— А вот от этой диатеза не будет! Это молочная «Коровка», — сказали «бусы».
— Спасибо! Так вот: А и Б сидели на трубе…
— Спасибо сказал и ступай себе! — прервала его бабушка. — Где твои родители? Могу я, в конце концов, хоть один день отдохнуть?
Игорь вышел в коридор. Постоял. Послушал. В одной комнате ревел телевизор, в другой — стрекотала, спотыкаясь, машинка, в третьей — неторопливо позвякивали чашки… И никто не хотел узнать про А и Б, которые почему-то то сидели, то не сидели на трубе.
И тогда Игорь решил уйти из дома. Навсегда!
— Вот тогда я не буду вам всем мешать! — шептал он. — Тогда пожалуйста: хоть на машинке шейте, хоть чай пейте, хоть хоккей смотрите… А я уйду в лес и буду там жить, один! Буду охотиться! Может, меня даже волки съедят… Вот тогда узнаете… — И от этих слов Игорю стало так себя жалко, что даже в носу защипало.
Он надел пальто, кепку, вбил ноги в уличные башмаки и вышел на лестничную площадку.
На лестнице, на ступеньках сидела Ирка из квартиры напротив и обливалась горькими слезами.
— Ты это чего? — спросил Игорь.
— Да! Я всем мешаю, — всхлипывая, ответила Ирка. — Они говорят: «Иди погуляй! Нам Витечку купать надо!» Он маленький, его каждый день купают!
Она всхлипнула ещё громче, и синий бант у неё на макушке горестно подпрыгнул, словно большой мотылёк, который от расстройства летать разучился.
— А может, я тоже Витечку купать хочу! Он же ведь и мой братик! А мне его даже поносить не дают! Даже подержать не дают! Они говорят: «Иди погуляй». Вот я и ушла от них! Навсегда! Буду в лесу жить! Как Белоснежка!
— Да ладно! Чего там… — сказал Игорь, присаживаясь рядом с Иркой на ступеньку. — Не реви! Вот на конфетку! Это молочная «Коровка», очень, между прочим, замечательная… От неё диатеза не бывает.
Он протянул девочке конфету и подумал: «Вообще-то, наверно, правильно, что ей брата в руки не дают! Она сама-то от горшка два вершка. Ещё уронит!»
И ещё вдруг подумал о том, что его папа целую неделю работал в две смены, потому что его сменщик заболел, и целую неделю не смотрел телевизор и почти что весь чемпионат мира по хоккею не смотрел… Так что, пожалуй, пускай смотрит, завтра ему опять в две смены работать: сменщик-то ещё не поправился, а план надо выполнять…
А потом про маму вспомнил, как она говорила, что вот уже весна, лето на носу, а ей на улицу выйти совершенно не в чем… Два года материал лежит, а сшить некогда…
Что касается бабушки, то тут и говорить нечего… Тут Игорь вообще кругом виноват. Если всё припомнить, то вазочка конфет — это ерунда… Есть кое-что и похуже!
— А что такое диатез? — спросила Ирка, откусывая половину конфеты, а другую возвращая Игорю.
— Это когда шоколада или там апельсинов наешься, а потом всё чешется… — объяснил он, засовывая свою половину конфеты за щёку и устраиваясь поудобнее. — Я загадку знаю: А и Б сидели на трубе, А — упало, Б — пропало, что осталось на трубе?
Ирка задумалась.
— А… и… Б, — медленно стал говорить Игорь, — А… и… Б… сидели…
— И! — закричала Ирка, засмеялась и захлопала в ладоши. — И осталось на трубе. Буква «И»! Я сразу догадалась! А вот ты отгадай: девица в светлице, а коса на улице! Что такое?
— Морковка! Это ерунда! Это я ещё в детском саду знал! А вот ты скажи: почему мяч катится?
— Я знаю, я знаю… — закричала Ирка. — По земле…
— А вот и не угадала! Мяч катится, потому что он круглый!
— А вот ты, а вот ты, — торопилась девочка, — ты скажи: почему верблюд ваты не ест?
