Потом судно до ватерлинии окрасили красно, а побочины — ярью зеленою и белилами. А у носа и по корме золотыми литерами — имя «Трифон».
Кратко сказать — все было крепко и плотно, дельно и хитро. Кораблик как сам собою из воды родился.
Кто посмотрит, глаз отвести не может.
А медь сияет на солнце!..
Осенью, когда начал лист на лесу подмирать, и судно было готово.
Последний день августа завелась у нас стряпня. И первого сентября утром, когда обрадовалась ночь заре, а заря — солнцу, поплыли артельные к острову, где «Трифон» строился. И увидели: стоит корабль к востоку, высоко на городках, у вод глубоких, у песков рудожелтых, украшен, как жених, а река под ним как невеста.
…Мастер Конон сошел по сходням, стал на степей и поклонился большим обычаем. У него топор за поясом, как месяц, светит.
И мы на ответ кланялись равным образом.
Артельного старосту, отца моего, мастер взял за правую руку и повел вокруг судна и, обойдя, поднялся на палубу. Следом шли все.
В то время вода заприбыла, стала на мерную степень, да пал ветерок береговой.
Тогда Конон с Олафом сходят на землю и берут в топоры два бревна, держащие судно на городках, над водами.
В то время у старосты пуще всех сердце замерло… И внизу треснуло, и судно дрогнуло да прянуло с городков в воду. И я носом о палубу стегнулся, да и все худо устояли.
А отец смеется:
— Что ты, воронье перо, вострепещился?
Мастер, поднявшись на палубу и став на степень, говорил:
— В чем не уноровил и не по вашему обычаю сделал, на том простите.
Все к нему стали подходить и поздравляться в охапочку.
А «Трифон» покачивался на волнах — видно, и ему любо было.
Тогда отдали тросы и отворили паруса. В паруса дохнул ветер. И пошел наш корабль, как сокол, ширяся на ветрах.
Все песню запели:
Встаньте, государи,
Деды и бабы:
Постерегите, поберегите
Любимое судно.
Днем под солнцем,
Ночью под месяцем.
Под частыма дождями,
Под буйныма ветрами.
Вода-девица,
Река-кормилица!
Моешь пни, и колодья,
И холодны каменья.
Вот тебе подарок:
Белопарусной кораблик!
И обошли кораблем далече по солнцу. А паруса обронив, бросили якоря у того же острова на живой воде.
На палубе накрыт был стол со всякой едой, рыбной и мясной, с пирогами и медами. За столом радовались до вечера. Таково напировались, ажно в карбас вечером погрузились не без кручины. Егор Осипович с Иван Петровичем, старые капитаны, в воду пали, мало не потонули. Куда и хмель девался. Домой плыли, только мама, да Конон, да еще трое-четверо гребли. Остальные вовсе в дело не годились. А к берегу причалили и на гору подняться наши гости не могут, заходили по взъезду на четвереньках. Вот сколь светлы были.
Конец сентября отец отвел «Трифона» в деревню Уйму, города выше десять верст, на зимовку.
А придет весна-красна, и побежит наше суденышко на Новую Землю по моржа и тюленя, пойдет на Терский берег за семгой, в Корелу за сельдями. Повезет в Норвегу пеньку и доски, сало и кожу. Воротится в Архангельск с трескою и палтусом.
М. КОЧНЕВ
Палей и Люлех
Леса непролазные, дремучие, чуть ли не до подоблачья когда-то в нашем краю росли. Ни конному — проезда, ни пешему — прохода. Сказывали старые люди: вот в такую глухомань, где от веку топор не бывал, бежали тайными тропами люди от боярских батогов да от воеводских плетей. Облюбуют себе местечко и притулятся где-нибудь в хмурой чащобе, будто их и на белом свете нет.
В ту пору много беглых таилось в лесах.
Прилепились к одной чистоструйной речке в лесу, в Суздальском воеводстве, три домины. Не от сладких калачей забрели сюда люди. Повырубили лес, пни повыжгли, стали поле пахать.
Как-то Елисей посылает своих сыновей Палея и Люлеха на охоту за белками.
Мать Охромеевна сыновьям по холщовому мешку сшила, колобков напекла, отец стрелы настрогал. Вздели Палей с Люлехом по луку и отправились в путь.
