Антон обернулся к нему, обиженно оттопырив губы:
— А я?
— А ты — второй... Сергей, бросай! Только по команде. Гляди на меня — я махну рукой, и ты в это время бросай. Понятно?
Сережа, весь красный, с заблестевшими глазами, уже торопливо собирал веревку.
— А я когда? — спросила Катя.
— В свое время или несколько позже, — ответил Толя и отстранил ее рукой. — Отойди, не мешайся.
— Но я тоже хочу!
— На всякое хотенье есть терпенье... Сергей, внимание! — Толя поднял руку. — Раз, два... три!
Сережа размахнулся и бросил. Веревка крепко обвила волейбольный столб. Грянул веселый хохот.
— Столбы арканить не надо, — сказал Алеша. — Столбы не убегают!
Все снова рассмеялись.
— Ничего, ничего! — Алеша потрепал Сережу по плечу. — Практиковаться надо. Побросай вот так подольше — глядишь, и получится. Ну-ка, еще!
Сережа бросился собирать веревку.
— Теперь Антон, — остановил его Толя, подняв руку.
— Ну, я еще разок! Еще один разок! — взмолился Сергей.
Он снова размахнулся и бросил. И снова веревка захлестнула столб.
— Ловко! — завопили мальчишки и захохотали.
— Теперь Антон! — кратко и властно сказал Толя.
Андрей Михалыч стоял за кустами и смотрел. Вот кинул веревку Антон. Но веревка почему-то никуда не полетела, она, как удав, опоясала самого Антона. Хохот поднялся неудержимый.
— Сам себя поймал! — кричали ребята.
А девчонки визжали от восторга. Даже Алеша рассмеялся:
— Ох! Сколько я вас учу арканить, а вы — вот что! Самих себя ловите!
Антон между тем пыхтел и кряхтел, стараясь вылезти из веревки. Крики и хохот ребят доводили его до отчаяния, слезы подступали к глазам от конфуза и злости... И заплакал бы, но тут подошел Сергей, помог ему избавиться от веревки.
Мальчики бросали аркан — Васятка, опять Сергей. Бросила и Катя разок, и опять Сергей. Еще раз попытался Антон — и снова Сергей.
«Задорный парень», — подумал о Сергее Андрей Михалыч с какой-то странной завистью. Завистью? Почему? Неужели можно сравнить этого неуклюжего, молчаливого парнишку с его таким развитым, красивым сыном? По красоте в мать пошел. А по характеру, видно, в отца — крутенек будет. Вон как командует! Правда, Андрею Михалычу уже хотелось бы посмотреть, как бросит аркан Анатолий. Но веревку берет опять Сергей...
Совсем близко, под цветущим жасминовым кустом, сидела беленькая городская девочка, та, что приехала погостить к завхозу Миронову. К ней подошла Катя и села рядом. Девочки сорвали по цветку жасмина и воткнули себе в волосы. Объездчик уже хотел уйти, так и не увидев, как его Толя бросает аркан, — дела ждали и звали. Но разговор Светланы и Кати заинтересовал его.
— А Толя Серебряков умеет арканить? — спросила беленькая.
Катя ответила не колеблясь:
— Конечно, умеет. Чтобы Толя да не умел! Он все умеет.
Этот нечаянно подслушанный разговор успокоил и обрадовал Андрея Михалыча.
«Чтобы Толя да не умел»! — повторил он, усмехаясь, Катины слова и отошел никем не замеченный. — Ах ты, какая славная у Крылатовых девчушка растет!»
Вожатый еще несколько раз показал, как правильно забирать в руку аркан, как, замахиваясь, отводить плечо, как бросать веревку, чтобы она летела туда, куда нужно, чтобы она крепко и внезапно настигала цель. Потом вытер платком пот с крутого лба и, улыбнувшись синими, узкими, косо поставленными глазами, передал аркан Толе:
— Ну, теперь ты, командир!
— Я? — переспросил Толя.
— Да, ты, — повторил Алеша. — Ну-ка! Покажи ребятам пример.
В это время по волейбольной площадке вдруг запрыгали тяжелые капли дождя, поднимая фонтанчики пыли. Ребята так увлеклись арканом, что не заметили, как на небо наползла большая туча. Дождь посыпался сразу, будто крупный горох.
— Дождь! Дождь! — закричала Светлана. — Ой, скорей домой бежимте!
Ребята помчались с площадки. Ветер подхватывал платья, надувал пузырем рубахи, срывал кепки, трепал волосы.