— Не знаю! — честно признался Игорь. — Может, она не питательная!
— Да нет же, просто потому, что он вату не любит!
Так они сидели, разговаривали и смеялись. И забыли, что на всех обиделись и ушли из дома навсегда.
Батон и бублик
— Вот бестолочь беспамятная! — проворчала Борина бабушка.
Боря быстренько прикинул, чем он мог за сегодняшний день провиниться, и почти ничего особенного не припомнил, если, конечно, не считать, что он взял в школе кусок мела и рисовал на асфальте.
Но бабушка его уже за это отругала. То есть не за то, что мел взял, мел был бесхозный, в коридоре валялся. И не за то, что рисовал, а за то, что извозился весь.
— Кто бестолочь? — спросил он на всякий случай.
— Да я! — сказала бабушка. — Забыла булку к ужину купить! Завертелась, запамятовала.
— Бабушка! — облегчённо сказал Боря. — Давай я в булочную схожу! Булочная у нас внизу — улицу переходить не надо. Я быстренько.
— Помощник мой золотой! — растрогалась бабушка.
Она достала из кошелька двадцать копеек.
— Вот тебе двугривенный. Купишь батон за тринадцать копеек. Сколько тебе сдачи дадут?
— Семь копеек! — И Боря побежал вприпрыжку в магазин.
Магазин уже закрывался. Тётенька в белом халате стояла в дверях и никого не впускала.
— Закрыто! Закрываемся!
— Ну, тётенька, ну пожалуйста! Мне всего один батончик! — взмолился Боря.
— Давай быстрей! — И тётенька его впустила.
Однако полки, на которых всегда лежал хлеб, были уже пустыми, и дяденька в белом халате и белом фартуке убирал последние, какие-то длинные, как палки, батоны в ящик. Боря взял один, пошёл в кассу и протянул деньги.
— Мало, — сказала кассирша. — Это батон за двадцать восемь копеек. Что, деньги потерял?
— Нет, — опустил голову Боря. — Я думал, за тринадцать и ещё семь копеек сдачи…
Он понёс булку обратно на полку.
— Что так? Не понравилось? — удивился дяденька в фартуке.
— Да нет. Мы с бабушкой думали, что тут батоны по тринадцать копеек, а тут эти длинные палки по двадцать восемь, а у меня только двугривенный.
— Это самые настоящие батоны и есть, — сказал булочник. — По-французски палка называется «батон». Понял? В школу-то ходишь?
— Угу! Уже целую четверть проучился. В первом «а»!
— Ну так ты уже солидный человек! Образованный. Серьёзный. Ты уже вполне можешь за свои поступки отвечать. А потому прими от меня восемь копеек. Заимообразно.
— Как это «заимообразно»?
— Очень просто. Вот тебе пятак, вот три копейки, а завтра утром ты этот «заём» отдашь. Тем более что батон ты уже в руках держал и назад его класть не положено.
Ночью Боря несколько раз вставал на будильник смотреть — не наступило ли утро. Но оно очень долго не наступало.
После завтрака бабушка дала Боре восемь копеек и велела булочника поблагодарить.
— Выручить человека — благородный поступок. Булочник — благородный человек, — сказала она.
У магазина стояла машина «Хлеб», рабочие в белых куртках и фартуках вынимали из неё большие плоские ящики. В них лежали душистые буханки ржаного, румяные батоны и витые плюшки.
— Дядя, — сказал Боря, — я заимообразные копейки принёс.
— Должок, стало быть, возвращаешь? Дело…
— Большое спасибо!
— На здоровье, на здоровье!
— Бабушка сказала, что вы — благородный человек.
Булочник улыбнулся и сказал:
— Ты тоже благородный человек.
— Почему? — удивился Боря.
— Потому что сдержал обещание, вернул долг в срок. А скажи мне, пожалуйста, как будет по-французски «палка»?
— Батон! — уверенно сказал Боря.
— Батюшки! — притворно ахнул булочник. — Вот это память! Ну вот тебе за успехи. Как по-французски он называется, я не знаю, а по-русски?..
— Бублик! — засмеялся Боря. — Большое спасибо.