Пошли вверх по реке. Идут, белок постреливают. Орехов много в тот год уродилось — белка на орех-то и прикочевала.
Люлех помоложе Палея был. Он и говорит дорогой старшему:
— Братец, а братец, давай пойдем до края земли. Люди баяли, что до края-то недалече. Дойдем да глянем, какой такой край земли. Кстати, в небо постучим.
Палею тоже захотелось повидать край земли. Вот они и пошли напрямик. Шли, шли, а края земли нет как нет.
Уж недели две минуло. Что ни идут, лес все выше, все гуще, сосна да ель, да дубы.
Птицы, звери — у каждого дерева, за каждым кустом. Тетерка перескочит в траве под другой куст, притаится, круглым глазком из-под ветки выглядывает.
Мишка-топтыжка, с седым пятном на лбу, ходит, ягоды слизывает, глянет на наших молодцов и снова за свое дело примется.
Палей и Люлех пустили в него по стреле, да не попали. А медведь говорит им:
— Я на всех пасеках бывал, все малинники в бору примял. Ни стрелой, ни рогатиной меня не взять! Уходите, а то обоих подомну!
Только перешли они речку, серый волчище — рыжий бочище навстречу. Не успели по стреле достать, волк как махнет через каряжину, бахвалится:
— Я во всех овчарнях бывал, у всех пастухов ягнят воровал, никого не боюсь! Ни стрелой, ни капканом меня не взять. Идите лучше своей дорогой, а то обоих съем!
И скрылся. Однако Палей и Люлех не испугались угроз. Дальше идут, между собой разговаривают. Лисица в чаще красным хвостом, словно горящей головней, вильнет, голову вскинет, посмотрит, что-де за новые гости в ее царстве-государстве объявились, да опять в чащобу шмыгнет.
Лоси — рога ветвистые, как голые кусты по осени, в стороны шарахаются.
Видят братцы, что не дойти им до края земли, повернули обратно, да и заплутались. Сколько ни бродят, лесу конца нет.
Люлех шибко испугался.
На реку вышли, по ней наугад, куда глаза глядят, пошли. День за днем, день за днем — уж третьи лапти истоптали наши охотнички, а хоть бы голос человеческий услышали.
Даже днем в лесу сумеречно: сучья сплелись в вершинах, словно сверху одеяло накинуто.
Вдруг заметили братья стежку еле приметную и свернули по той стежке.
Блеснуло сквозь сучья голубое небо. Обрадовались. Смотрят — поле среди леса. Овес скошен, в копны сложен, вдали ветряная мельница на горке. И уж чудится им где-то людской говор. За поляной под высокими соснами деревянный терем стоит, весь в резных узорах — от нижнего бревна до конька. Десять окон по лицу, бревна — не охватишь, на окнах наличники узорчатые, а резьба-то какая — диво! Над тесовым ступенчатым крылечком по карнизу все лесные звери собраны: медведь на дудке играет, заяц, белка да лисица вокруг бобра с куницей хоровод водят.
За частоколом на высоком шесте медвежий череп и огненный лисий хвост висят.
Не знают наши парни — идти ли в терем? Что за люди здесь живут, не воеводские ли охотники?
— Братька, а сдается, мы на край света пришли, — говорит Люлех.
Будь что будет; решили братцы попытать счастья, войти в терем.
Сказано — сделано. Вошли. Людей нет никого. В сенцах вениками пахнет, хмелем, на жердочке дюжины две лаптей лежат, в углу — бочонок с медом. Попали братья в горницу. Диву дались: на стенах — ширинки узорчатые вышивки невиданной: гроздья вишенья, хоть бери с полотен ягоду да в рот клади, петухи взъерошенные драчливо склонились над жемчужиной.
— Братец, что это? — бросился Люлех к столу.
А на столе-то теремок златоверхий в двенадцать башенок из дорогого дерева выточен. Весь огнем-золотом плещет. По краям — узорчатая кайма серебряная, а по бокам теремка — палаты, златоглавые соборы.
Повернули теремок другой стороной. Ахнул Люлех:
— Братец, что это за цветы такие?
Вгляделись — а это вовсе не цветы: мужики с бабами рожь на гумне цепами молотят. Издали-то глядишь — будто ворох цветов рассыпан.
