Уловив упрек в словах Эмиля Леже, я спросил:
— Но как же все-таки вам удалось вырваться из этого ада?
— О, это уже совсем другая история! Нас впоследствии перевели сюда, в Цитадель. Вы знаете, что такое Цитадель? — спросил Леже.
...Да, я уже знал Цитадель — страшный лагерь смерти, сооруженный в самом центре Львова, на горе Вроновских, в бастионах, построенных в середине прошлого века по приказу австрийского императора. На всю жизнь останутся в моей памяти надписи, обнаруженные нами на закоптелых стенах бастионных подвалов: «Тут умирали от голода русские военнопленные тысячами», «Доблестная русская армия, вас ожидает с нетерпением не только народ, но и военнопленные, обреченные на смерть! Как тяжело умирать!»
— Я хорошо знаю, что такое Цитадель,— ответил я.— Но ведь оттуда вырваться было еще труднее, чем из расположенного на окраине Рава-Рурской и слабее охраняемого лагеря?
— Нам никогда бы не удалось сделать это, если бы не помощь извне. Мы убежали оттуда ночью. Вместе с русскими нас было триста человек...
— Триста человек! — воскликнул я.— Ведь это же большой побег! Какая организация помогла вам?
— Мы думали тогда, что нам помог всего один человек,— сказал Леже.— Девушка. Милая девушка. Монахиня. Даже если нет на свете бога, каждый из нас будет молиться за нее всю жизнь как за подлинную святую...
По непонятной мне ассоциации я вспомнил дневную встречу с двумя священниками за стенами древнего Онуфриевского монастыря, где некогда печатал свои первые работы «друкарь книг пред тем невиданных», русский умелец Иван Федоров...
Монахиня? Никто не знал, кто она? А не знает ли об этом отец Касьян? Или отец Теодозий?
Отец Теодозий встал, подошел к шкафчику и, открыв его, достал с полочки тетрадь в коричневом гранитолевом переплете. Он протянул ее мне со словами:
— Извините, рассказывать об этом сам не могу. Трудно. Еще очень трудно. Я доверил все, что знаю, бумаге. Здесь вкратце все изложено. Возьмите и прочтите на досуге. Вы ведь человек с Востока и куда лучше многих местных людей поймете меня.
Страницы тетради заштатного священника отца Теодозия Ставничего познакомили меня с трагедией тех оккупационных времен, когда героизм и человеческое благородство соседствовали с торжествующей подлостью и предательством. Однако отцу Теодозию было известно далеко не все, имеющее отношение к западне, в которую заманили его дочь. Много новых деталей пришлось узнавать уже мне самому, работая в архивах, беседуя с бывшими узниками львов-ской Цитадели и работниками органов безопасности, изучавшими период немецкой оккупации.
Во многом помогли мне бывшие французские военнопленные, настоящие парни, ненавидевшие гитлеровцев. Особенно мой старый знакомый Эмиль Леже. Он охотно помогал мне в поисках новых фактов, способных прояснить картину преступления.
Французы ждали отправления на родину через Одессу, времени у них было свободного много. Они подолгу бродили со мной по бастионам Цитадели, уезжали в огромные песчаные овраги, или запросто, на «Пески», за предместьем Лычаков и там на местности показывали, как пролегал их маршрут побега из лагеря.
Надо полагать, работа по восстановлению правды о тех годах, когда мои французские друзья были почти на краю смерти, кровно интересовала каждого из них. Спустя несколько лет Эмиль Леже прислал мне письмо из Франции, из маленького городка, военным комендантом которого он был назначен. Леже расспрашивал, удалось ли мне выяснить новые обстоятельства их побега из Цитадели, когда темной весенней ночью 1944 года весь старинный город внезапно огласился ревом полицейских сирен, выстрелами патрулей, а по его узким улицам, нащупывая беглецов, шарили синие лучи прожекторов.
Еще одно странное стечение обстоятельств помогло мне отгадать тайну гибели дочери священника Теодозия.
Да, это тот самый Питер Христиан Крауз, который пытался настигнуть советского разведчика Николая Кузнецова и потерпел поражение в схватке с ним.
