— Ну, ребята, дайте время — я вам за все отслужу! Постойте-ка… — Иван виновато усмехнулся: — А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?
Мальчишки переглянулись.
— Отсюда до Савен ближе, чем из «Затишья». Дойдете до корчевья… — Иван ловил Гришин взгляд. — Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо — все правей держи, все правей. Часу не пройдет — доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье — ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там — вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?
Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.
— Пойдем! — сказал наконец Гриша.
Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:
— Теперь все правей, все правей забирайте!
Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце — нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья — голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы… Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.
Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане — так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.
Разогнувшись, она увидела мальчишек:
— Вы, ребятишки, чьи? — Голос у нее был певучий. — Не заблудились?
— Мы Савны ищем, — сказал Гриша.
— Савны-и? — не проговорила — пропела женщина. — Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете… Вам теперь назад податься… Вы ближе к корчевью держитесь… Знаешь, где корчевье-то?
Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет — зачем ей корзинка?
— Что глядишь? — догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. — Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит — приходи, лечить стану.
Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.
И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда — огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши — их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек — подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно — пень крякнул и приподнялся.
Ребята прошли мимо. Никто из работавших на них и не глянул.
От корчевья шла тропка. По ней мальчики вышли в поле.
Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было. Вышли в овсы, пошли дальше межой. Кончились овсы — опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза. Совсем притомились, сели отдохнуть. Отдохнув, начали опять говорить — об Иване.
От них, может быть, зависело его спасение!
И они снова пошли вперед.
Даже усталость как будто прошла через некоторое время — ноги гудели, но не так сильно. Притерпелись, видно.
Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы… Ну конечно, это и была деревня Савны. Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.
Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку. Дед, совсем старый — глаза у него были завешены бровями, — отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.
— Кирюшка? — кричал он. — Кирюшки нету.
Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:
— Кирюшка-то? А чего вам от него требуется? Да вы чьи будете?
Под конец Гриша чуть не заплакал. Замолчал, перестал спрашивать.
— Вот глупый народ! — удивился дед. — И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси. А у вас слова не вытянешь. Вот глупые-то! Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит… Как попасть туда? Да вон она, дорога. По дороге и идите до самого Новокшонова… Ах, глупый народ!
И опять зашагали мальчишки — на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.
Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.
Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада — частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость. Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз. В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом — как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.
За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели — будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.
Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое — много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, — притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости. Нет, сад был безлюден. В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами. В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.
Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы. Не там ли искать Кирюшку?
Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями. Скоро они увидели изгородь — не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок. Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки. Так и шла резьба по всей изгороди — ряд сердечек и ряд кружков.
Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс. С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок. Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек — принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке. Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!
Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху. Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон — амбары: это было богатое имение. За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в «Затишье». Старуха с ведрами прошла к колодцу.
Переждав, Гриша свистнул. Комлев не услыхал, продолжал пилить.
Гриша крикнул: «Эй!» — и свистнул громче. Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада. Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.
Кирилл вгляделся, сказал что-то рыжебородому и легко соскочил с козел.
— Никак, Гришутка Шумов! Какими судьбами? — спросил он весело, подойдя к изгороди. — Э, да тут и Ян Редаль! Вы как сюда забрели?
Гриша сделал страшное лицо, скосил глаза, замахал руками и сполз с забора — назад, в сад.
— Скажи на милость, — посмеиваясь, пробормотал Кирюшка: — секреты!… Ну и отчаянные, ну и бродяги!
Комлев загрохотал с той стороны забора коваными сапогами — резные доски ходуном заходили под ним. Он перемахнул через забор в сад, сел на траву рядом с Гришей.
— Ну, что у тебя, сказывай скорей, — велел он, — а то придет сюда Новокшониха, узнаешь тогда, почем нынче березовые веники.
— Дядя Кирюша, — зашептал Гриша, — мы Ивана видели, солдата, он из тюрьмы убежал.
— Брешешь!… — выдохнул Кирюшка. — Брешешь!
— Кобель брешет, — с достоинством ответил Гриша.
— Где видали Ивана?
— В Заозерском лесу.
— Говорили с ним?
— Ага. Он нас к тебе послал.
Кирюшка с минуту глядел молча, широко раскрыв круглые, как у птицы, глаза. Потом оглянулся по сторонам, хлопнул себя с размаху по коленям и вдруг захохотал:
— Живой? Неужто живой Иван? Ведь это что ж такое!
— А чего смеешься? — строго спросил Ян.
— С радости! С радости, чудари вы мои дорогие! Я вам поверил, не врете вы ведь?
Комлев перестал смеяться, сорвал былинку, пожевал ее.
— Иван ходит по лесу голодный — страшное дело! — сказал Гриша.
— Ну, теперь надо ему помогать, ребята! — жарко заговорил Кирилл. — Надо что-то придумать.
— Мы ему хлеб носим.
— Надо. Надо ему хлеба… и потом — одёжу. Одёжу подходящую.
— Он теперь в пиджаке, вольный. Это ему латыши в городе дали. Пиджак-то драный, одни лохмоты.
— Ну, сказывайте, чего он еще говорил?
— Велел тебе завтра о полдень прийти туда, где пни корчуют. Не успеешь завтра, тогда послезавтра. Он тебя будет ждать, спрячется, а ты иди от корчевья по лесу и песню пой. Он твой голос узнает — выйдет к тебе.
— Там, где пни корчуют? Ну как же, знаю я это место. Приду! — Кирюшка внимательно поглядел на Гришу, на Яна: — Открылся, значит, вам Иван-то… Крепко вам верит, что ли? Али это от нужды горькой?
