Понял Матвей, что мамы больше нет, совсем-совсем нет, только оказавшись в интернате.
Один в толпе
Всё ему здесь не нравилось. На прогулку идут толпой, в столовую — толпой, в спальню вечером — тоже. В классе все пишут, и он пишет, это понятно. Но вот все взялись за ложки, и он должен браться за ложку. А если ему совсем не хочется есть? Если ему, наоборот, хочется в эту минуту поваляться на кровати? И чтобы никто не торчал у него перед глазами.
Идут в лес, и он должен туда тащиться. Воспитательница говорит: «Не разбегайтесь, ребята! Идите дружно». А ему не хочется ни идти, ни разбегаться. Ему хочется сидеть в саду с книжкой.
Вокруг него куча народу. Бегают, говорят, смеются, ссорятся, кричат друг на друга, о чём-то спорят, чему-то радуются. А ему чудится, что он один. Совсем один. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, как в этой толпе ребят.
Он как-то не знает, куда себя деть. Даже не знает, куда, например, сесть. Кругом много скамеек, можно сесть и прямо на траву. Но никуда садиться ему не хочется.
Даже ноги при ходьбе двигаются не так, как прежде. Куда другие идут — в класс, в спальню, в столовую, в сад — туда и он плетётся. Но идти ему никуда не хочется.
О маме он старается не думать, потому что ведь мамы больше нет. Нигде нет: ни здесь, ни дома, ни на папином корабле, ни даже в Ленинграде, у её двоюродной сестры, тёти Маруси, ну, просто совсем нигде. Если начинаешь думать о маме, то всё как-то сдавливается внутри, становится трудно дышать и вообще перестаёшь соображать. Так что уж лучше о маме не думать.
Без папы скучно и тоскливо. Папа на свете есть, но очень далеко. Плывёт где-то по океану. Сперва он уехал на автобусе в Севастополь, потом на поезде в Ленинград, потом на корабле куда-то…
За несколько дней до отправки Матвея в интернат папа притянул его к себе, поставил между колен. Лицо у папы было задумчивое и грустное.
— Послушай, Матвей, в конце концов, я мог бы и отказаться от экспедиции. Но я специально готовился к ней очень долго. Это очень нужная экспедиция. Сейчас не поехать было бы с моей стороны подлостью по отношению к людям: так сразу найти другого сотрудника на моё место в экспедиции было бы очень трудно. Ехать необходимо. Но в крайнем случае я мог бы сказать: «Товарищи, я не могу ехать, потому что у меня маленький сын…»
— Я не маленький, — сказал Матвей.
— Да, ты не маленький, — согласился папа. — Но ещё всё-таки не большой. И вот этого не маленького, но и не большого сына приходится помещать в интернат, а ему туда не хочется. Кроме того, мог бы я сказать, у нас заболела бабушка. И хотя я знаю, что ехать очень нужно, необходимо, всё-таки постарайтесь заменить меня другим человеком. Я говорю с тобой прямо, как мужчина с мужчиной. Ну, что — ехать мне или нет? Скажи сам!
— Поезжай! — сказал Матвей. — Поезжай и скорей возвращайся!
И он даже не заплакал, расставаясь с папой в кабинете директора интерната. Нет, он не обижался на папу. Один мужчина не должен обижаться на другого мужчину, если тому надо плыть куда-то по морям и океанам в очень нужную экспедицию. Он просто скучал без папы, но не обижался на него.
А вот на бабушку Матвей сильно обижался: надо же было ей заболеть так не вовремя! Не заболела бы — его бы в интернат не отправили. Хоть и без папы, жили бы они дома и он ходил бы в свою школу. Целую неделю он уже проучился во втором классе своей школы. А Петька учился в третьем классе. Они вместе возвращались домой и по дороге сбивали палкой каштаны. Ребята в том втором классе были все знакомые ещё с прошлого года. Только две девочки были новенькие, да один Петраков уехал.
Здесь же, в интернатском втором классе, все ребята были незнакомые. Они заговаривали с Матвеем. Он отвечал односложно, сквозь зубы, а то и вовсе отмалчивался. Ребята отходили обиженные. Матвей держался отдельно, в сторонке. Из-за ствола дерева, из кустов, откуда-нибудь из угла он угрюмо наблюдал за ребятами.