На площадке остался один Сережа. Упрямо сдвинув брови и закусив губы, он собрал аркан и снова бросил. Дождь лупил его по плечам, по спине, барабанил по низко надвинутой на лоб кепке. Но Сережа еще раз бросил. И еще... В пятый раз... В десятый. И на одиннадцатый раз — ура! — аркан крепко захлестнулся вокруг рогов. У Сережи заблестели глаза, разошлись брови. Он в двенадцатый раз бросил аркан, и аркан снова захлестнулся вокруг рогов. Сережа засмеялся и, весь до нитки мокрый, шлепая по лужам босыми ногами, снова собрал аркан и снова закинул... Ему во что бы то ни стало хотелось научиться бросать аркан так же, как бросает Алеша!
6
Ночью Сережа проснулся от удара грома. Что-то страшно затрещало, и синий свет молнии мгновенно осветил комнату. Мать вскочила:
— Что такое? Что случилось?
— Ничего не случилось, — спокойно ответил отец. Он стоял у окна и глядел, как на улице бушевала буря.
— Если не случилось, то почему же ты не спишь? — подозрительно спросила мать. — Уж, видно, чего-нибудь опасаешься?
— Опасаться можно всего, — ответил он. — А ты ложись. Какой толк не спать?
Мать улеглась снова. А отец все стоял у окна, все к чему-то прислушивался, словно стараясь понять, разглядеть, что сейчас происходит там, в парках. В его напряженном взгляде, в покашливании — будто пересыхало в горле — было что-то такое, от чего Сережа забеспокоился. Он тихонько встал с постели и подошел к отцу.
— Папка, ты что думаешь? — спросил он, заглядывая отцу в глаза.
— Боюсь, не повредило бы чего, — ответил отец.
— А что? Навесы? Кормушки? Или оленя может убить?
— Все может.
За окном глухо и грозно гудела тайга. В блеске молнии видно было, как раскачиваются вековые вершины, как волнуется подлесок всей массой своей листвы. Хлещет дождь, полосует тайгу, а тайга негодует, гудит, спорит с бурей и сама грозит кому-то... И кажется Сереже, что идет яростное сражение в этой черной, изрезанной молниями ночи.
«Уничтожу-у-у!» — воет буря, неистово налетая на тайгу.
И тайга отвечает, шумя листвой и размахивая вершинами:
«Меня нельзя уничтожить! Я старая, дремучая тайга, я немало видела таких бурь! Бури налетают, проливаются дождем, рассыпаются громами — и пропадают! А я стояла и буду стоять — не трогай, не трогай моих старых дубов и тополей, не трогай!..»
«Уничтожу-у-у!» — снова провыла буря.
И вот где-то далеко в лесу затрещало большое старое дерево и упало на землю. Глухой стон прошел по тайге...
— Буря деревья валит, — прошептал Сережа.
— Да, — беззвучно ответил отец.
Тут отец спохватился: чего же стоять и глядеть в черное окно, в которое хлещет дождь, и слушать, как гудит и шумит вековыми вершинами тайга? Все равно сейчас ничего предпринять нельзя.
— Давай спать, Сергей. Утро вечера мудренее.
Сережа снова забрался в постель. Но сон не приходил. Разные думы лезли в голову — воспоминания, мечты, дела прошедшего дня. Какая-то занозинка неприятно саднила в сердце. Какая заноза? Откуда? Отчего? Утро сегодня было хорошее. Рано, на заре, они с отцом ездили на покос, привезли клеверу. Росистые охапки были очень тяжелые, но зато какой воз они наложили, весь розовый от цветов! Сам бы ел такую траву!
А что потом?
И потом было хорошо. Ходили с Толей фотографировать срезку пантов. А потом Богатырь пришел на его рожок, и приезжая девочка Светлана видела это...
Ах, да, Светлана... Вот тут занозинка. Вечером девчонки сидели на терраске, глядели сквозь мелко застекленное окно на сопки, затянутые дождем, и болтали. То и дело слышалось Толино имя: Толя, Толя... Да, конечно, с Толей ни один парнишка в совхозе не сравняется. Он и в тайгу с отцом ходил, и стрелял из отцовского ружья, и верхом ездить научился — его отец ему чаще всех лошадь дает. А как выступает! На каком хочешь собрании может речь произнести! Умный он... талантливый. И собой Толя — что говорить! — красивее всех из ребят. Не то что скуластый Сережа со своим носом бабкой...
