– Тетя Хабий, сейчас зима…
– Вижу, сынок, что зима!
– Сейчас зима… на фронте нашим бойцам очень холодно, им трудно держать в руках оружие…
– А оно железное, – вставил Шайтан.
– Да, железное, – оттолкнул Солтан мешавшего друга. – Там все время идут снега и держатся морозы, а конникам Буденного и всем-всем бойцам обязательно надо каждый день идти в атаку. При любых морозах!
– Эх, сынок… Разве я не думаю об этом ночами и днями? Когда греюсь у печи, я думаю о своих сыновьях, о том, что им там холодно. Их у меня там трое. И хоть бы один был женат и оставил мне внуков! В этом году старший должен был жениться. И невесту присмотрели ему… Ох, заговорилась я, ребятки! А как же вы все это отправите?
– Кого? – не сразу понял Солтан.
– Теплые вещи!
– Председатель Хаджи-Сеит все знает, он отправит.
– Заходите в дом, дети мои, – сказала Хабий и, приподняв полы длинной мерлушковой шубы, пошла к крыльцу.
В доме она стала вытаскивать из большого сундука вещи.
– Я пересыпала их табаком, вы небось еще не нюхали его, расчихаетесь. Вот три крашеных полушубка моих мальчиков; они все были у меня как близнецы, рост в рост. Вот это их кожаные варежки, а это их сапоги со скрипом. Бывало, выйдут все нарядно одетые, богатыри! Глядишь им вслед – любуется душа. А сапоги у всех троих скрип… скрип… До сих пор так и стоит это у меня в ушах. А это их каракулевые шапки. Видите, какие? Их сшил лучший мастер…
Женщина продолжала вытаскивать и зимнюю и летнюю одежду, неумолчно говорила о прошлом, потому что она сейчас вся была там, в довоенном времени.
Шайтан перебил ее:
– Тетя Хабий, нам нужны только теплые вещи!
– Ну конечно! Как же это я… Заговорилась совсем…
Она аккуратно сложила вещи, связала их, а когда ребята дошли с тюком до порога, она чуть ли не закричала вслед:
– Стойте! Прочитайте-ка мне вот это письмо от моего младшего. От старших давно ничего нет, написали они мне только по одному письму. А может быть, Одноглазый затерял письма от них, вы не знаете? Говорите, если знаете!
Но что могли ответить ребята? Они знали только, что об Одноглазом ходят слухи, будто почтальон до поры до времени прячет похоронки, не каждому решается вручать их…
Хабий развернула письмо-треугольник от младшего сына, и Шайтан начал читать:
– «Пишет это твой сын Хасан, дорогая мама, который находится от тебя далеко. От братьев я все время получаю письма, они живы и невредимы, сам я тоже. Только один раз я был ранен, но это пустяки. Помнишь, в детстве я упал с чинары и не плакал, но тогда было даже больнее, чем сейчас, так что у меня все нормально. Я получил посылку от женщины из Сибири, а в ней были носки теплые, перчатки и все другое. Знай, дорогая наша мама, мы, вернемся живыми и здоровыми, победив фашистов, только ты береги себя!»
– Вот я стараюсь беречь себя, детки мои, чтобы вы возвратились не в пустой дом, не к холодному очагу, – сказала женщина, провожая ребят до ворот.
Погрузив вещи на ишака, ребята двинулись к следующему двору. Их встретила женщина средних лет, за которой выбежала целая орава детворы мал мала меньше. Двое малышей держались за подол материнского платья и робко поглядывали на пришедших. От мороза их ручки сразу стали красными.
– У меня их пятеро, – сказала женщина. – Я с ними одна, но, слава аллаху, их отец все время нам пишет, значит, и горя у нас нет! Не умрем с голоду, хотя сразу все подорожало. Готовых носков и варежек у меня нет, но я свяжу ночами, сама же и принесу к Хаджи-Сеиту. Так ему и передайте!
Когда ребята дошли до дома Мазана, оба ишака уже были нагружены. Шайтан и Солтан вошли во двор, оставив остальных за воротами. Сначала Шайтан повел друга в плотницкую. Его лицо стало сразу грустным.
– Вот, смотри, эти стулья остались недоделанными. Не успел отец… Заказчики молчат, но я хочу сам доделать стулья. Видишь – стамеска? Она лежит на том же месте, куда ее положил отец. Я ее трогать не буду, стану работать другой. А эта пусть так и лежит до возвращения отца. И почему от него ничего нет?