Он взял бублик и побежал в школу, в свой первый «а»!
«Эх, шагай! Эх, не унывай!»
— Голубчики, — сказала учительница пения Димке и Максиму, — да ведь у вас совсем слуха нет!
— Как это? — удивились мальчишки. — Мы же всё прекрасно слышим!
— Всё, да не как все! Вы разве не слышите, что весь первый «а» поёт одно, а вы, дорогие мои, совсем другое?
— Нет! — сказал Димка. — Мы поём одно и то же! Мы поём болгарскую песню «Эхо».
— И очень красиво получается! — добавил Максим. — Как будто мы по лесу идём, а эхо в лесу откликается… Лес густой-густой, дремучий, и солнце сквозь ветки пробивается…
— А мы себе шагаем! И мы…
— Это замечательно, что вы так прекрасно музыку чувствуете, — сказала учительница пения, — но пойте, пожалуйста, потише.
И она поставила мальчишек в самый последний ряд хора.
— Надо нам побольше тренироваться! — сказал Димка, когда они после уроков возвращались домой. — Будем тренироваться — слух-то и разовьётся!
— Точняк! — согласился Максим. — Вон мой Вовка, ну братан, который сейчас в армии служит, такой хилятик был… А на побывку приехал — здоровенный, в дверь не пролазит. Потому что каждый день зарядка и физические упражнения! Тренировка, в общем.
И они стали вдвоём разучивать песню «Эхо».
Сначала вместе пели, а потом Димка в комнате сидел, а Максим ему пел из ванной.
— Главное — первую строчку громко спеть! Как грянуть: «Эх! Широкие просторы! Эх! Родимые края!» — сказал Димка.
— И шире рот открывать, — добавил Максим.
И они снова и снова пели: «Эх! Шагай! Эх! Не унывай! Вслед за эхом снова повторяй!» Особенно хорошо у них получалось слово «Эх!». Как будто пушка палила.
На занятиях они пели тихо, а дома, пока ещё родители с работы не пришли, во всю мочь.
Недели через две в школе был концерт, посвящённый Дню независимости Народной Республики Болгарии. На него пришли все родители и болгарские гости. Потому что у школы, где учились Димка и Максим, была школа-побратим в Болгарии. Они уже много-много лет дружили.
Хор первоклассников начинал концертную программу. Максим и Димка очень волновались и договорились постараться изо всех сил.
— Болгарская пионерская песня «Эхо»! — объявила ведущая.
Черноволосые, белозубые болгары, что сидели в первом ряду на почётных местах, заулыбались, захлопали в ладоши.
Димка и Максим подождали, пока учительница пения проиграет вступление, да как рявкнули:
даже стёкла в окнах зазвенели.
И сводный хор первого «а» и первого «б» классов дружно подхватил:
Димка и Максим переглянулись и не сговариваясь решили не тратить силы до следующего куплета. Как только ребята допели и первый куплет кончился, они опять во всю силу лёгких грянули:
У них так хорошо получилось, что они не заметили, как песня кончилась, и выкрикнули лишний раз: «Эх! Широкие просторы!»
И болгарские гости, чтобы поддержать Димку и Максима, бодро подхватили: «Эх! Родимые края!..» И все, кто сидел в зале — и старшеклассники, и родители, — дружно запели припев, а потом так аплодировали, как, наверно, и в Большом театре редко бывает!
После концерта, когда болгарские гости выступали с ответным словом, они особенно благодарили и хвалили Максима и Димку — за то, что они поняли самое главное, к чему песня призывает: «Эх! Не унывай!» Они сказали, что на любом международном фестивале за такое исполнение полагалась бы первая премия!
— Теперь мы в танцевальный кружок запишемся! — сказал Максим Димке, когда они шли после концерта домой.
— Давай! — согласился тот. — Поём мы уже хорошо, а вот танцевать ещё не умеем. Слух-то у нас развился, нужно, чтобы теперь и ноги развились! Человек должен быть всесторонне развит.
— Главное — не унывать и побольше тренироваться! — сказал Максим.
