но больше ни одного закона не вспомнил.
— Ну, — торжествовала Орионовна. — Потому-то ты их и нарушаешь, что они известны тебе лишь понаслышке. Не знаешь ты их, не проникся их духом.
— Видно, не проникся, — печально поддакнул Санька.