Некоторое время Командир молчал, словно смысл сказанного не сразу дошел до него, а потом вдруг потер лоб, надвинул фуражку на глаза и то ли поморщился, то ли улыбнулся. Я не рассмотрел.
- Вот это я понимаю! - воскликнул он. - Не сгнил на свалке, а разбился! В который раз уже разбился! А, старшина?
Мне показалось, что Командир не расстроился, а, напротив, повеселел, и вместе с тем смех его был необычный, такой, какой легко может сорваться на слезы. Но никаких слез не было.
- Можешь не докладывать подробности, - сказал он. - Со всеми случается. На то и машина, чтобы рано или поздно разбить ее. Помнишь, как такие "иваны" порой кувыркались у нас на войне? Сколько людей побили! А ты цел! И слава богу! Главное, что ты не пропал!
- Я того доктора все равно привезу, - упрямо сказал дядя Аполлон.
- Привези, привези, - как бы дразня, отозвался гость.
5
В том году весна выдалась дождливой, пасмурной. Наше озеро темнело и уже не отражало все краски жизни. Вода стала тяжелой, неподвижной, и, когда шли дожди, озеро заполнялось множеством вращающихся кружочков и оживало.
А далекие синие горы вдруг покрылись ослепительно белым снегом. И мне казалось, что там, минуя лето, осень, наступила иная жизнь с метелями, со скрипом лыж, с лиловыми столбами дымов. И в один прекрасный день белая лавина покатит оттуда на наш город и засыплет снегом "Иван-виллис", который стоит на спуске к озеру, беспомощно упершись в дерево...
Дяде Аполлону пора было возвращаться домой, а он все тянул с отъездом - не мог оставить двух попавших в беду друзей.
Последние дни мы реже встречались с дядей Аполлоном. Словно авария, случившаяся с "Иваном-виллисом", отразилась на нашей дружбе. И никто уже не сообщал мне, идет ли в Будапеште дождь или светит солнце, а озеро Балатон уплыло и растворилось в далеком прошлом.
А тут мы с мамой отправились на вокзал встречать тетю Иру. В нашем городе все поезда проходные, стоянка две минуты. И мы едва успели высадить полную, страдающую одышкой тетю Иру с ее бесчисленными вещами.
- Слава богу, доехала!
Тете Ире было жарко, и она расстегнула пальто. А мама все уговаривала ее застегнуться, потому что еще не лето.
И тут тетя Ира крикнула:
- Носильщик!
Неожиданно пред нами предстал дядя Аполлон. В белом фартуке, в железнодорожной фуражке, которая едва держалась на его большой голове. Он катил тележку, которая рядом с ним, огромным, казалась игрушечной.
Дядя Аполлон погрузил все тетины пожитки, а на меня даже не взглянул.
Он легко покатил по перрону тележку, а я пошел рядом с ним и тихо предложил:
- Можно помогу?
Дядя Аполлон ничего не ответил, даже не посмотрел в мою сторону.
Тогда на вокзале он как бы вообще не признал меня. Только когда мы подошли к автобусу и тетя Ира протянула ему деньги, он коротко сказал:
- С друзей денег не беру.
И покатил пустую тележку обратно.
Я вдруг почувствовал себя никчемным человеком. Я все думаю, переживаю за "Ивана-виллиса", за Командира, а бывший старшина катит свою тележку.
Вечером я спустился к дяде Аполлону. На мой стук никто не отозвался. Я постоял у закрытой двери, а потом вышел из дома и побрел в темноту. Накрапывал дождь. Ноги скользили по траве. Но я упрямо спускался по косогору к озеру. Неожиданно в темноте возникли очертания разбитой машины. "Иван-виллис" стоял, уткнувшись сплющенным радиатором в темный ствол вяза. Вода стекала с разбитого крыла, с брезентового верха, а единственная уцелевшая фара холодно мерцала, отражая свет далекого фонаря. Вид у "Ивана-виллиса" был такой несчастный, что у меня сжалось сердце. Даже покупателю с малиновыми ушами он оказался не нужен. В какой-то момент мне показалось, что "Иван-виллис" только что вернулся с войны и это "две мины", которые легли рядом, так искалечили его.
Я положил руку на тонкую баранку руля. Она была мокрой и холодной. Но постепенно от моей ладони баранка потеплела.
Когда теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот дождливый вечер, у меня начинает щемить сердце. Тогда все отказались от старой машины - всему приходит конец, рассуждали они. И только я был полон решимости постоять за "Ивана-виллиса". Словно любовь к нему старых солдат влилась в меня и ожила с новой силой. Я решил действовать. Ведь я человек, а не белиберда!
