— Земля сейчас мерзлая, — говорит директор, — вам площадку не выровнять.
— У меня отец на тракторе, — сказал я, — ему на десять минут работы.
— А он согласится?
— Не знаете вы моего отца, — говорю я.
Вид у директора был такой, будто он совсем и не хотел, чтобы каток сделали. Даже отговаривал.
— Дни сейчас короткие, — говорил он. — Пока уроки выучите, темно будет. Какой интерес в темноте кататься?
— Можно свет провести.
— А как?
— Четыре столба нужно вкопать, — сказал Умник. — Там метров двести примерно.
— Нам столбов не достать, — сказал директор.
— А у коровника линию как раз меняют. Нам и старые годятся.
— А провода?
— Тоже можно оттуда взять.
— Да? — с сомнением спросил директор.
— Да, — сказал Умник.
— А кто линию потянет?
— Мой отец, — сказал Умник. — Он вообще-то электрик…
— Не знаю, не знаю… — сомневался директор.
— Иван Сергеевич, можете не сомневаться, — сказал я. — У нас слово — олово. Через воскресенье все будет готово.
— Ну, ладно, — нехотя сказал директор. — Уговорили. Давайте строить. Звонить, что ли, в Камышовку?
Заливали каток мы сами.
А через воскресенье пришли к нам камышовские — и мы их разделали 16:6.
После игры я сказал Сашке, камышовскому капитану:
— Ну, кто кого разделал?
— А мы и так знали, что вы сильнее, — ответил Сашка. — Вот летом на лодках вы к нам не суйтесь. А про хоккей мы ничего не говорим. У нас народу мало, запасных нет.
— Чего же тогда хвалились?
— Мы и не хвалились.
— Ври, нам директор сказал.
— Чего сказал?
— Что вы нас грозились разделать.
Сашка посмотрел на меня как на полоумного и говорит:
— Это вы грозились. Это он нам сказал, а не вам!
— Да мы-то сами слышали, — говорю я.
— И мы сами слышали, — говорит Сашка. — Зуб даю! Мы даже каток начали делать, только не успели. Это у вас тут бульдозеры, а у нас все надо руками.
— А чего он к вам приходил?
— Он же у нас немецкий ведет, — сказал Сашка.
Я смотрю на Сашку и ничего не понимаю. Думаю, может, он заговаривается от расстройства, что они проиграли.
— Это он у нас ведет!
— И у нас тоже. У нас учителей не хватает. А в будущем году мы к вам перейдем.
— Этого еще не хватало, — возмутился я. — Только ты все врешь!
— А ты у него спроси.
Иван Сергеевич сидел на краю поля. Он постелил полушубок на камень, как раз на тот, который я с поля выволакивал, и сидел в одном свитере. Ему было жарко, потому что нашу встречу он судил без коньков, а носиться ему приходилось по всему полю.
На поле катались девчонки. Они притащили радиолу, воткнули ее в розетку на столбе и теперь наслаждались от восторга.
Сверху светила лампа, падал легкий снежок — и вообще все было, как на катке в Приморске, только бесплатно.
— Ну что, Мурашов, хорошее дело сделали? — спросил меня директор, когда я подошел.
— Мы-то? — сказал я. — Конечно, нормально.
— Вы-то? — переспросил директор. — Вы-то пока ничего не сделали. Это всё отцы ваши.
— Но поле-то мы заливали!
— Разве что заливали…
— Иван Сергеич, — спросил я, — кто кого вызывал? Они нас или мы их?
— Это уже другой вопрос, — ответил директор. Он посмотрел на меня, засмеялся и повторил: — Это уже совсем другой вопрос, Мурашов.
ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ НЕ ДУМАТЬ?
У нашего будильника что-то со звонком не в порядке. Он звонит не подряд, а с перерывами: вякнет — помолчит, снова вякнет — будто хрюкает. Отец говорит — похоже на сверчка, а по-моему, хрюкает или квакает.
Когда отец составил для меня расписание и будильник стали заводить на половину девятого, я понял, что полчаса — это жутко большой срок.
Раньше я вставал в восемь и, полусонный, тыкался по углам — искал то носки, то учебники. Теперь, когда все собрано с вечера, даже полчаса слишком много. Теперь я встаю по своему расписанию. Я его отработал на опыте: пару раз пришел в школу раньше, пару раз опоздал, но зато сейчас ни одна минута у меня не пропадает и ни одной нет лишней.
