— Дмитрий Николаевич, а вы не забыли это место? — спросил однажды перед сном Женя. Все уже лежали на своих раскладушках.
— Там стоит огромный крест,— сумрачно ответил отец. Все удивились.
— Вы ставили крест? — спросила Ангелина Ефимовна.
— Не я ставил, а землепроходцы,— непонятно ответил отец.
А когда мы потребовали объяснения, неохотно рассказал.
Еще по пути на плато экспедиция наткнулась на этот крест. Он стоял над рекой, огромный, три метра в высоту, восьмиконечный, темный. Его поставили лет двести назад, не меньше, наверное, в ознаменование какого-то события. Он весь почернел, прогнил, но держался. Была какая-то надпись, но время стерло ее. Три широкие поперечины были прикреплены к прямому брусу двухдюймовыми деревянными гвоздями, сделанными из сучков лиственницы. Из лиственницы был сделан и сам крест...
— И папа умер как раз у этого креста? — спросил пораженный Женя.
— Нет, он не дошел до него. Но я решил похоронить его возле памятника землепроходцев... Пора спать.— И отец повернулся к стене.
— Как же вы его донесли... Жениного папу? — робко спросила Валя.
— Была лошадь, она пала потом.
— А другой рабочий, он тоже умер от истощения?
— Нет. Это был крепкий деревенский парень, сибиряк. Он утонул, переправляясь через реку... Спите. Завтра рано вставать.
Больше никто не сказал ни слова, но долго не спали. Я тоже не мог заснуть. Я думал о том, как мало знаю своего отца.
Вообще люди мало знают друг друга. Кто нас удивил, так это Селиверстов.
У нас самые интересные разговоры велись перед сном, в постелях, когда «все косточки отдыхают», как говорила бабушка. Любопытная Валя спросила как-то раз Фому Сергеевича, где он работал прежде и как попал в экспедицию.
— Я работал в облторге... плановиком-экономистом,— тихо сказал Селиверстов.— Двадцать восемь лет на одном месте. Работу свою я выполнял добросовестно и аккуратно, и все же... не лежала у меня к ней душа. По существу... гм... я двадцать восемь лет был не на своем месте. Это, конечно, угнетало, и я, естественно, искал отдушины. Такой отдушиной для меня стала ботаника. Я, если можно так выразиться, ботаник-самоучка. Отпуск я проводил в лесу, под Москвой. Изучал дикорастущие травы. Ночами писал труды по ботанике. Одну статью у меня даже напечатали — «Во флоре СССР»,— Ангелина Ефимовна устроила. Я ей все работы отсылал.
— Но как же... Почему вы стали экономистом, если любили ботанику? — с недоумением и жалостью спросила Валя.
— Молод был... еще не понимал своего призвания,— смущенно пояснил Селиверстов.
— Ничего подобного! Ты с детства увлекался ботаникой,— резко возразила Ангелина Ефимовна.— Мы ведь с Фомой учились в одном классе с самой первой группы... На одной парте сидели. Об его призвании к естественным наукам знала вся школа.
— Но как же...— начала было Валя.
— Не перебивайте меня, Валечка. Вам этого не понять. Вы целеустремленный, волевой человек, а Фома Сергеевич — размазня, слизняк! Пусть не обижается, это так и есть. Атрофия воли. Он с детства как огня боялся мамаши, учителей, директора школы, а впоследствии — жены и начальства по работе.
— Геля! Ангелина Ефимовна!..— запротестовал Фома Сергеевич. У него даже голос задрожал. Кажется, он обиделся.
— Ангелина Ефимовна всегда преувеличивает,— успокоила его мама. Она слушала с большим вниманием, даже села на постели.
— Чушь! Ничего я не преувеличиваю. Так вот, продолжаю. Мы вместе сдавали в университет. Наплыв был огромный, и он не прошел по социальному признаку, как сын служащего. Тогда в первую очередь принимали детей рабочих. (У меня отец был машинист, у него — бухгалтер.) Так вот, его мать сама отнесла документы в планово-экономический институт, и там его приняли. И он пошел, как теленок. «Чтобы не пропал год». А потом терпеливо учился.
Он был на третьем курсе, когда умер отец, и на иждивении Фомы оказались мать и трое братишек. Надо было идти работать, содержать семью. Его приняли экономистом в этот самый облторг. Заканчивал институт он уже заочно.