Третьей стороной повернули.
— Братец, что же это? — кричит Люлех.
Вгляделись, — а это лужавина весенняя: колокольцы голубые, ромашки — белые рубашки, золотогляды-лютики.
Вертели, вертели братцы теремок, да и уронили золотую крышку с него.
— Батюшки, изломали!
Отпрянули от стола. Однако заглянули в теремок — что в нем? А в нем белый клык медвежий, коготь бобра да длинные серебряные иголки острием кверху в пучок связаны.
— Братец, что за иголки? — спрашивает Люлех.
— Братец, на дне-то золото! — кричит Палей.
Глянули получше — это не золото, а багряные осенние листья.
— Братец, не у Змея ли Горыныча мы в дому? Бежим отсюда, — дергает за рукав Палея Люлех.
А Палею-то уж больно завлекательно в тереме. Куда взор ни кинешь, везде забавы.
Глянул Люлех под ноги:
— Братец, что за листья на полу?
А это нарядные самотканые дорожки.
Отворил Палей кленовую дверь в горенку.
— Люлешка, глянь-ка, глянь, что здесь-то делается!
Таких чудес и во сне им не виделось.
Все стены изукрашены. Чего-чего тут нет!
— Братец, что за звездочки золотые на стене? — спрашивает Люлех.
А это яблоня кудрявая зеленая, золотыми яблоками усыпана; на сучьях два мальчонка сидят, яблоню качают.
Яблоки на землю золотым градом сыплются.
Оглянулся Люлех — со стены смотрит на него белка с живыми глазами, вот-вот прыгнет с ветки.
У оконца — длинный стол, на столе — двенадцать яичных скорлупок, как двенадцать цветков цветут, в одной — золото, в остальных — краски всех цветов радуги небесной. Медвежий клык — посередине стола, и кисточки острые, как иглы.
Что же это за зелье в белых скорлупках? Палей окунул палец в золото, и Люлех за ним туда же.
У обоих пальцы золотыми стали, будто по золотому наперстку надето.
Не заметили братья, как вошла в дом девчоночка-подросток, черноглазенькая, босоногая, в красной юбочке, и косички по плечам. Увидела она гостей, проворней белки выскочила из избы. Бежит, сама кричит что есть моченьки:
— Батюшка, батюшка, у нас слуги бояревы!
И бегут тут из лесу с топорами старик, да его сыновья, да за ним старуха с дочерьми.
Старик бел как лунь, борода по пояс, брови густые, сивые, стар, но сила в нем молодая.
Глянули братья на старика — глаза у того грозные, да и у сыновей тоже, сейчас обоим головы смахнут.
Схватили хозяева Палея с Люлехом, руки, ноги связали, за переборку швырнули. Сами по дому проверять пошли.
Что хозяева говорят, Палею с Люлехом слышно.
— Батюшка, у моего теремка крышу свернули! — кричит черноглазая.
— Белку-сторожиху хвостом в другую сторону повернули! — жалуется средняя дочь — Белянушка.
— Золото мое пальцем пробовали! — кричит один из сыновей.
Топоры звенят, сыновья дверями хлопают — погибель верная, запропали молодцы.
Стали хозяева судить, решать, что с пришельцами делать. Один-то из сыновей советует:
— Знамо, боярские дети или воеводские слуги. Подосланы. Погубят. Отвести в лес — и голову на пень!
Старик Савелий подумал и говорит:
— Сгоряча добрых бы людей не обидеть. Сначала провер устроим.
Выводят Палея с Люлехом в горницу. Оробели братья-охотники. Поставили их обоих рядом. У обоих на пальцах по золоченому наперстку. Явная улика. Старик глянул на золоченые пальцы, говорит сыновьям:
— Не почернело золото — значит, добрая рука.
Незваных гостей спрашивают:
— Кто вы и откуда? Говорите чисту правду, у меня есть кому проверять.
Палей с Люлехом сказали все, как есть.
Савелий снял с гвоздя клетку с белкой, открыл окно, вынул белку с шелковым хвостом, наказывает:
— Узнай-ка, все ли сыновья у мужика Елисея дома? Если нет двоих, ко мне явись да скажи о том. А после гуляй по своей воле.