Больше всего шуму от Митьки Лихова. Целый день он что-то выкрикивает, поёт, вертится, кривляется. Влезает на дерево, на подоконник, на крышку парты и с гиком, с шумом отовсюду спрыгивает. Всё он делает с криком. И как у него горло не заболит столько орать?
Воронков — маленький, как дошкольник, Лихову по плечо, тихий, послушный. Что ему велят, скорей-скорей сделает. А считать нисколечко не умеет. Даже противно.
Костя Жуков понравился бы папе: он весёлый, сильный, смелый. Учится лучше всех. Но, может быть, он задавака? Ни разу не подошёл к Матвею, не заговорил с ним. А Матвей сам навязываться не станет.
Девчонки… Что с них проку? Томка Русланова, похожая на колобок, без конца ко всем пристаёт: «Ой, ты, кажется, ногу ушиб? Больно? Давай перевяжу!», «Осторожно! Марусю с обрыва не столкните!», «Не плачь, Аллочка! Двойку исправишь. Хочешь я тебе за обедом свой виноград отдам?»
Томка и к Матвею привязывалась: «У тебя голова не болит? Какой-то ты бледный. Давай отведу к сестричке, она тебе градусник поставит». И уже схватила Матвея за локоть. Он отпрянул: «Отстань!»
Соня Кривинская очень хитренькая, настоящая Лиса Патрикеевна. Говорит ласковым тоненьким голоском, а сама рада-радёхонька что-нибудь устроить исподтишка. Как-то прицепила Марусе Петровой репейников на подол. У той всё платье слепилось, скомкалось. «И как это я в репейник села?» — удивилась Маруся. Томка помогала ей отцеплять колючки. Соня тоже удивлялась и сочувственно хихикала. А Матвей-то видел, как она подкралась к Марусе сзади и в один миг прилепила к её платью целую горсть колючих комочков. Вздуть бы Соню хорошенько за такое ехидство. Но Матвей ничего не сказал. Потому что ему вообще не хотелось разговаривать.
— Подружился бы ты с кем-нибудь, — советовала Любовь Андреевна.
С кем же тут подружиться? Не с Окуньковыми же, которых прозвали «Окуньками»! Откуда взялись такие? Может быть, они ненормальные?
Несмотря на всё своё безразличие, на Окуньков Матвей смотрел с большим любопытством. Он даже не подозревал, что бывают на свете такие мальчишки…
Окуньки и все остальные
— Повторяю условие задачи, — поглядывая на доску, где уже белеют цифры, говорит учительница Антонина Васильевна. — На стоянке такси было пятнадцать машин. Через минуту шесть машин подъехали, а девять машин уехали. Сколько машин осталось на стоянке?
— Бойкая стоянка! — замечает Митя Лихов.
И одновременно раздаётся голос Матвея Горбенко:
— Двенадцать машин осталось.
— Горбенко, тебя не спрашивают! Ты пиши вопросы словами. И чтобы каждое слово было написано красиво. Остальные пишут вопросы только цифрами. Что тебе, Лихов? Почему ты тянешь руку?
— Это, наверно, в Ялте стоянка, да? — курносая физиономия Лихова выражает крайнюю заинтересованность, тон у него самый невинный. — На Симферополь такси?
— Да, на Симферополь, — невозмутимо отвечает учительница, с удовольствием отметив про себя разочарование на лице лукавого мальчишки: не удалось затеять пустой разговор, оттянуть время. И получить замечание не удалось. На замечания Лихов специально «нарывается». Позлить учителя для него развлечение.
Но вот Окунькову нельзя не сделать замечание: он весь скрючился за партой.
— Окуньков Витя, выпрямись!
Окуньков горбится ещё больше. Раздаётся его насмешливый голос:
— И вовсе я не Витя! Я Вова.
Ребята смеются. Посматривают на Окуньков и на учительницу.
Близнецы похожи настолько, что их часто путает родная мать. Приезжая за ними по субботам, она кричит Вите: «Вовка, иди скорей, пропустим автобус». А Вове: «Витька, кому я говорю, не убегай вперёд!» — «Ты говоришь это Вове», — злорадно отвечает сыночек и убегает ещё дальше.