К тому времени, когда он поставил своих братишек на ноги, он успел уже жениться и обзавестись своими детьми. Подозреваю, что не он женился, а его женили на себе. Во всяком случае, его жена оказалась такая же волевая женщина, как и мамаша. Я ее знала... Законченная мещанка. Говорить с ней было не о чем. Кроме цен на рынке и «плохих» соседей, она ничем не интересовалась.
— Ну, зачем же так...— вконец огорчился Селиверстов.
— Она никогда ничего не читала и не терпела в доме книг. Его занятия ботаникой считала самым пустым времяпрепровождением — ведь за них ему не платили. Как он, бедный, прожил с ней четверть века, не представляю! Но он прожил... ради детей. Дети выросли, поступили в университет, жена умерла, и он неожиданно оказался свободным...
— Все это не так,— расстроенно сказал Фома Сергеевич.— Жена была хотя строгая, но справедливая женщина. Прекрасная хозяйка и мать. Конечно, неразвитая. Но когда ей было читать? Хозяйство, дети... Когда я был на фронте, она работала буфетчицей в облторге и воспитывала детей. Если бы она не умерла, я все равно бы отправился в эту экспедицию. Я должен был ехать.
— Почему? — допытывалась Валя.
— Я могу рассказать.
— Так расскажите, Фома Сергеевич!
Селиверстов взволнованно приподнялся и сел на койке. В зеленой поношенной пижаме и без очков он казался каким-то другим, незнакомым.
— Это началось давно...— начал он.— Ну, неудовлетворенность работой, может быть, и домашней обстановкой... Какая-то тоска, стремление к чему-то неузнанному. Жена объяснила просто: «Ну, начитался!» Это правильно, что я каждую свободную минутку, если не занимался ботаникой, то читал. Мне от отца еще достались старые журналы: «Природа и люди», «Вокруг света», книги о путешествиях Амундсена, Беринга, Крашенинникова, Черского, история наших русских землепроходцев... Я эту библиотеку отчасти пополнил. Но больше за счет приключенческих романов. Брет-Гарт, Стивенсон, Конрад, Александр Грин, Беляев, Ефремов...
— А книги держал у старичка соседа,— вставила профессор Кучеринер,— потому что жена считала — в книгах заводятся клопы.
— Это было просто для души, как и занятия ботаникой. Я очень огорчался, что так и не полюбил свою основную работу. Далеко я не пошел. На какую поступил должность, в той и остался все двадцать лет. Да я не честолюбив. Сослуживцы были люди очень хорошие, относились ко мне добро. Детки тоже у меня хорошие. Когда мать, бывало, начнет меня пилить (без этого со мной и нельзя), всегда принимали мою сторону. Жена даже обижалась на них за это. По-своему я был, пожалуй, и счастлив... пока не началась бессонница. С вечера я, выбившись из сил, засыпал, а среди ночи вдруг проснусь и лежу с открытыми глазами до рассвета. Не усну, да и все тут! Обращался к врачам — никакие пилюли и ванны не помогали. «Как неинтересно и серо прожил я свою жизнь»,— думал я.
Почему я никогда не прошел пешком через тайгу к истокам рек? Не побывал на Камчатке у подножия вулкана. Ни разу в жизни не видел северного сияния, птичьих базаров, океана, необитаемых островов. Я всегда был по своим стремлениям исследователем. В детстве мечтал стать ученым. Названия наук кружили мне голову, как вино: океанология, биология, гидрография или вот геофизика — наука о Земле. Как интересно, даже сердце бьется при одном упоминании!
Зачем я позволил обстоятельствам скрутить меня? Я всегда говорил детям: «Смотрите выбирайте свою дорогу в жизни. Пусть никогда не придется вам вздохнуть о несбывшейся мечте». У меня два сына и дочь. Они-то сразу узнали среди множества троп свою единственную. Я рад.
Так проходило время, и я тосковал все сильнее... Иногда я видел во сне какие-то реки, моря, незнакомые берега, горы, обрывы, ущелья... узкие долины, заросшие невиданными цветами. Сколько в мире есть заманчиво-любопытных уголков!.. Я старел, волосы мои поседели, а мечты и стремления у меня были юношескими.
Только одному человеку я не стеснялся об этом говорить — Ангелине Ефимовне. Встречались мы, конечно, редко, раз в два-три года. Все-таки она все обо мне знала.