Солтан только сейчас заметил, как повзрослел его друг.
Потом они вошли в комнату.
– Мать, что у тебя есть из теплых вещей? Выкладывай, – по-хозяйски сказал Шайтан, глава семьи.
– Почему не с нашего дома начали? Я же тебе говорила, Шайтан ты этакий! – рассердилась Лейла, сняла с гвоздя висевшую наготове шубу, порылась и достала пару варежек.
…К полудню они добрались до дома аульного моллы.
– Он-то, думаю, рад, что кузнеца Идриса взяли на фронт и теперь никто не перебивает призывы муэдзина, – сказал Шайтан, перед тем как постучаться.
– Зато тетю Даум теперь не увидишь на крыше: ей прялось хорошо только под музыку кузнеца, – вздохнул Солтан.
– Вот уж не к добру, когда рыжий Шайтан появляется у ворот, – проворчал молла, выглядывая в щелку. – И чего это вы, бездельники, бродите по дворам, побираетесь? Чего ты хочешь, Шайтан, сын шайтана?
Шайтан за словами никогда не лез в карман.
– Я сын не шайтана, а красноармейца! Слышали, дядя молла? – сказал он и громко крикнул ребятам: – Пошли отсюда, его поповская ряса не нужна никому на фронте! В ней воевать никто не сможет…
Молла, отплевываясь, что-то ворчал им вслед, но ребята уже стучались в другой двор.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Весной 1942 года, как всегда, коней готовили на Бийчесын. Отгон должен был состояться в июне. Но фронт все приближался к Кавказу, шли упорные бои за горный край. В Аламате поговаривали: завод подлежит эвакуации.
Эти слухи, как и сводки Совинформбюро, тревожили аламатцев. Никто не мог спокойно спать.
– Куда же мы теперь денемся? – плача, говорила Марзий Солтану.
Если бы он знал, что ответить!
Откочевка табунов в горы не состоялась. Этим уже было сказано все… Аламатцы готовились уйти от врага: кто к родне в соседние аулы, будто там можно скрыться от немцев, кто в леса…
Председатель Хаджи-Сеит созвал сход и сказал:
– Люди добрые, не надо бросаться в панику, все надо делать разумно. А что касается коней, то куда бы мы их ни отправили, они рано или поздно вернутся к нам. Врагу же мы ничего не должны оставить!
– Нас, что ли, вместо коней оставляешь врагу? – крикнул из толпы Кривая талия.
– Важно не где оставаться, а кем: советскими людьми! – ответил председатель.
– Значит, пусть Гитлер топчет нас, значит, Гитлера пропускают сюда? – зарыдала женщина.
– Гитлер никогда не будет хозяином здесь! – ответил чей-то старческий голос. – Придет, мы ему покажем!
– Нет, уж если ты такой джигит, то не допускай фашистов сюда, прегради им путь!
– Да замолчите вы! Какой из этого старика джигит? – вмешался кто-то в спор. – Деникинцам он, а не ты преграждал путь в свое время.
– Хватит, товарищи, надо все обсудить по-деловому, утихомиривал председатель. – Хлеб надо успеть убрать с полей, а зерно спрятать. Завод будет эвакуироваться в Закавказье. Дирекция отберет вместе с нами опытных людей, чтобы перегнать табуны через хребет. А наш Аламат жил и будет жить, если мы и при враге сохраним свое советское достоинство, свою честь, жизнь своих детей! Думайте над этим, люди… Над тем, чтобы мешать врагу всеми силами, какие у нас есть!
Солтан слушал затаив дыхание. Со схода домой он не шел, а бежал. Мимолетно заметил, как дошкольники-малыши шумно играли в альчики, и удивился: давно ли он сам был таким беззаботным?
Он заскочил в комнату, где на полке лежит в красном бархатном чехле сабля. Вытащил ее из чехла, затем из ножен, погладил ладонью, снова вложил в ножны и спрятал в чехол. Долго стоял посреди комнаты с саблей в руках, глядя в окно отсутствующим взглядом.
В газетах он видел фотографии немецких солдат, снявшихся возле виселиц, на которых казнили советских людей, или возле руин сожженных домов. Лица у фашистов были жестокими, звериными.
Он на минуту представил себе, как вот такой фашист входит к ним в дом, хватает саблю, к которой прикасались руки великого полководца, на глазах у Солтана убивает его мать, тут же фотографируется, а потом ловит Тугана, гарцует на нем по Главной улице Аламата с этой саблей на боку…
– Нет! – крикнул Солтан и выбежал в огород, чтобы поискать самое укромное место и зарыть там саблю.