И они спели болгарскую песню «Эхо» вполголоса, теперь уже только для собственного удовольствия.
Боберман-стюдебеккер (повесть)
Глава первая. Вовка был неутомимый лодырь…
…не жалея сил и времени, напрягая все свои умственные способности, он выискивал способы, чтобы не только не учить уроки, но и в школу не ходить! Вообще!
Если бы столько усилий он тратил на учёбу, он бы уже академиком был. Честное слово!
Ну, если не академиком, то студентом или, на худой конец, десятиклассником, а не торчал бы в своем четвёртом классе. Такие случаи бывали, когда из четвёртого класса человек запросто поступал в институт. Если он гений, конечно.
Но Вовка в десятый класс не стремился и о своей гениальности тоже помалкивал, хотя в том, что он — Вовка — человек необыкновенный, не сомневался ни одной минуточки.
Разве обыкновенный человек может прочитать Большую Медицинскую Энциклопедию, где половина слов не по-нашему написана, а те, что русскими буквами, совершенно не понять? А Вовка прочитал! И после этого был уверен, что запросто может изобразить любую болезнь.
Особенно ему удавалось изображать боли в животе. Он недавно так корчился, так стонал, что его три дня на «скорой помощи» возили то в больницу, то обратно. Почти что десяток врачей и санитаров его рассматривали, ощупывали, велели показать язык и всё-таки не могли догадаться, что у него: аппендицит, почечная колика или воспаление всех кишок сразу, — пока один старенький доктор не догадался, что у Вовки контрольная по арифметике.
Он так смеялся, этот доктор, даже слёзы утирал.
«Гений! — говорил он, похлопывая Вовку по тощему животу. — Талант. Между прочим, этот симулянт — моё воскресшее детство!»
Конечно, это была случайность! Кто же мог предположить, что старенький доктор сто лет назад подобным же образом морочил своих учителей и родителей.
Но ведь даже он назвал Вовку гением! Стало быть, это было в Вовке — способности необыкновенные…
Вовка был уверен, что, когда он вырастет, сможет запросто стать киноартистом или Штирлицем… Стоило ему лёжа на диване закрыть глаза, как легко представлялась стена школы и мраморная доска: «Здесь учился выдающийся… (дальше пока не заполнено)» — ну, в общем, — Вовка! И он не сомневался, что все именно так и будет. Но вот когда? Его, скажем, совсем не устраивала посмертная слава. Ему хотелось сейчас всем доказать, что он не «хе-хе-хе», а самый настоящий «о-го-го!».
Но ведь не мог же Вовка саморазоблачиться! Сказать: «Ну что, дурачки! Ловко я вас?»
Конечно, ребята бы удивились. Хотя и не все. Те, кто носили совершенно здоровому Вовке домашние задания и яблоки, вряд ли бы пришли в восторг. Про учителей и родителей говорить нечего. А прославиться хотелось. Ох, как хотелось!
Даже не то чтобы прославиться, а хотя бы оказаться в центре внимания. А то всего и славы — слабое здоровье. По справкам вообще выходило, что Вовка не болеет только в воскресные и праздничные дни. Случай, конечно, редкий, но Вовке почему-то не хотелось, чтобы к этому загадочному явлению было проявлено пристальное внимание общественности… Ему хотелось прославиться чем-нибудь другим! И такая возможность появилась.
Глава вторая. Голос у него был не шаляпинский…
…можно сказать, вообще никакого голоса не было. Поэтому на пении он сидел тихо, не орал, не бесился, как другие. И, наверное, потому, что в шуме и гаме урока учительница и свой-то голос редко слышала, она поставила Вовке пятёрку в четверти.
Неизвестно почему, но вот как раз из-за этой пятёрки отец сначала покраснел, потом побелел, потом пошёл пятнами, как испорченный цветной телевизор… Его не смутили волны троек, которые заполняли табель; и даже двойку по математике, что гордым лебедем плыла по этим волнам, он вроде бы не заметил. Но когда взгляд его наткнулся на пятёрку по пению, отец осатанел:
— При таких отметках ты ещё поёшь?! — заорал он, расстёгивая брючный ремень.