Встаю я теперь так, как, например, сегодня.
Вот будильник хрюкнул, я подскочил и увидел, что стрелки стоят на половине девятого. Ботинки стоят у кровати, брюки разложены на стуле около кровати, и я подумал, что пять минут всегда выгадать можно.
Я отвернулся к стенке и заснул. Но заснул так, что и во сне помнил — нужно проснуться через пять минут. Я вообще умею так спать, что сам сплю, а сам в это же время думаю. Могу думать о чем хотите, но тут нужно думать о том, прошло пять минут или нет.
Когда мне показалось, что прошло, я снова проснулся и посмотрел на будильник. Прошло целых семь минут. Я подумал, что на завтрак пятнадцать минут будет жирно, и решил поспать еще три минуты для круглого счета.
Снова проснулся я уже без пятнадцати девять. Так получилось потому, что спал я не бессмысленно, а во сне прибавлял себе лишние минуты и рассчитал, что можно не умываться и не завтракать.
Если часы показывают без пятнадцати девять, то больше одной минуты спать уже нельзя.
Так я и сделал: проспал ровно одну минуту и встал без четырнадцати девять.
За четыре минуты я успел одеться, выпить стакан молока, завести будильник и положить его на Людкину кровать ей под самое ухо. Она этого очень не любит и называет дурацкой шуткой. А я считаю, что дрыхнуть целый день только потому, что она окончила кулинарные курсы, будет слишком жирно. Я вот пойду сейчас в школу, и, может быть, мне закатают двойку, а она будет спать и видеть во сне пирожные. Или своего лохматого жениха. Нет, не пройдет у нее этот номер.
И насчет сапожек мы еще посмотрим.
По дороге в школу я успел забежать за Колькой. Он живет теперь в пятиэтажном доме. У нас построили два таких дома на самом берегу залива. Колька еще прошлой осенью туда переселился. У них квартира на пятом этаже. Они все никак не могут решить, довольны этой квартирой или нет. Мать недовольна, что картошку негде хранить, зато довольна, что ванная есть, — в ней стирать удобно. Колькиному отцу на ванную наплевать: он париться любит и ходит в баню. Зато ему нравится, что не надо с дровами возиться и есть водопровод.
А Кольке на все наплевать — на ванную, на дрова и на картошку. Ему нравится на пятом этаже. У них окна выходят на залив, и все далеко видно: острова в море, все проливы, бухты, иностранные корабли, которые ползут по фарватеру. Особенно ему нравится сидеть у окна вечером.
Другие сидят телевизор смотрят, а Колька — в окно уставится. Что он там высматривает — не знаю. Я спросил его как-то:
— Ты что, моряком хочешь быть?
— Не-а…
— А кем же?
Колька молчит.
Колька вообще много не разговаривает. Я, например, если увижу, что кто-нибудь из ребят что-нибудь не так делает, сразу начинаю орать: «Эй ты, у тебя голова или морковка, соображать можешь или нет?!» Ору я всегда за дело, но на меня обижаются. Я миллион слов скажу, но ребята только ушами шлепают, а Колька скажет два слова — и его слушают.
Не знаю, почему так получается. Я ведь сильней Кольки, и рост у меня больше, и отметки лучше, да и вообще ум у меня быстрее соображает. Но мне же еще Кольку в пример ставят, говорят: «Хороший у тебя друг!»
Да, хороший у меня друг. Очень хороший. Даже слишком хороший!
Когда я подошел к дому, Колька уже спустился вниз. Он держал в руке большую сосульку и смотрел сквозь нее на солнце.
— За островами море уже чистое, — сказал Колька. — Весь лед угнало.
— Еще вчера, — сказал я.
— А в бухте еще есть.
— Ну и что?
— А то, — сказал Колька, — что нужно лодку готовить. За зиму она рассохлась начисто.
Ключ от лодки нам обещали еще зимой. Раньше мы ее, конечно, и тгак брали, без ключа. Теперь будет законно, с разрешением. Только на это разрешение десять запрещений: к острову Мощный не плавать, из бухты не выползать, с лодки не купаться, к камням не причаливать и, конечно, не тонуть. Кроме того, лодку зашпаклевать и покрасить.
— Мураш, — сказал Колька, — давай мотанем сегодня с уроков.
