— Давайте подумаем вместе! — промолвил Шептицкий, постукивая толстым пальцем по инкрустированной поверхности резного столика.— Бог нам да поможет!
ПОД ЗЕМЛЕЙ СВЕТЛЕЕ
Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал:
— Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас...
— Обычная, христианская душа,— встряхнув волосами, ответила Иванна.
— Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?
— Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?
— Хотите начистоту? — сказал Журженко, приподнимаясь на локте.— Не любите — не то слово!
— Ну за что же?
— Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир замораживает волю человека. Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводят к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застреленных. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.
— На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» — «С нами бог!»—откликнулся Зубарь.— Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит — простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде?
— Да, правильно! — согласился Журженко.— И десяток полицаев расстреливают их сверху, в упор, пулями в затылок. Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! Это бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту покорность? Религия! Давняя и верная служанка всех угнетателей!
Прерывая взволнованную речь Журженко, обращенную к замолкшей грустной Иванне, в подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.
— Боже, боже, что там творится? — взволнованно воскликнула она.— В городе — акция. В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайс не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас под землей света куда больше, чем наверху.
— Успокойся, Юля,— сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.— Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлеровцы!
Юлька разглядела Эмиля Леже и, приходя в себя, сказала:
— Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! — Она порылась в корзинке и, доставая оттуда письмо и небольшой пакет, сказала: — Там чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?» — «В лесу, говорю, скрывается».— «Я поеду к нему туда!» — «Нельзя, говорю, то далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.
— Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси,— сказал Леже и, принимая пакет с письмом, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав неудовольствие Зубаря.
— И для тебя письмо есть,— кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.
— От кого?
— Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,— сказал он,— лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».— «Пусть лежит»,— согласилась я.
— Татусь сейчас в городе? — спросила Иванна.
— И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов Студитов в Кривчицах,— сказала Юля.— Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.
Порывистыми движениями Ставничая разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.
Окончив чтение, Иванна растерянно оглянулась. Жур-женко встретился с ней взглядом.
— Что-нибудь неприятное? — спросил он.
— Бедный татусь! — сказала Иванна и заплакала.
— Ему что-нибудь угрожает? — еще настойчивее спросил Журженко.
— Да вот, послушайте,— сказала Иванна, утирая слезы,— вот что он пишет:
«Письмо твое получил. Но где ты, Я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это тревожное время. Я живу в пятой келье монастыря Студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя донечка. Жду, Твой татусь»...
Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело. Вот к какой дьявольской провокации с «божьей» помощью прибег «крестный» отец Иванны!
При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.
— Трудное дело! — сказал, качая головой, Зубарь.— Очень трудное! А что, если это полицейская ловушка?
— Полицейская? — воскликнула Иванна, вспыхивая.— Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость! Никогда!
— Жаль, нет Садаклия,— сказал Зубаръ.— Он бы разобрался.
— Отец Теодозий очень плохо выглядит,— тихо сказала Юля.— Он плакал...
— Я пойду к нему! — решила Иванна.
— Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, то посоветуемся,— сказал Журженко.
— Ничего мне не сделается! — успокоила его Иванна.— Я в центре показываться не буду. Доберусь туда околицами.
— Нельзя! — настаивал Журженко.
-- Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и выйти!
— А я не разрешаю вам! — сказал Журженко, вставая и опираясь на палку.
— Не разрешаете? — возмутилась Иванна.— Тогда... — И, схватив платочек, она бросилась к выходу иа подземного зала в туннель.
Прихрамывая побежал за ней Журженко.
— Иванна! — крикнул он.— Иванна! Бойко, не выпускай!
Крик его прокатился далеким эхом в подземелье.
— Ну, что вы хотите? — донесся из темноты голос Ставничей.
Присвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:
— Не надо! Не делайте глупостей!
— Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
— Любовь и недоверие не могут уживаться рядом...— криво улыбнувшись, сказал капитан.
— Любовь?.. Что вы сказали? — смутилась Иванна.
— Вы мне очень дороги!.. Не ходите... Иванна, родная,— тихо сказал Журженко.
У входа послышался шум. Постепенно увеличиваясь, в коридоре, ведущем к выходу, появился луч света от фонарика. В темном проходе показался садовник митрополита. В руках он нес девочку лет шести в мокром платье. На голове ребенка виднелись ссадины.
— Ось, маете ще одну квартирантку! — сказал Вислоухий, заходя в подземный зал и укладывая девочку на солому рядом с ранеными.
Онемев от страха, девочка щурилась от яркого света карбидной лампы, вздрагивала от шума шипящих на полу примусов.
— Откуда ребенок, дядько Петро? — спросил Вислоухого Голуб.
— Я нашел ее в болоте возле Зимней Воды. Иду рано в город, вижу — плачет кто-то на болоте. Акция была на Левандовке. Должно быть, родителей забрали, а она осталась.
— Как зовут тебя, милая? — присев на корточки, спросила Иванна.
Девочка молчала. Станничая прижала ее к своей груди, погладила по голове и снова спросила:
— Ну, так как тебя зовут, ты что, не можешь говорить? Девочка почуяла давно забытую материнскую ласку, ее глазенки зажглись, блеснули светом надежды. Звенящим голоском она ответила:
— Фаина!