…В конце июля, в одну из ночей, заводские табуны скрытно и неожиданно подняли и направили по дороге к Закавказью. Когда Солтан утром побежал на завод, там ни Тугана, ни других коней не оказалось. Непривычно пусто было в денниках, манежах, на территории. Впервые за свою жизнь Солтан заплакал навзрыд, безутешно. Припав к столбу в деннике Тугана, он рыдал и от горя, и от обиды: почему дирекция не отправила в путь и его, разлучила с Туганом? Откуда ему было знать, что дирекция завода пощадила мальчика, не решилась пускать его в далекий, трудный путь. Но если бы даже он знал об этом, разве ему стало бы легче на душе?
Солтан вернулся домой только к вечеру. Когда мать увидела его, заплаканного, печального, то подумала, что он получил страшную весть об отце, а чтобы не сказать об этом матери, где-то сам проплакал весь день.
Узнав истинную причину сыновьего горя, мать вздохнула облегченно, хотя знала, что разлука с Туганом для ее сына – большое горе.
– Не печалься, сынок! Встретишься ты еще со своим любимцем, – убеждала она его.
– Угнали, но я все равно его найду!
– Нет, сыночек, давай я поеду в Даусуз, скажу своему отцу, и он найдет тебе Тугана, вернет коня! – пообещала мать, сама не веря, что из этого что-нибудь получится, лишь бы удержать сына от безрассудного шага. – Ты ведь дорог не знаешь, где будешь искать тропу в это самое Закавказье, если оно, говорят, за семью горами…
Солтан не слушал материнских слов, а думал только об одном: как и где искать Тугана? А искать он будет. И найдет!
Наутро он пошел к деду Даулету и сказал:
– Из Даусуза пришла весть – заболел мой дедушка.
Я матери пока не хочу говорить, а то она станет переживать за своего отца. Хочу съездить сам и узнать, как там дела. Вот я и пришел за твоим конем…
– Что-то, вижу я, не очень складно ты рассказываешь, парень…
Старый Даулет помолчал, поглядывая то на юношу, то на жаркое июльское солнце. Он, видно, догадался о замысле Солтана. Но разве он сам поступил бы не так же? Вздохнув, дед сказал:
– Вот седло. А мой старый конь пасется где-то около завода. И без Тугана – слышишь? – не возвращайся в Аламат!
Дед подмигнул, а ошеломленный его догадливостью Солтан схватил уздечку и помчался за конем.
На жнивье ранних полей за конезаводом он увидел… Тугана! Солтан протер глаза и подумал со страхом, что начинает сходить с ума: ему мерещится то, чего нет. И будут теперь в Аламате двое сумасшедших – он и Джулдуз.
Все как наяву: Туган похаживает по жнивью, по-хозяйски сторожит свой косяк, изредка наклоняя голову и выискивая случайный колосок.
Солтан вложил пальцы в рот и два раза свистнул, чтобы разогнать это наваждение, этот сон. Туган вскинул голову, ринулся вскачь к другу, позабыв о косяке, и стал застенчиво тыкаться головой в его грудь. Солтан ощупывал коня, целовал его, говорил ему ласковые слова. Слезы радости омыли лицо Солтана. Он побежал к косяку. У кобылиц, как и у Тугана, был измученный, усталый вид. Значит, они всю ночь, а может, и больше шли назад, к Аламату, убежав от эвакуирующихся табунов. Не захотел Туган покинуть родные места и его, Солтана!
Солтан погнал косяк к водопою. Там он искупал Тугана, вычистил ему копыта. Выбрав лучший луг, он до вечера нас там косяк.
…Дней через десять вернулись табунщики, которые отгоняли табуны в Закавказье. Они и рассказали о Тугане. Рассказали, что когда они остановились на ночной привал, то еще с вечера заметили, как Туган беспокойно метался по табуну, кусая за ноги лошадей своего косяка. А утром табунщики недосчитались целого косяка! Туган увел его в обратный путь. Сначала подумали было на конокрадов. Но искать косяк в округе или гнаться за ним назад табунщики не могли: это были старики, да и тех не хватало. Где-то в районе Северной Осетии они заявили милиции о пропаже лошадей и продолжили свой путь. Судьба Тугана их волновала особенно: ведь он находился на особом учете и был известен коневодам всего Северного Кавказа.