Резвая белка махнула из клетки на сосновый сучок, и была такова.
День прошел — белки нет, второй минул — белки нет. На третий день было снова руки, ноги крутить хотели Палею с Люлехом, а тут как раз белка и пожаловала, качается под окном на сучке, в окошко лапкой стучит, будто сказывает:
«Нет у мужика Елисея в избе сыновей ни старшего, ни младшего».
— Ну ладно, скачи, гуляй!
Посоветовался Савелий со своими сыновьями, позвали Палея с Люлехом в ту светлую хоромину, где на столе теремок стоит.
Первый-то теремок — с двенадцатью башенками, узорами расписан, крышей златоглавой крыт. Что в том теремке — неведомо. Второй теремок — без крыши, выструган из дуба, узоров на нем нет, полон золота. А третий — из клена сготовлен, тоже без узоров, этот полон серебра.
Подвели Палея с Люлехом к столу. Савелий и говорит:
— Перед вами три теремка, и под каждым из них своя судьба. Какой теремок себе выберете, такую и судьбу примете. Думайте, решайте, сами выбирайте.
— Мне бы вот этот теремок, — просит Палей, а сам на первый указывает.
— Мне тоже. — Люлех за ним.
— Быть по сему! — воссиял Савелий, и все его сыновья улыбками расцвели.
Сняли со стола белую скатерть. Под третьим теремком — сухая, черная жужелица,[12] под вторым теремком — желтый жук-короед, а под первым — три вещицы: кисть серебряная, цветок алый да белый клык медвежий.
— Вот судьба ваша! — И подает им Савелий кисть, лазоревый цветок и медвежий клык. — Тут и я вам, коль хотите, кой-чем помогу.
И посадил он их к себе под руку, стал учить своему дивному занятию.
Ребята оказались понятливые. Зима пришла, до дому далеко. Целыми днями сидят они в светлой горнице да узоры пишут. В яичных скорлупках все краски перед ними. Расцветают под тонкими кисточками пестрые цветы, сплетаются узоры причудливые. Савелий их золотит, медвежьим клыком шлифует.
И все Савелий побывальщины рассказывает, только о себе не обмолвится — кто, да откуда, да какими судьбами сюда попал.
— Сам ты откуда, хоть сказал бы? — раз спрашивает его Палей.
Нахмурил Савелий седые брови, помолчал.
Прошло сколько-то времени, Палей опять про то же спрашивает:
— Какого же ты роду-племени сам-то?
— А такого же, что и ты, — Савелий ответил.
Згнал рубаху, — а спина-то у него вся в рубцах. Тряхнул старик седыми волосами, откинул прядь — а уха-то одного и нет, краешек небольшой остался.
— Собаками ханы-ироды травили, как волка! — сверкнул Савелий глазами, кисть бросил и ушел из горницы.
Две сестрички — дочки Савельевны Беляна и Чернява — пришли отцовы кисти мыть. Этак пристально на Палея с Люлехом поглядывают.
— Вы, ребята, не тревожьте его — тяжело ему о том вспоминать, — говорит старшая.
Дружная семья, рукодельная.
Сыновья-умельцы на кости, на дереве тонкие узоры режут, теремки да шкатулки мастерят. Савелий те теремки расписывает, золотые крышки делает, зверя, птицу — что только на разум падет… А дочки за пяльцами сидят.
Палей с Люлехом раз и попытали:
— Дедушка Савелий, а ты свой секретец знаешь, да не весь нам сказываешь.
— Только у бездельника нет своей умелинки. Какой же мастер своей умелинки не имеет! — ухмыляется Савелий.
Сидят братья по бокам Савелия, так и цветут. Днем-то за работой не видят, как время летит. Только одно горько: разлучились они с отцом, с матерью, и надолго. И весточку послать своим старикам не с кем.
Уж весна подступила, солнце снега растопило, побежали ручьи во все стороны.
Увидят братья, как в небе журавли вереницей летят, машут им шапками:
— Эй, журавлики, скажите там отцу с матерью: пусть об нас не кручинятся, мы скоро домой придем!
На сосну самую высокую, на самую ее маковку гибкую, влезали в ясный день: не увидим ли, мол, свою родную сторонку. Что ни глядят — морем зеленым во все стороны все лес да лес, без конца-края.