В школе, в актовом зале, шел сбор дружины. Говорили о металлоломе если соберем еще триста килограммов, то выйдем на первое место в городе. Все хлопали.
И тут я встал. До сих пор не могу понять, какая сила подбросила меня, и я встал.
- Что тебе, Валера? - спросила вожатая.
- Хочу сказать.
- Давай, только покороче. - Вожатая посмотрела на маленькие часики и объявила: - Слово имеет Валера Елкин.
Я зашагал к сцене. Когда поднимался по лесенке, то от волнения споткнулся - ребята захихикали. Я вышел на сцену и замер.
- Давай, Валера, не тяни время. - Вожатая снова посмотрела на часы.
Тут я вздохнул поглубже и сказал:
- А в Будапеште идут дожди.
Ребята засмеялись. Вожатая поморщилась:
- Ты это хотел сказать?
- Нет... Я хочу сказать про наш музей... В седьмой школе есть пушка "сорокапятка", а у нас - две ржавых каски и штык... Но для нашего музея есть боевая техника... "Иван-виллис".
В зале засмеялись. Кто-то крикнул:
- Развалюха.
Кто-то тут же предложил:
- Сдадим в металлолом - займем первое место!
Но я не слушал их. Теперь я уже не говорил, а выкрикивал:
- Он освобождал Будапешт!.. Он спас командира на Балатоне... - И тут я как бы захлебнулся и заговорил тихо: - Фашисты не смогли разбить полк. Его разбило время... Но живы командир и старшина Голуб... А изо всей боевой техники - "Иван-виллис"... Он не развалюха! Он память о Великой Отечественной...
Я замолчал. В зале было тихо, как будто все ушли.
Весь дом уже знал, что "Ивана-виллиса" берут в школьный музей Великой Отечественной войны. И все радовались, что судьба боевой машины сложилась наконец так удачно. Только наш управдом молча глядел в землю, и было непонятно, что у него на душе.
А тем временем к нашему дому подъехал самосвал и кран, похожий на жирафа. Осторожно опустился тяжелый крюк - перевернутый знак вопроса, подхватил стальные стропы, которыми был перевязан автомобиль. Стрелы потянулись, что-то хрустнуло, звякнуло внутри, и "Иван-виллис" медленно поднялся над пожелтевшими кустами и полетел над землей.
Дядя Аполлон бегал внизу и, задрав голову, что-то кричал крановщику. Он был так встревожен, что не замечал знакомых, а когда "Иван-виллис" поплыл по воздуху, фронтовой шофер затаил дыхание и все боялся, как бы автомобиль не упал. Тогда уже не соберешь косточек!
Когда же старая машина в свободном полете, описав дугу, опустилась в кузове самосвала, дядя Аполлон занял свое место за рулем.
Стоял ясный, солнечный день. По городу медленно ехал самосвал и вез в кузове фронтовой автомобиль. А казалось, "Иван-виллис" двигается своим ходом, просто он неожиданно вырос и стал вровень со вторым этажом.
Когда он проезжал мимо белого дома с зеленой крышей, в открытом окне стоял Командир, двумя руками напряженно опираясь на палку. Сизые волосы неровно спадали на лоб, а глаза блестели, словно в них накапливались слезы. И складки у рта стали глубже. Из последних сил он поднялся на больные ноги, чтобы принять последний парад.
А дядя Аполлон сидел в кабине своего "Ивана-виллиса" и внимательно смотрел на дорогу. Его большие руки тяжело лежали на тонкой баранке руля.
Я недолюбливаю вокзалы, словно они единственные виновники всех расставаний. А как часто на их мокрых, продувных платформах люди расстаются навсегда.
Дядя Аполлон уезжал из нашего города на другой день после того, как решилась судьба "Ивана-виллиса". Мы вдвоем тащили до вокзала его старый потертый чемодан. Чемодан был полупустой и, когда мы надавливали на него с двух сторон, тяжело вздыхал, как кузнечный мех.
- Был бы у нас "Иван-виллис", не пришлось бы тащиться через весь город, - временами ворчал дядя Аполлон.
Обидно было ему: приехал на собственной машине, а уезжал на поезде.
На вокзале к нам присоединился Командир. Так мы и стояли втроем, молча поджидая поезд.
И надо же было такому случиться - на платформе вокзала вдруг появился наш управдом. Я узнал его по волчьей походке и подумал, что он забрел сюда случайно, но Пиксида шагал прямо к нам.