— Крепко верит нам, — сказал Гриша и покраснел.
Кирилл смотрел на него, и Гриша краснел все больше.
— Ну, добро! — Кирилл опять смеялся. — Добро! Раз краснеешь, значит совесть есть. А молчать умеешь или не научился еще?
— Умею.
— А Ян?
— И Ян умеет.
Теперь и Ян покраснел и отвернулся. Он-то умел молчать!
— Одна надея, ребята: что вы болтать не станете. А проболтаетесь — Ивану тогда конец!
— Ну, ей-богу, маленькие мы, что ли! Дядя Кирюша, ну что мы, не понимаем?
Но Комлев уже не слушал его. Он заговорил вполголоса, как бы в раздумье:
— Теперь что ж в первую голову делать? В первую голову — это взять мне у Новокшоновых расчет. Все, поди, копеек шестьдесят заработал. Вы меня дожидайтесь тут, ребята. И смирно сидите, не дышите!
Комлев перелез через забор, исчез.
Вернулся он не скоро и, видно, страшно злой; губы крепко сжаты, на щеках желваки ходят.
— Обсчитала, ведьма!… Ну, пошли, ребята.
Он повел мальчишек к проселку новой, незнакомой им дорогой — густой аллеей из плакучих берез. Зеленые косы их висели до земли. У самого выхода в поле одна береза стояла без верхушки, с обугленным стволом («Громом ударило», — пояснил Кирилл); на ней под дощатым навесом чернел образ Николая-угодника.
— Богобоязненные! — угрюмо сказал Комлев, глянув на икону. — У них, у Новокшоновых, две заботы: богу молиться да с нищих суму драть. Вот ободрали меня, обсчитали — смотришь, и господа можно возблагодарить, свечу поставить…
— На много ли обсчитала? — серьезно, как взрослый, спросил Гриша.
— На двугривенный, — так же серьезно ответил Кирюшка и добавил: — Ну, ничего… когда-нибудь сосчитаемся!
Долго шли молча.
От придорожных кустов легли длинные тени: запах полевых цветов и трав стал слышней… В дальнем болотце зажглись от заката розовые окна.
Когда вышли на большак, Гриша стал спотыкаться, глаза у него слипались.
— Э, Григорий Иваныч, — засмеялся Комлев, — нырять принялся! Садись ко мне на закорки.
Он схватил Гришу и одним махом посадил к себе на плечи.
— Ну что это, дядя Кирюша! — заныл Гриша. — Ну что, ей-богу, маленький я, что ли?
Он ныл и вертелся на шее у Комлева до тех пор, пока тот не скинул его на дорогу. Скинул и тут же посадил себе на плечи Яна:
— Этот тоже ныряет… Уморились ребята!
Ян уселся на плечах у Кирилла спокойно, прочно. И вид у него стал снисходительный — сверху он глядел на Гришу.
— Ишь, пан какой! — сказал тогда Гриша, шагая сзади. — Едет, как барин, а того в толк не возьмет, что человеку, может, тяжело.
Комлев захохотал:
— Ну, какая ж в нем тяжесть! У вас, ребятишки, кости еще пустые… да и в голове пусто. Потому и весу настоящего в вас нету!
Край неба еще догорал, а земля была уже совсем темной, когда они дошли до знакомого поворота в усадьбу «Затишье».
Комлев посадил Яна верхом на белевший в сумерках придорожный столбик и скомандовал:
— Ну, теперь марш домой!
16
Дни после этого потянулись длинные.
Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день — и вот уже вечер. А теперь как будто и дел никаких не стало. Овраг — место сражений — был мальчиками забыт.
Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову — рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами. Гриша подбежал к ней — она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.
Собралось много народу.
Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.
Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.
Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо. Его тронули вторично, и он обернулся с досадой. Позади стоял Кирилл Комлев.
— Отойдем в сторонку, — сказал он тихо Грише: — дело есть.
Эти слова: «дело есть», возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову. Он поспешно пошел за Кириллом. У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:
— Вызови ко мне Шпаковского, учителя. Я его за амбаром буду ждать.
— Да он же в Ребенишках! — удивился Гриша. — Он давно уже не приезжал… А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.
— Погоди. Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал. Сейчас у твоего бати сидит.
Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.
— Слушай-ка, — продолжал вполголоса Комлев, — ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек. Понял?
— Понял. Дяденька Кирюша, а как же Иван? Видал ты его в лесу?
— Видал. Потерпи, сейчас нет времени рассказывать. Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.
Гриша нехотя направился к дому. Обернулся:
— А если он не пойдет?
— Пойдет.
— А на что он тебе?
— Нужен. Ступай, не ленись.
Вот, выходит, и все «дело». А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает — это Комлеву неинтересно. Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно! В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.
— Не ленись, Гриша, не ленись! — еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.
В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.
— А, Григорий Иваныч! — закричал Шпаковский. — Пожалуйте чаевничать с нами.
— Не хочу, — хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.
— Серьезный мужичок! — подмигнул учитель отцу.
Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?
А тут еще мать никуда не уходит. Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо. А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.
Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше. Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему. Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них. В отчаянии он выглянул в окно. Комлев мог, не дождавшись, уйти. Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.
Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы. Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:
— Ступайте к амбарам скорей!
— Здравствуйте! — удивился учитель. — Явление пятое!
— Там вас ждет… один.
— Один? — просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь. — Ну, с одним я управлюсь как-нибудь. — И он потянулся к стакану с чаем.
— Вам всё смешки, — обиделся Гриша, — а там человек уже давно ждет!
Гриша незаметно заговорил в полный голос.
— Да кто ждет-то? — спросил учитель. — Говори толком. Из Ребенишек, что ли?