Ну хорошо. Пусть так. Пусть Толя всем взял, и в жизни он будет какую-нибудь большую работу работать. Может, и орден получит. Пусть так. Но неужели Толя один все дороги займет? Неужели, если Толя такой герой, то ему, Сереже, уж и ни успехов, ни интересных дел, ни открытий каких-нибудь в жизни не достанется?..
Неправда! У Толи своя дорога, а у Сережи своя. Пускай Толя поплывет как большой корабль, а Сережа — как маленькая лодочка. Ну и что ж? Может, Толя будет управлять... ну, всей областью. А Сережа будет с оленями. Он будет приручать их, одомашнивать. Он будет изучать панты и все, что из них делают. И он, может быть, потом про это про все напишет книгу...
А может, займется лимонником. Очень интересное растение — лимонник. Идет охотник по лесу, или зоолог, или еще какой человек, устанет, выбьется из сил. Тогда он садится, разводит костер и кипятит чай из лимонника. Выпьет кружку — и снова он бодрый, и снова может идти, двигаться, делать свое дело. Вот что такое лимонник! Химики уже занимаются им. Может, и Сережа возьмется за это и какое-нибудь открытие сделает.
А то еще — женьшень. Везде на научных станциях уже сажают плантации женьшеня. Говорят, похуже дикого получается. А может, Сережа начнет изучать, как и где растет дикий женьшень, и создаст саженному точно такие же условия, и у него женьшень вырастет таким же драгоценным, как те редкостные корни, которые люди находят в тайге...
А Светлана пусть глядит на одного Толю Серебрякова. И все пусть глядят только на него одного и только про него говорят. Сереже этого ничего не нужно...
Так успокоил себя Сережа и уснул. А занозинка в сердце осталась. Ну и пусть осталась. Пусть сидит там, о ней знает только Сережа. И не узнает больше никто и никогда.
Ветер гулял по совхозной улице. Домики словно прижались к земле, испугавшись бури, и закрыли глаза. Ни одно окно не светилось, только лампочки на столбах жмурились и мерцали, словно пытались разглядеть что-нибудь сквозь дождь.
Лишь в одном домике, возле кладовых, еще горел огонь. У кладовщика Теленкина сидели гости. Гости эти были случайные. Шли по своим делам биологи с научно-исследовательской станции. Недалеко от совхоза их застала гроза, и они остались переночевать.
Это были знакомые люди. Один — молодой практикант Саша Боровиков. Другой — научный сотрудник станции, шутник и балагур Борис Данилыч Шляпников. Они сидели с гостеприимным Антоновым отцом за накрытым столом и без конца вспоминали и рассказывали разные истории и необыкновенные случаи из своей бродяжьей таежной жизни. Рассказы порой были страшные, но больше веселые и смешные. Хозяйка, мать Антона, сначала все прогоняла их всех спать, а потом и сама уселась с ними за стол и смеялась так, что даже охала и стонала от смеха и все повторяла:
— Ну и шут вас возьми! Ну и чудаки-рыбаки!
Антон давно поужинал. Мать накормила его кашей, творогом и молоком, сунула, украдкой от отца, конфетку и велела лечь спать. Послушный Антон сейчас же улегся. Но как же он мог уснуть, если в соседней комнате происходили такие интересные разговоры!
Плотный ужин, теплая постель, шум дождя за окном — все нагоняло неодолимую дремоту. Однако Антон сопротивлялся, он слушал, приподняв голову над подушкой... Но, послушав минут пять, падал на подушку, побежденный сном. Так и мешались сны и рассказы, а где сон, где рассказ, Антон уже и не пытался разобрать. То шла речь о медведе, который ловил лапой крупную рыбу кету. На перекате вода мелкая — вот тут он ее и хватает. Рыбу съест, а хвост и голову бросит. А еще видели, как медведь на речке баловался. Сначала шлепал лапами по воде, смотрел, как взлетают брызги, а потом уткнулся носом в воду и давай бурлюкать — вот как маленькие ребятишки делают, когда не хотят пить молоко...
А другой раз сядет бурый где-нибудь на сопке, подопрется лапой, глядит куда-то вдаль и думает. О чем думает? Ну, человек и человек...
И вот Антон уже видит этого медведя.
«О чем ты? — спрашивает он. — Скучаешь, что ли?»
Медведь повернулся к нему, поглядел:
«Да, скучаю. Зима скоро...»