Братья просто одинаковые — на одно лицо. У них тот же нос и подбородок, те же глаза и щёки. Оба они белобрысые, с мелкими чертами, оба — мрачные неслухи, каких свет не видал. Они делают не то, что им велят, а как раз обратное.
Окуньков, которому Антонина Васильевна велела сесть прямо, стал ещё больше походить на вопросительный знак. Но и другой Окуньков, услышав приказ учительницы, согнулся в три погибели.
— Окуньков… Вова, — неуверенно добавив имя, говорит через некоторое время Антонина Васильевна. — Не верти ручкой! Ты нечаянно уколешь брата или уколешься сам.
Быстро завертелась ручка и в пальцах другого Окунькова. В пальцах первого она не переставала совершать вращательные движения.
— Может быть, вы иностранцы? — сдерживая раздражение, спрашивает Антонина Васильевна. — Не понимаете по-русски?
— Воны хранцузы! — весело провозглашает Лихов.
Ребята смеются.
— Ты не на уроке украинского языка, — холодно бросает Антонина Васильевна Лихову. — Кривинская, иди к доске.
Соня Кривинская — тоненькая, гибкая, с острым личиком и тёмными, гладко прилизанными косичками. Весь урок по непонятной причине она сидит на своём пенале. Когда Соня встаёт, круглый пенал падает и с грохотом катится по полу. Успевшая сделать несколько шажков Соня растерянно оглядывается.
— Потом поднимешь. Пиши на доске, как ты решила задачу. — Антонина Васильевна ходит по рядам, заглядывая в тетради.
У Матвея Горбенко полстраницы исписано крупными корявыми цифрами. Он решил задачу тремя способами и начал писать вопросы словами. Сдвинув черные брови, исподлобья покосившись на учительницу, Матвей выводит:
«Ск. буде машин, если…»
— В слове «будет» букву «т» потерял. Напишешь, сколько успеешь. Главное — аккуратно, красиво.
Буквы у Матвея безобразные. Вдобавок, он отчаянный мазила. Уроки арифметики Антонина Васильевна старается использовать для Горбенко как уроки чистописания. Задачи для второго класса ему, как говорится, на один зуб, даже на ползуба.
Дня через три после того, как Матвей появился в интернате, Антонине Васильевне подали в учительской радиограмму:
— Это с корабля. От отца нового ученика Горбенко. В вашем классе мальчик.
С недоумением читала учительница напечатанные на машинке строчки?
«Глубокоуважаемый товарищ учительница запятая чтобы мой сын Матвейка Горбенко очень не скучал запятая давайте ему почаще всякие задачи точка. Потруднее запятая пожалуйста точка. С уважением Степан Горбенко точка»
Внизу приписка чернилами:
«Проверено: потруднее, пожалуйста».
«По арифметике задачи? — думала учительница. — Но что за «потруднее» для второго класса?»
Давно она уже не удивлялась. Посмеивалась в учительской:
— Хорошо, что отец его ещё логарифмам не научил.
Антонина Васильевна подходит к Соне Кривинской:
— Неужели тебе внизу доски мало места?
Соня пишет, зачем-то становясь на цыпочки, вытягивая руку. Но соображает она хорошо. Задача решена правильно.
— Разбираем задачу. У кого решено не так, как у Кривинской? Окуньков (имя она воздерживается упоминать), посмотришь в окно на перемене. Слушай внимательно!
Нет, это просто что-то немыслимое! Тот Окуньков, у которого голова была повёрнута к окну, прикрывает уши руками. Поглядев на него, брат также тянет руки к ушам.
Антонина Васильевна делает вид, будто не замечает, что близнецы всё делают назло. Она продолжает вести урок. Спокойно, чётко, неторопливо, хотя внутри у неё всё кипит.
Не забыть сразу после звонка отправить Лихова в умывалку: руки у него такие, точно он копался в ящике с углём или неделю не умывался.
Матвей Горбенко посматривал на неё вопросительно и умоляюще. Эти взгляды ей понятны. У них договоренность: если он напишет цифры и слова чисто и красиво, в награду она даст ему после уроков какую-нибудь интересную задачу. Сегодня придётся ему сказать: «Не заслужил. Надеюсь, что завтра ты напишешь лучше». И у Матвея сразу станет капризное, сердитое лицо. Вот ещё нежданная забота! Запасай занимательные задачи. Кстати, не забудь и сама их предварительно решить, чтобы объяснить хорошенько, если понадобится, ответить на вопросы. Уже Любовь Андреевна послала в Москву и в Ленинград телеграммы друзьям: «Пришлите любые сборники занимательных задач. Крайне необходимо».