Когда жена умерла, я... вдруг уволился из облторга. Пошел в ботанический сад... там нужны были рабочие. Ну, я и поступил рабочим. Соседи решили, что я сошел с ума, но я был счастлив. А потом Ангелина Ефимовна предложила мне место рабочего в экспедиции.
Мы долго-долго молчали, растерявшись перед этой трагедией. Человеческая жизнь и без того коротка, короче жизни попугая, черепахи, щуки, и просто ужасно видеть, что целых двадцать лет ушло на заблуждение. Словно бедняга Рип ван Винкль, проспавший два десятилетия как одну ночь.
Отец сказал, что сразу догадался о том, что Селиверстов — ботаник. Я еще раньше его догадался. Фома Сергеевич все эти дни очень помогал во флористических сборах и даже сам размещал растения в папках по семействам и надписывал по-латыни. Отец спросил меня, кто надписывал, но его отвлекли и он забыл об этом, может, подумал на Валю Герасимову.
Вдруг мы услышали всхлипывания. Мама лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала. Мы с папой бросились к ней, а Валя — за водой. Все переполошились. Ни на кого история Селиверстова не произвела такого неизгладимого впечатления, как на маму. Несколько дней она ходила подавленная, грустная, а папа хмурился и был зол. А чудак Селиверстов работал с просветленным лицом и всему радовался. Словно он болел неизлечимой болезнью и вдруг излечился.
Глава шестая
ИСКАТЬ НЕИЗВЕСТНОЕ
Однажды утром отец объявил, что ему необходимо пройти к истоку Ыйдыги. С ним пойдут Валя Герасимова, Селиверстов и я. Распоряжения Черкасова обсуждению не подвергались, но мама не выдержала и спросила, кто будет делать за Валю метеорологические наблюдения.
— Женя,— коротко ответил отец.
Ангелина Ефимовна и мама должны были закончить геологическое обследование района на север от плато. Кучеринер рвалась к вулкану, но отец советовал ей подождать вертолета, так как идти целых шестьдесят километров по раскаленным от солнца черным лавовым глыбам будет для нее тяжело. Затем отец обратился к маме:
— Когда будешь говорить с Магаданом, попроси, чтобы прислали хорошего повара. На Колиной стряпне долго не протянешь.
Я жестоко обиделся, но радость, что меня брали с собой, скоро пересилила обиду.
— А вы, Фома Сергеевич,— повернулся отец к Селиверстову,— назначаетесь с сегодняшнего дня коллектором. Не благодарите!
Просиявший Селиверстов таки пожал ему обе руки и бросился за ботаническими папками: было совершенно очевидно, что он будет исполнять обязанности ботаника.
Мы шли гуськом глубокой, узкой, душной долиной, сжатой красными скалами сланца. Идти становилось все труднее. Ранец оттягивал плечи, и Фома Сергеевич незаметно от отца взял его у меня. Земля была усыпана острыми кусками темно-красного конгломерата с белыми зернами кварца. (За год жизни на полярной станции я стал разбираться в породах не хуже другого геолога!) Над высокими скалами громоздились крутые уступы земли, покрытые темными, перепутавшимися зарослями кустарников и деревьев. С обрыва свисали уродливые лиственницы, еще живые, но готовые каждую минуту рухнуть. Река, которая теперь текла как бы в длинном высоком коридоре из отвесных скал, осталась далеко в стороне.
Солнце жгло все сильнее, будто мы находились не в Заполярье, а на Кавказе. Селиверстов все чаще вытирал платком вспотевшее, покрытое загаром и пылью худощавое лицо с русой бородкой и усами. Он был высок, почти с отца, сутуловат, узкие плечи покрывала клетчатая блуза с застежкой «молния». На темно-русых волосах старая фетровая шляпа, на ногах парусиновые туфли.
Он был всего лишь на год старше моего отца, но как же, по сравнению с ним, был молод отец, и красив, и ловок, и силен. Как уверенно и властно он держался, как непринужденно шагал по земле, насвистывая и зорко оглядываясь по сторонам. Самый тяжелый мешок был у отца да еще охотничье ружье, и все же не заметно было ни малейших следов усталости в его легкой походке.