Антон вздрогнул, протер глаза. Вот еще, медведь приснился. А разговор за столом идет уже о каком-то домике в лесу, о каком-то лабазе.
— ...Недели три мы там прожили, — рассказывает Борис Данилыч, — пернатых изучали, записи вели... За эти три недели наш Саша ухитрился так приучить птиц, что они вокруг дома с утра до ночи кружились...
— Опять вы, Борис Данилыч! — жалобно отзывается Саша. — И когда уж вы про это забудете!..
Но голос матери с живостью прерывает его:
— Ну, ну, Борис Данилыч, и что же?
— Харчей не напастись было, — мягко и негромко продолжает Борис Данилыч. — Он им и каши и мяса. Другой раз придешь обедать, а обеда нет — все птицам скормил! А птицы так целыми стаями к нам прилетали — и сойки, и сороки, и щеглы, и горлицы...
И уже речь его не слышна — шелест крыльев заглушает ее. Антон видит солнечное крылечко, а на крылечке стая птиц — рябенькие, красногрудые, с лазоревыми перьями на крыльях... Щебечут, стрекочут, перекликаются... И все клюют корм. А на крыльце сидит Борис Данилыч, держит в руках лесную сизую горлинку и красит ей шейку лиловой краской, а крылышки — красной.
Дружный смех разбудил Антона.
— Вот Саша и поймал ее. «Товарищи! Новый вид горлинки! Это я открыл!» А мы тоже смотрим, удивляемся — что за дивная горлинка у нас появилась? Дня через три прихожу — Саши нет. Достаю ключ — он у нас всегда около двери, под Крышей, висит. Открываю. На столе записка: «Презираю!!!» — с тремя восклицательными знаками. А тут дождь прошел, лиловая-то краска — чернила это были — осталась, а красная с крыла почти вся смылась. Ну, он и догадался!..
Все засмеялись снова. Но Антон как ни старался понять, о чем шел рассказ, так ничего и не понял. Он подложил руку под щеку и сладко уснул, хотя в незавешенное окно сверкала молния и гром рассыпался над самой крышей.
Всю ночь гудела тайга, раскалывалось над нею небо и с грохотом обрушивался на нее дождь. Но с рассветом внезапно все утихло, будто и не было ничего, будто сопкам и лесу все это приснилось душной и темной июльской ночью. Тучи умчались в ущелья Сихотэ-Алиня. В тайге поднялся белый туман — предвестник погожего дня. Деревья, как призраки, стояли неподвижно в густом мареве, отдыхая от ночной тревоги.
Вышли олени из-под навесов, из-под густых крон, из зарослей, где спасались от дождя и бури, замелькали, как тени, осторожные, бесшумные... А когда загорелась заря и туман рассеялся, что-то неожиданное, что-то новое увидели они в парке. Огромный тополь, который стоял у изгороди, рухнул. Он давно уже сгнил изнутри и только ждал бури, чтобы упасть. Тяжкий неохватный ствол с грубой рубчатой корой обрушился на изгородь и повалил ее. Широкий выход открылся из парка в глухие зеленые, еще не хоженные долины, полные свежести и просторов...
Несмело, принюхиваясь, подошли олени к пролому. Тайга позвала их. Этот зов диких распадков и веселых вершин, гремящих ручьев и привольных пастбищ, зов бестропья, безлюдья, зов свободы острее всех почувствовал выхоженный людьми Богатырь. Он все забыл — и корм, который брал из человеческих рук, и песенку Сережиного рожка, и навесы, спасавшие его от ливней и буранов... Он забыл все и первым, перешагнув через упавшую изгородь, скрылся в тайге. А за ним, перегоняя друг друга, ушло из загона и все стадо.
Рано утром прискакал объездчик Андрей Михалыч из парков прямо к директору. И сразу, будто по телеграфу, всему совхозу стало известно, что из второго парка ушли олени. Совхоз зашумел. Забегали рабочие — кормачи, варщики, приемщики пантов, объездчики... Директор Роман Николаич приказал всем немедленно садиться на лошадей и спешить в тайгу на облаву. Поспешно собирали заплечные сумки — в тайгу нельзя уходить с пустыми руками. Котелок, спички (обязательно спички!), нож, кусок хлеба и еще какой-нибудь еды на всякий случай, если придется задержаться в тайге.
Андрей Михалыч забежал на минутку домой. Евдокия Ивановна, толстая, рыхлая, еще полусонная, открыла ему дверь.