Крауз, конечно, не знал, кто я такой, я же отлично знал, с какой обезвреженной гадиной имею дело. По-видимому, Крауз принял меня за работника прокуратуры, призванного пересмотреть его дело и, быть может, сбавить ему срок заключения. Во всяком случае, каков бы ни был исход беседы со мной, он ничего не терял. Рассчитывая снискать мое расположение, он был весьма откровенен, сыпал именами подчиненных ему гестаповцев, сообщал их бывшие адреса во Львове, рассказывал, откуда они родом, каковы их приметы и привычки, какую агентуру они оставили в городе. Он же рассказал, как проходила ликвидация львовского гетто.
— Сколько лет вашему заместителю Эриху Энгелю и как он выглядит? — спрашиваю я.
— Гауптштурмфюрер Эрих Энгель,— по-военному рапортовал Крауз,— руководил рефератом «А» в моем четвертом отделе, то есть, собственно, в гестапо, и был первым моим заместителем. Он «разрабатывал» коммунистов, социал-демократов, партизан и вел борьбу с актами саботажа. Сейчас ему тридцать семь — тридцать восемь. Рост метр шестьдесят восемь сантиметров; плотен, мускулист. Волосы зачесывает назад, блондин. Глаза карие с зеленоватым оттенком, полное круглое лицо. Особенных примет нет.
— Как и у вас?
— Яволь! Как и у меня.— И, осклабившись, добавил: — При такой внешности легче работать. Меньше бросаемся в глаза...
— Где сейчас Энгель?
— В июле тысяча девятьсот сорок четвертого года перед вступлением советских войск во Львов уехал в город Кассель, его сменил штурмбанфюрер СС и уголовный советник Дергахе. Из Вены...
Теперь я решился действовать в открытую.
— Скажите, Крауз... Дело Иванны Ставничей вел Энгель?
— И Энгель, и Альфред Дитц,— услужливо ответил Крауз.— О, это было крупное дело Ставничей! Я не мог им непосредственно заниматься, потому что мне была поручена разработка деятельности «Народной гвардии Ивана Франко».
— Но вы сами хорошо знаете подробности дела Ставничей?
— Яволь! — Крауз привстал и щелкнул каблуками. Такое открытие было для меня неожиданностью. Думалось, Крауз будет запираться, сваливать все на других своих коллег, говорить, что ему неизвестна подлинная фамилия девушки, носившей сутану. А он проявлял полную готовность рассказать все, что связано с трагической судьбой Иванны — дочери Теодозия Ставничего.
[3]
была расположена рядом с причудливой деревянной церквушкой бойковской архитектуры. Окруженная смереками — пихтами, уже много лет простояла эта церковь на окраине местечка, рядом с приходским каменным домом, где жили Ставничие.
Была у вдовца Ставничего единственная и любимая им дочь Иванна, смуглая девушка с умными глубокими глазами и нравом открытым, простым и честным. Иванна с
отличием окончила гимназию в Перемышле, несколько раз безуспешно пыталась пробиться в Львовский университет, названный именем короля Яна Казимира. Ей вежливо отвечали, что все места уже заполнены. Но Иванна прекрасно понимала, в чем заключалась подлинная причина отказа. Правительство довоенной Польши вовсе не было заинтересовано давать высшее образование украинцам, которых оно презрительно называло «хлопами». Украинцы побогаче уезжали учиться кто в Чехословакию, кто в Вену, кто во Францию.
Приход же отца Теодозия был бедным, село небольшое, полунищее, недаром и звалось оно Тулиголовы. Послать дочку за границу у Ставничего никакой возможности не было. Надо было отбросить мечту о том, чтобы стать врачом, педагогом или агрономом. Оставалась у Иванны одна доля — замужество.