Солтан взял на себя полную опеку над беглым косяком. Переживаний у него не убавилось, потому что вот-вот должен вернуться из командировки директор завода. Что он скажет? Не велит ли отправить Тугана с его косяком в эвакуацию?
А тревога в Аламате росла. Бои шли уже близко. В первых числах августа над аулом пролетели немецкие самолеты, но они пока не бомбили.
– Воздушная разведка, – объяснил дед Даулет женщинам и детям.
Аламат казался потревоженным пчелиным роем. Одни поспешно собирались в путь к родне, в самые глухие аулы. Некоторые старики, провожая молодых домочадцев, говорили, что сами они не покинут могилы своих предков, останутся тут умирать. А были такие, которые считали, что немец никого не тронет, поэтому не надо двигаться с места и разорять свои хозяйства.
Все, кто мог хоть как-то держать в руках оружие, ушли в районный партизанский отряд вместе с председателем аулсовета Хаджи-Сеитом. Теперь в ауле стало полное безвластие. На дверях заводской конторы повис замок. Директор сюда так и не вернулся.
Марзий ничего не могла решить, она боялась за сына: уж такой, как он, ни с какими немцами не уживется…
– Отправляйся к нашим в Даусуз и будешь жить там, пока проклятых не выгонят, – приказала было она сыну.
– Не поеду!
– Из-за этого проклятого коня? Так бери и его с собой, а кобылиц раздай людям. А то все равно их разберет немец.
– Нет, мама, я тебя не брошу и коней не раздам, – ответил сын твердо, и мать поняла, что ничто не заставит сына поступить иначе.
Как многие в ауле, Марзий и Солтан стали закапывать в потаенных местах все самое ценное из вещей и утвари, из продуктов. Спрятали и награды отца за годы работы на заводе.
Дом стал пустым, без уюта, без тепла, хотя августовское солнце палило вовсю.
Солтан ушел куда-то, и когда Марзий вышла во двор, в тени жалобно жались «эти». Нет, не Медный казан, а Самыр. Не «проклятый» баран, а ее Малыш. Не ишак, а любимый ослик. Марзий хотелось называть их теперь не «эти» и не шутливо-ругательными кличками. Ей было их жалко. Они во все глаза смотрели на хозяйку, как будто вопрошая: что за переполох в доме, почему стало так невесело во дворе? Мы хоть и бессловесные глупые существа, но чувствуем приближение беды и нам тревожно, – словно так говорили вопрошающие глаза «этих»…
Марзий, растроганная, кинулась с лаской сначала к Малышу, потом к его друзьям, обнимала их, ее слезы капали на шерсть животных.
Дедушка Даулет, Солтан и Шайтан тем временем держали совет: как быть с косяком? Ведь уже ясно, что немец будет здесь вот-вот. И решили: завтра чуть свет надо гнать косяк в Закавказье. Иного выхода нет.
Марзий не протестовала против такого решения. Во-первых, мальчик погонит табун не один, а с дедом, с ним он не пропадет. И потом, хорошо, что Солтан будет подальше от глаз проклятых, которые вот-вот нагрянут. Он сможет где-нибудь переждать, пока немцев прогонят из Аламата.
Она собирала сына в путь всю ночь: набила ковровые переметные сумы чем смогла, положила запас одежды.
Чуть свет, провожая сына, она вышла с ним за ворота. В бледной мгле они узнали торопливо приближающуюся согбенную фигуру человека: дед Даулет! Но почему он притащился сюда, если его дом ближе к заводу, а Солтан обещал за ним зайти?
Дед не промолвил ни слова, вошел в калитку их двора, зовя обоих жестом за собой, и сказал:
– Никуда мы не едем, мой мальчик! Опоздали! Слышишь, тыр-тыры тарахтят? Звери ненавистные уже здесь! По всему Аламату расставлены караулы…
– Что же делать с лошадьми, дедушка? Что теперь будет? – спросил Солтан взволнованно.
– Что будет? – произнес дед Даулет, входя в дом, где еле горела керосиновая лампа. – Видишь сам, мой мальчик, что будет. Из-за фашистов вернулись мы к нищим дедовским временам. Мы привыкли, что электрическая лампочка освещала наши дома, как солнце, а теперь и лампа еле тлеет, а совсем не станет керосина, засветим лучину, если только будем живы. Вот так и вся наша жизнь при них будет еле теплиться…