Валя тоже легко прыгала по камням. На ней была широкополая соломенная шляпка и легкое желтое платье. На маленьких ножках — сандалии. Отец хотел было взять у нее рюкзак, но Валя ни за что не дала и даже рассердилась:
— Что я, маленькая, что ли!.. До чего красивы здесь реки! — заговорила она с отцом, наверное побоявшись, как бы тот не рассердился.— Я никогда еще не видела такую изумительно чистую, бирюзового цвета воду.
— Вот меня и смущает этот оттенок,— заметил отец.—По моим предположениям, здесь должен быть неоткрытый ледник. Но... тогда Ыйдыга была бы мутной.
Селиверстов иногда останавливался, разглядывая встречающиеся на пути растения. В трещинах скал жили своей собственной жизнью кусты кедрового стланика, дикуши, красной смородины и шиповника.
— Камчатский рододендрон! — обратил Селиверстов внимание отца на крупный красный цветок.
Мы шли до семи часов вечера, останавливаясь всего дважды. Один раз для того, чтобы вырыть ползучую кассиону с белыми колокольчатыми цветами на гибкой ножке, другой раз потому, что нашли редкий для здешних мест фимбристилис из семейства осоковых.
— Это же южное растение! — удивился Селиверстов.— Оно растет на Сахалине, в Корее и Японии. Как сюда попало?
— Птицы занесли,— пояснил отец, внимательно рассмотрев низкое неказистое растеньице.
Пока они удивлялись, мы с Валей поделили пополам лепешку. Это все, что мы съели за целый день!
Вечером мы снова вышли к Ыйдыге — прозрачной и светлой, позолоченной оранжевым солнцем.
Быстро разведя костер и поужинав, мы наскоро устроили себе постели из кедрового стланика и все четверо мгновенно уснули на песчаной отмели, возле прибрежных ив и тополей.
Хотя ночью солнце светило как днем, но было почему-то холоднее. Я прижался к отцу — от горячего его плеча исходил слабый запах пота — и спокойно уснул, ничего не боясь. Спину мне грел костер. Первым проснулся Селиверстов. Мы еще спали, а он уже наловил в реке десятка полтора крупных хариусов. Хариусы стояли в ведре вниз головой, чуть покачиваясь. За ночь усталость прошла. Впереди открытие истока Ыйдыги. Уже не терпелось идти, и настроение у всех очень хорошее.
Валя, заспанная, с покрасневшей левой щекой, на которой она спала, ни разу не повернувшись, побежала умываться, перекинув лохматое детское полотенце через плечо. Я побежал вприпрыжку за ней. Ой, какая ледяная вода! После умывания ломило руки, а лицо жгло как огнем.
Позавтракали вареной рыбой, выпили сладкого чаю с печеньем и тут же двинулись в путь густой таежной чащей. В траве алели и желтели цветы. Я нарвал целый веник трав и цветов и отдал Селиверстову. Кое-чем он заинтересовался и стал искать еще.
Пока он искал, Валя говорит:
— Вы знаете, Дмитрий Николаевич, я бы могла путешествовать всю жизнь и никогда бы не соскучилась по городу. Вы смотрите, как здесь хорошо!
— Лето скоро сменится полярной ночью...
— Никогда не видела полярной ночи, никогда не видела полярного сияния!.. Просто не дождусь!
— Мне приходилось наблюдать, как на зимовщиков нападала тоска.
— На меня бы не напала! Когда есть научная работа, добрые друзья, природа, книги и радио — чего еще надо?
— А вот Николай у меня горожанин, никак не хотел из Москвы уезжать,— усмехнулся отец.
Я сразу предпочел от этой темы удалиться подальше и пошел помогать Селиверстову.
Мы шли узкой тропой, захваченной камнями и гниющими деревьями.
— Медведь проложил, его тропа,— пояснил отец и невольно потрогал ружье.
Ыйдыга опять исчезла из виду. Тайга становилась все гуще, все темнее. Стало вдруг очень тихо и холодно. Из темных зарослей тянуло прелью и сыростью. Тропа, сжимаемая с обеих сторон густым подлеском, все круче взбиралась в гору. Мы опять шли гуськом.
— И в толпе, и в лесу мне как-то душно, тревожно,— неожиданно признался отец.— То ли дело широкие дали!.. Простор...
Лес неохотно расступился, уступая место исчерна-красным скалам. Огромные плиты, поставленные вертикально. Между ними изуродованные голодные лиственницы, жадно ищущие корнями корм.