Всем в округе было понятно, что такая красивая и смышленая девушка, как Иванна, не засидится долго в невестах. И действительно. Роман Герета, семинарист из Львова, уроженец соседнего села Нижние Перетоки, сын тамошнего униатского священника, стал частым гостем па-рафии отца Теодозия. Высокий, стройный, настоящий под-карпатский «легинь», как звали здесь красивых парубков, Роман Герета большую часть своих каникул проводил в Тулиголовах. Несмотря на то что и его отец был священником и села их стояли почти впритык друг к другу, богослов Роман охотнее помогал править службу отцу Теодозию, часто дирижировал там сельским хором, выполнял обязанности регента маленькой деревянной сельской церквушки. Когда Ставничему нездоровилось, Герета читал за него вслух Евангелие, продавал и тушил свечи, помогал вести церковные книги, регистрируя рождения, свадьбы и похороны прихожан.
Было очевидно: Роман всеми силами старается завоевать симпатии старого священника и таким путем добиться расположения дочери. Герета рассказывал отцу Теодозию, как благосклонно относится к нему глава всей униатской церкви в Западной Украине, седобородый «князь церкви», митрополит и граф Андрей Шептицкий. Он намекал Теодозию, что митрополит даст ему после окончания семинарии богатый приход где-либо под Львовом, а не в такой дыре, как нищие Тулиголовы.
Когда же Роман Герета оставался наедине с Иванной, он заглядывал в ее темные глубокие глаза, напевал под гитару украинские песни.
А однажды он послал Иванне из Львова стихотворение, .написанное им на отличной веленевой бумаге ровным номерком прилежного семинариста.
У місці далекім, понурім,
Часами страждає душа.
Одна лиш подруга, смерека.
Самітна і горда, як я!
І плачут дві душі самітні
При битій доріжці в саді,
Та казку минулу так любу
Про гори говорять собі...
Иванну растрогало это стихотворение об одинокой смереке-пихте, с которой Роман сравнивал себя. Молодой богослов, которого она про себя тайно называла «мій Ромцю», оказывается, еще и поэт. Где было знать доверчивой девушке, что Ромцю совсем не так простодушен, как ей казалось. И меньше всего она могла предполагать, что еще на ртором курсе семипарии Герета был принят в тайную организацию украинских фашистов — ОУН, руководимую из Гитлеровского Берлина, что вперемежку с чтением Евангелия и других священных книг Роман по ночам штудирует «евангелие» Адольфа Гитлера — «Майн Кампф». Свято веря проповедям Шептицкого, что «никакого фашизма в природе нет», «поэт» учился у этого седобородого пророка лютой ненависти к коммунизму.
Роман заканчивал духовную семинарию. Ему давалось несколько месяцев на подыскание достойной для священника невесты, а затем предстояло рукоположение. Если он, по законам униатской церкви, подчиненной Ватикану, за это короткое время не подыщет суженую, на всю жизнь оставаться ему одиноким, неженатым попом-«целебсом». Правда, поповен, желающих выйти замуж, в деканате было немало, но Роману приглянулась именно Иванна.
Иванна не выдержала натиска и к концу летних каникул дала согласие стать женой Гереты. Но тут случилось непредвиденное. Первого сентября 1939 года гитлеровские танки и самолеты рванулись на Польшу.
Перемахнув через Сан, они уже дошли до окраин Львова, когда с Востока, ломая старые кордоны, на помощь западным украинцам и белорусам двинулась Красная Армия. Немцы вынуждены были попятиться за Буг и Сан. Две трети древнего Перемышля заняли советские войска, и Иванна с подругами ездила из Тулиголов встречать освободителей.
Там-то, в Перемышле, на митинге услышала Иванна, что во Львове создается новый украинский университет, куда широко открыт доступ украинской молодежи. Услышала Иванна эту весть и тут же, на почтамте, написала заявление во Львов. Она писала, как отказывали ей в приеме в университете имени Яна Казимира, несмотря на то что гимназию она окончила с золотой медалью, просила на этот раз, коль скоро «университет открыт для народа», отнестись к ее просьбе внимательно. Первый раз клеила Иванна на конверт две красивые советские марки, первый раз получала она квитанцию на украинском языке; не чуя под собою от радости ног, бродила она по аллеям парка королевы Ядвиги и прислушивалась, как на другом берегу реки, в Засанье, немецкие солдаты пели под аккомпанемент окарино песенку из фильма «Голубой Ангел» известную «Лили Марлен».