— Зачем?
— Лодку посмотрим, в мастерскую сходим. Может, вару достанем.
— Мне сейчас мотать нельзя, — сказал я. — Мопед зарабатываю. Мне даже опаздывать нельзя.
— Опаздывать, конечно, нельзя, — согласился Колька. — Я же тебе не предлагаю опаздывать. Когда опаздываешь, это сразу заметно. А вот если целый день промотать, то могут и не заметить.
— А могут и заметить.
— Трусливый ты больно стал из-за этого мопеда.
— Тебе хорошо — у тебя есть.
— Да бери его, пожалуйста, не жалко.
— Мне свой нужен, — сказал я. — Идешь ты в школу или нет?
— Неужели я один буду мотать?
В общем, из-за этих разговоров нам пришлось в школу бежать бегом, и мы еле успели обогнать в коридоре Марию Михайловну и заскочить в класс раньше ее.
Мы сели, Мария Михайловна начала урок.
На первом уроке я всегда почему-то плохо соображаю. Мария Михайловна нас чему-то учит, а я будто ничего не слышу. Крутятся у меня в голове разные мысли: про мопед, про лодку. Одна мысль за другую цепляется, только они не вперед идут, а назад. Вспомнил, например, свой сегодняшний сон…
Мне вообще сны снятся — с ума сойти можно. Самое главное, что я во сне всегда знаю, что это сон, и все равно переживаю.
Сегодня мне снилось, что Колька пошел мои зубы лечить.
Будто я ему говорю:
— У меня зуб заболел.
Он говорит:
— Иди лечи.
— Боюсь — сверлить будут.
— Тогда давай я пойду.
— У меня же от этого зуб не пройдет, — говорю я.
— А я твой буду лечить.
— Тогда другое дело, — говорю я.
Самое главное, во сне мне не показалось странным, что Кольке будут мой зуб сверлить. Наоборот, я думаю: сверлить будут ему, мне больно не будет, а зуб вылечится.
И Колька пошел. И я видел, как ему сверлили зуб здоровенным сверлом, и понимал, что все это вижу во сне. Но во сне я все-таки знал, что лечат мой зуб. Будто сверлится он у Кольки, а залечивается у меня.
И докторша говорит мне, а не Кольке:
— Теперь можешь сплюнуть.
И я сплюнул, только уже не во сне. И между прочим, на подушку.
В нашем доме, на другой половине, живет ветеринар, Павел Григорьевич. Он специалист по лошадям и коровам. Но в людях тоже разбирается. Я его спросил про свои сны.
— А бывает, что ты во сне падаешь? — говорит он.
— Бывает, — отвечаю, — только до земли не долетаю, всегда раньше просыпаюсь.
— А что убегаешь, бывает?
— Бывает.
— Тогда так, — говорит Пал Григорьич. — То, что ты падаешь, значит — ты человек нормальный. Во сне все, бывает, падают. И я тоже. Это у нас от древности осталось, когда люди еще жили на деревьях. Боялись они упасть, думали об этом, вот и до сих пор нам это снится. Что ты убегаешь — тоже естественно. Врешь, наверное, много, хулиганишь, безобразничаешь. Вот и бегаешь от всех во сне за то, что наяву натворил. Но вообще-то — плюнь ты на эти сны. Нечего голову себе забивать. Я и сам толком не знаю, что они означают. Когда я учился в техникуме, еще до войны, считалось, что нормальный сон должен быть без сновидений. Теперь, наоборот, пишут, что для нервной системы сновидения необходимы. Давай подождем, может, года через три сны опять отменят. Тогда снова будем разбираться.
Так ничего мне Пал Григорьич и не объяснил. Только я точно знаю, что никому из моих знакомых такие сны, как кино, не снятся.
И еще вот что у меня плохо — думаю много.
Сижу на уроке, про сны думаю и не заметил, как Мария Михайловна на меня нацелилась.
— Мурашов, о чем ты задумался?
Колька мне локтем под бок. Я вскочил.
— Чего?
Ребята гогочут, как гуси.
— О чем думаешь, Мурашов?
Я молчу.
— Садись. И слушай, пожалуйста, повнимательней. Осталось вам терпеть недолго, чуть больше месяца.
Я сел.
И опять стал думать.