- Здравствуйте! - произнес он глухим голосом.
- Здравствуй, - ответил сухо Командир.
- Это наш управдом, - пояснил я, чтобы сгладить неловкость от неожиданной встречи.
- Интендант? - спросил Командир.
- Никак нет, - возразил Пушкевич, - санинструктор штурмового батальона.
Управдом - санинструктор? От удивления у меня округлились глаза, а дядя Аполлон приоткрыл рот.
- Ишь ты! - воскликнул Командир. - И живой?
- Живой, товарищ майор, - доложил он и поднял голову.
Я впервые увидел его глаза - маленькие, темные, йодистого цвета.
- Я, собственно, к вам, товарищ майор, - продолжал управдом. Слышал, у вас с ногами не ладится?
- Ну?! - Командир сдвинул на затылок фуражку и вызывающе посмотрел на Пушкевича.
- Могу попытаться вылечить.
- Ты спятил, санинструктор! Да меня три профессора, три светила... воскликнул Командир и неожиданно замолчал, так и не договорив про трех светил, которые пытались его вылечить. В нем, в старом солдате, вдруг проснулась далекая безграничная вера в могущество фронтового эскулапа, который спас стольких раненых, обреченных, что ему любой недуг теперь по плечу. И в сердце Командира бывший санинструктор штурмового батальона затмил всех профессоров. - А что ты думаешь, - сказал он, повернувшись к дяде Аполлону, - надо попробовать.
- Разумно, - пробормотал дядя Аполлон, все еще находясь под впечатлением неожиданного открытия.
- Я троих человек на ноги поставил. - Бывший санинструктор опустил глаза. - У меня есть дедовский рецепт. Сперва на себе испробовал. Потом на людях. Вы мне адресок оставьте, зайду погляжу ваши ноги.
И, наспех записав адрес, он зашагал прочь, не желая мешать расставанию близких людей. И долго еще его сутулая спина раскачивалась на перроне.
- Вот тебе и Пиксида! - тихо сказал дядя Аполлон, глядя вслед уходящему управдому. - Может быть, и вылечит.
Подошел поезд. Прогремели и остановились вагоны.
- Ну, прощай, Голуб! - сказал Командир. - Когда еще увидимся!
- Увидимся... если не возражаете. Жизнь, как земля, круглая. Рано или поздно повернется лицом к человеку, - успокоил его дядя Аполлон.
Они обнялись и долго не выпускали друг друга из крепких прощальных объятий.
Потом дядя Аполлон потрепал меня по плечу и то ли в шутку, то ли всерьез сказал:
- Остаешься за меня, Валера!
Подхватил чемодан и поставил свою огромную ногу на подножку вагона.
Поезд тронулся, поплыл вдоль перрона. А дядя Аполлон стоял в дверях боком, потому что проем был тесен ему. Чемодан, как верный пес, прижался к его ноге. Глаза бывшего старшины неотрывно смотрели на нас. А остатки бурых, вьющихся волос венком лежали на большой, тяжелой голове.
И на груди его сияла медаль за город Будапешт.
КОМАНДИР РОТЫ
Когда Корзинкин прибыл в редакцию армейской газеты, он был похож на большого растерянного птенца, который залетел не в свое гнездо. Сходство с птенцом ему придавали маленькие живые глаза, длинная худая шея и не по росту короткая шинель - рябенькая, отдающая в рыжину. В редакцию он приехал прямо из дома, с Малой Дмитровки, и от него еще пахло московской квартирой. Даже шинель и грубые кирзовые сапоги не могли скрыть в нем глубоко гражданского человека. Вместо "есть" он говорил "хорошо", вместо "здравия желаю" - "доброе утро", поворачивался через правое плечо, а честь отдавал растопыренной пятерней. Товарищи по редакции подтрунивали над ним, хотя эта не выстуженная и не выжженная войной домовитость будила в них щемящее чувство.
Но не только внешностью напоминал Корзинкин птенца. Была в нем какая-то неотвратимая птичья жажда действия. Он, казалось, только ждал удобного случая, чтобы оторваться от ветки и полететь. А там что получится!..
В разгар боев под Москвой редактор послал Корзинкина на передний край за материалом.
- Будьте осторожны! - напутствовал он молодого сотрудника. - Пуля дура, она может не разобраться, что вы не строевой капитан, а интендант третьего ранга.
- Хорошо, - ответил Корзинкин и, вместо того чтобы откозырять, протянул редактору руку для прощания.
Редактор усмехнулся, но руку Корзинкину подал.