— Смотри-ка, вот какое славное имя,—оживился Голуб, принимая девочку от Иванны.— Фаина — значит, Фая. А я, Фая, буду твоим крестным отцом и спою тебе. Хочешь песенку?
— Хочу! — сказала девочка, припав к Голубу.
— Знаете что,— вдруг оживился Эмиль,— пусть мадемуазель Жюли отведет Фаину к моей жене. Мой Франсуа — расти, играть вместе?
— Тут, под землей, она, конечно, долго не проживет,— сказал Голуб.— Молоко нужно, воздух. Но и у твоей жены опасно, Эмиль: она и без того под подозрением.
-—Пусть пока побудет здесь, — сказал Вислоухий,— а в субботу ко мне приедут родичи из Судовой Вишни, муку привезут. Вот я с ними ее туда обратным ходом отправлю. Там ей будет спокойно.
— Это дело, Петро,— сказал облегченно Голуб.
ТЫСЯЧА БОЧЕК ТИШИНЫ
Один из раненых, военный моряк, плененный немцами в Пинске, Ваня Покидан, попросил однажды Юлю Цимбалистую:
— Вы бы нам почитали чего-нибудь, сестрица. Книжонку какую-нибудь приключенческую. Страсть люблю приключения! А то лежать уже надоело без дела на этой соломе...
Как и многие другие галичане, все советские книги Юлька сожгла вскоре после того, как немцы заняли город. Да, впрочем, если бы и оставались у нее такие книги, то носить их при себе было опасно: даже специальный пропуск со штампом «артц», который получила Юля в числе многих других медицинских работников, дающий ей право хождения по городу и в ночное время, не спас бы ее во время очередной облавы-«лапанки». Но у нее хранился комплект польского журнала «Наоколо свята» за 1926 год. Она принесла в подземелье нодытовку журнала и, сидя' у карбидовой лампы, прочитала вслух напечатанную в журнале «Тайну тринадцатого форта», переводя с польского на русский. Юлька иг предполагала, правда, что вместо благодарности она получит изрядный нагоняй от главного опекуна всех беглецов из львовской Цитадели, скрывающихся в подземных лабиринтах под старинным храмом,— Садаклия. Да и заслуженно, прибавим от себя.
— «Во всей Польше не было крепости, равной по техническому уровню укреплениям Перемышля,— читала Юлька.
Но прошли времена крепостей! Опыт европейской войны показал, что огонь современной артиллерии превращает бетон и железо в пыль, а самой прочной силой на свете остается человеческое мужество.
Перед капитуляцией Перемышля, в 1915 году, австрийцы взорвали почти все форты. Тринадцатый был подорван наполовину. Много лет спустя польское правительство, желая освободить территорию, занятую этими уже бесполезными развалинами, заключило договор на разборку фортов. К работам на форте приступили летом 1923 года. Взрывали один его этаж за другим, добывая железо и сталь, которые согласно договору с одной фирмой шли в пользу предпринимателя. После двух недель работы добрались до самого низа. Руководитель работ увидел там железные двери, которые не были указаны в плане.
Двери сняли и за ними обнаружили лестницу, которая спускалась вниз. По приказу инженера один из рабочих вооружился фонариком и направился к лестнице.
— Смотри, чтобы тебя там какая-нибудь холера не укусила! — пошутил кто-.то из товарищей.
— Я сам ее укушу! — весело выкрикнул парень, исчезая в подземелье,
Рабочие принялись за обед.
Вдруг в глубине форта раздался приглушенный вопль. Крик повторился, и был он таким отчаянным, полным такого ужаса, что у рабочих волосы встали дыбом.
Все бросились к дверям подземелья. На ступеньках, недалеко от входа, лежал без сознания парень с искривленным в страшной гримасе лицом. Рука его судорожно сжимала разбитый фонарик. Несчастного вынесли на поверхность и положили на траву.
Когда парень очнулся, из его выкриков можно было разобрать только два слова: «Какой ужас! Какой ужас!» Решили, что он лишился рассудка.
Группа рабочих во главе с инженером спустилась в подземелье. Внизу тянулся длинный коридор. Множество дверей вели в маленькие камеры с низкими сводчатыми потолками и тяжелыми бетонными стенами.
Коридор кончался обширным залом с колодцем. Отсюда расходились еще два маленьких коридора, образуя по отношению к тому, по которому пришла группа, как бы римское «V». Расположение камер здесь было несколько иное.
В страшном беспорядке на стеллажах лежали остатки провианта, множество опорожненных консервных банок, ящики и мешки с заплесневелыми сухарями. Вокруг шныряли крысы величиной с доброго кота...
В следующей камере валялись остатки обмундирования и постельных принадлежностей. Когда вскрыли последние, четвертые двери, рассказывал руководитель работ, перед ним, освещенный отблесками фонарика, на фоне серого бетона, посреди бочек, ящиков и мусора предстал призрак... Страшный, чудовищный: голый скелет, обросший седыми волосами.
Рядом послышался треск взломанных дверей. Гулкое эхо прокатилось по всем коридорам и камерам. Призрак вздрогнул, поднес руки к ушам, скривился от боли и начал ритмично раскачиваться то вправо, то влево, издавая при этом хриплые стоны.