Думал о Марии Михайловне. Она тетка хорошая. Только очень старая. Ей лет двести, наверное. Но матери она на меня не пожалуется, потому что ей до нашего дома не дойти. То есть она дойдет, конечно, но просто не пойдет. Так что мопед мне все-таки светит.
— Мурашов.
Я снова встаю. Даже злость на себя берет. Почему я не могу не думать?!
ОТКРОВЕННОЕ СЛОВО
В марте у нас было два интересных события: в класс пришел новенький, а нашего директора оштрафовали на десять рублей.
Сначала — про директора.
Сперва мы не знали, что он такой заядлый рыбак. А потом смотрим — как воскресенье, так он топает на лед с ящиком и пешней.
Нас, конечно, на лед не пускают. Причин — целый миллион: нас и унести может, мы и в тумане заблудимся, мы и обморозимся. Объяснят все очень подробно: что вдали от берегов море чистое, что оттуда волна под лед идет, что лед от этой волны может лопнуть и его погонит ветром.
Это нам так взрослые говорят.
Сами же делают как раз наоборот: туман не туман, мороз не мороз, а по воскресеньям половина поселка сидит на льду. И дотемна никто не уходит, хоть бомбы на них бросай.
В тот раз человек пятнадцать унесло.
Пока они сообразили, пока подбежали к краю, там уже метров сто чистой воды.
Если кто в марте не плавал — может попробовать. Но у нас таких храбрых не нашлось. Сидят на ящиках, дрожат и клятвы дают: больше на рыбалку — никогда!
А дядя Костя, батонский отец, до того испугался, что стал всякие обещания давать: будто сына никогда пальцем не тронет и Евдокимычу долг вернет, если живой останется.
Хорошо, день был ясный, их заметили. Позвонили в порт. Оттуда выслали буксирчик и всех сняли.
На льдине они клятвы давали, а когда к причалу подошли, то некоторые стали прыгать на причал и давай драпать, чтобы за спасение не платить.
Дядя Костя как раз первым прыгнул. Только убегать было бесполезно, потому что у нас все всех знают. Кто удрал, тому потом штраф на дом прислали.
Наш директор, конечно, не убегал и честно заплатил за свою жизнь десятку.
А в поселке целую неделю почему-то про одного него только и говорили. Что он чудной и из-за этого мог погибнуть. Про остальных слова не сказали. Как будто если дядю Костю унесло, то это нормально, а если директора, то это жутко интересно и даже приятно.
Но Иван Сергеевич на это дело чихал и в следующее воскресенье опять сидел на льду.
Новенького он привел сам.
— Вот, — говорит, — вам пополнение. Думаю, что этого хлопца вы уже видели.
— Видели, — отвечают из класса. — Знаем.
— Ну, а кто не знает, сообщаю — зовут Илларионом, фамилия Желудев.
Иллариона этого мы уже дня три в поселке видели и всё удивлялись: почему он в школу не ходит. Знали, что он из города и что его отец приехал в совхоз главным инженером. Ни с кем Илларион еще не разговаривал, ну и мы первыми тоже не лезли.
— Желудев, где тебя посадить?
— А все равно.
— Раз все равно — садись на первую парту. А то эти мазурики первых парт не любят. Им-то не все равно. Может, и тебе не все равно, говори прямо?
— Все равно, — отвечает новенький.
— Тогда садись.
— Иван Сергеевич, — снова вылезает Батон, — это вы про нас сказали «мазурики»?
— Про вас, конечно. А кто же вы еще?
— А он, — кивает Батон на новенького, — значит, не мазурик?
— А к доске хочешь? — спрашивает директор.
— Нет, — говорит Батон.
— Тогда молчи.
Пока новенький прошел от двери до своей парты, наследил, как лягушка. На ногах у него не сапоги, а ботиночки. У нас весной по улице в ботиночках не пройдешь, разве только рано утром, когда подморозит. А Илларион этот прямо по лужам, наверное, шлепал.
Посмотрел директор на эти следы, но ничего не сказал. Не дурак же новенький, сам понимает. Но Батон опять вылез.
— Что-то у нас в классе сегодня сыро…
— Мелков, — говорит директор, — Желудев у нас новичок. А ты хозяин. Только плохой хозяин.
— Да я только хотел… — говорит Батон.
— Знаю, что ты хотел, — перебил его директор. — Опять ты к доске хотел.