А в окна класса вливается запах роз и разогретой на солнце хвои. В саду поют птицы, доносится манящий плеск моря. И очень странно, что учебный год уже начался два месяца назад. Антонине Васильевне всё время кажется, что при такой погоде вот-вот наступят летние каникулы. Ведь в её родном Подмосковье сейчас поздняя осень, осыпаются листья, моросит дождь, под ногами слякоть. Молодая учительница ловит себя на том, что ей очень хочется и дождя, и слякоти, и мокрых поникших под ветром берёз…
Девочка в балке
Георгины красовались посреди клумбы. Горделиво поднимали они свои головки, будто сделанные из тёмно-красного бархата. Окаймляли клумбу хризантемы, лиловые, оранжевые, белые. Их изогнутые лепестки — длинненькие шёлковые язычки — причудливо переплетались. Под окнами, источая тонкий аромат, цвели розы.
Матвей бродил по дорожкам, цепляя ногу за ногу, и угрюмо разглядывал цветы.
«В нашем садике они ещё лучше! У бабушки есть георгин величиной с блюдце. Совсем чёрный. Мама его называет «ночь без луны». Называет? Называла, а не называет…»
Глядя под ноги, чтобы не видеть цветочную пестроту, Матвей торопливо зашагал в боковую аллейку.
За живой изгородью из букоуса, между серых стволов платанов, мелькают фигуры ребят. Доносятся взрывы смеха, возгласы. Там спортплощадка. Ребята играют в волейбол. И за углом здания весёлые крики. Во что там играют? Пронзительный голос Лихова: «Слабо поймать! Слабо!» Наверно, второклассники гоняются в пятнашки. Матвей приостановился. Секунду помедлив, зашагал быстрее. Нет, он не хочет идти к ребятам.
За?росли бузины, усеянной мелкими чёрными ягодами. Дальше еле заметная тропка круто сбегает вниз. Весь обрыв в густых деревьях и кустах. Здесь Матвей ещё не бывал. Вот где в прятки-то играть! Он полез вниз по склону. Под ногами захрустели сучки, опавшие листья.
— Да тише ты!
Чей это возмущённый шёпот?
Матвей замер и, рукой держась за ветку, стал озираться. Внезапный треск: сухая веточка обломилась. Мальчик пошатнулся, шлёпнулся на землю, на штанах сполз в балку.
— Хуже медведя! — жалобно воскликнул тот же голос.
Вечернее солнце играло на жёлтых, красных, зелёных листьях. Среди вырезной листвы, солнечных и теневых пятен мелькнули два светлых, прозрачных глаза. Они в упор, с упрёком смотрели на Матвея. Наконец-то он понял, кто его обругал!
Русоголовая девочка, года на три старше Матвея, сидела на земле, поджав ноги, затаившись в кустах. Если б не заговорила, ни за что бы он её не заметил. Стараясь не очень хрустеть, Матвей пробрался по дну балки, остановился шагах в двух от девочки.
— Садись, раз уж прилез, — со вздохом сказала девочка. — Всё равно всех распугал.
Матвей опустился на корточки.
— Кого я распугал?
— Птиц, конечно.
— Птиц?
— Ну да. Перед тем, как ты начал валиться мне на голову, прилетала сойка. Очень интересная птица. Красивая, а характер плохой: крикунья и драчунья. Ты знаешь, как кричат сойки?
Матвей покачал отрицательно головой.
— Они скрипят. Вот так… — девочка слегка приоткрыла губы, и вдруг послышался странный звук, похожий на скрип.
Глубокие, широко расставленные глаза смотрели куда-то вдаль. Всё лицо девочки с мягким, чуть вздёрнутым носом, мягкими губами и круглым подбородком дышало задумчивостью. А негромкий скрип всё раздавался. Матвею не верилось, что скрипит вот эта самая, очень простая, обыкновенная девчонка. Он даже оглянулся. И вдруг резко скрипнуло где-то у них над головой. Щёки девочки порозовели, она вся просияла, зашептала радостно: