— Но тогда логично было бы ожидать, что он распишется и на карте. На память Грише Булатову… А расписался на ней сам Гриша…
— Ну, Граф… — умудренно вздохнул Ваня. — Что мы можем знать, как они рассуждали тогда? Доктор и те ребята… Вдруг доктор подумал: на бумаге буквы сотрутся, а внутри шарика останутся на много лет… Может быть, он и не для того мальчика писал…
— А для кого?
— Ну, вообще. Может быть, для нас… — И прошел по Ване этакий холодок. Будто морской ветерок из девятнадцатого века…
Профессор Евграфов кивнул:
— Ну да… Чтобы мы сейчас ломали головы… Ну а что, по — твоему, дальше случилось с глобусом? Почему он сразу не оказался у Гриши? Ведь малыш — то… его очень рано не стало в живых…
— А может, «стало», — сказал Ваня.
— То есть?..
— Ремкина тетушка могла и ошибиться! С чего она взяла, что Гришин друг умер? Это же были просто слухи!
— Но, кроме слухов, у нас ничего и нет. Никаких фактов.
— А вот и есть, — с пружинистым торжеством заявил Ваня. — Слушай…
Он помнил о сегодняшнем главном открытии все время, но ждал самой подходящей минуты, чтобы выложить его. И эта минута пришла.
— Граф, представь себе! Вот есть туренское семейство, в котором помнят одного пра — пра — пра… какого — то пра — де?да. Странного такого. Он рассказывал внукам, будто родом не отсюда, а с дальнего острова. Привезли его совсем маленьким. И он любил ругаться непонятным словом «Матуба»… Подожди… И он был резчиком по дереву, украшал дома. Один кусок такого украшения даже сохранился, и узор на нем называется «повилика». Это был любимый узор того мастера… Граф, почему? Просто по имени цветка? Или еще в память о ком — то? Может, о докторе, с которым они дружили?.. А?..
Дед потискал подбородок и потребовал:
— Излагай подробно.
И Ваня стал излагать: как повстречался с Квакером и что увидел и узнал у него…
Дед слушал, не перебивал. Кивал только (и кивала его тень на оранжевой от закатного солнца стене). Наконец он сказал:
— Тебе могут сказать, что ты — несовременный ребенок. И вся ваша братия — такая же…
— Почему это мы несовременные?! слегка обиделся Ваня. — Мы что, информатику не изучаем? Или… — (он хихикнул), — не знаем про коллайдер?
— Нет, вы, конечно, дети нынешних дней, — усмехнулся Граф, — кто спорит… Но в то же время вы будто городищенские пацаны из середины прошлого века. Из времени, когда мы гоняли латаные мячи, махали сосновыми шпагами, запускали с крыш газетных змеев и откапывали на речных обрывах старинные монеты и наконечники стрел… Мы были счастливы, потому что все делали своими руками. И думали, что открываем белый свет… Может, это и есть связь поколений?.. Жаль, что староват, а то записался бы в вашу компанию. Но поздно уже. А Ремке — тем более…
«Граф, ты и так в нашей компании. И Ремка…» — подумал Ваня. И чуть не сказал это, но постеснялся. А когда почти решился, появилась Лариса Олеговна. Она несла на ладонях, как две маленькие чаши, склеенные половинки глобуса.
— Ура… — выдохнул Ваня. — Все готово? — И взял со стола подставку. Медный стерженек на круглом диске, украшенном по краям орнаментом из листьев.
— Подождите, еще не все, — остановила его Лариса Олеговна. — Не хватает кусочка. Надо поискать…
В самом деле, у края одной «чаши» темнела треугольная пробоина. Ваня из кресла бухнулся на паркет, деревянно стукнув коленками. По — пластунски скользнул к стеллажу, зашарил под нижней полкой. Она была низко от пола, но все же руки доставали до плинтуса. Ваня ощупал метр, второй, третий… Наконец под пальцы попал острый кусочек…
Ваня «кормой вперед» выбрался на свет.
— Вот… Кажется, этот…
— Изумительно! — восхитился дед. — Ларочка, вклей, будь умницей…
А Ваня снова плюхнулся на живот.
— Подождите, там еще что — то есть!.. Мягкое, шерстяное…
— Скорей всего, зимний носок Графа. У него привычка раскидывать рваные носки по всему дому…
— Нет… Это вот… — И Ваня вытащил сплетенную из веревочек фигурку.
Круглая головка размером с грецкий орех, глаза — бусинки, мягкое туловище размером с Ванин мизинец, крученые ручки — ножки, ступни и ладошки то ли из дерева, то ли из твердой смолы. Улыбчивый рот из красных шерстяных ниток…
— Дед, это что? — Ваня думал, что нашел один из сувениров, которых великое множество на стеллажах.
— М — м… понятия не имею…
— Да ладно тебе, — усмехнулась Лариса Олеговна. — Небось, подарок от какой — нибудь преданной студентки. Ты ее засунул в дальний угол, а потом уронил и не заметил…
— Студентку? — простодушно спросил Граф.
— Эту куклу, Константин — н Матвеевич — ч!
—
Кондиционеров ни в одной комнате не было. Дед оправдывался, что некогда возиться с установкой. Днем стояла жара. К ночи становилось прохладнее (Ване казалось, что прохладу наколдовывает узенький месяц, который проклевывается в лучах заката). Чтобы прохлады стало побольше, во всей квартире открывали окна. И в Ваниной комнате.
— Ванечка, ты не боишься сквозняков? — в сотый раз спрашивала Лариса Олеговна.
Ванечка не боялся сквозняков. Он в одних трусиках дрыхнул поверх одеяла и простыней на своей старомодной кровати. В окно врывался треск сумасшедших ночных автомобилистов — они гоняли по улице Ленина, где мостовая после полуночи делалась почти свободной от машин, однако Ваня спал как убитый. И утром не хотел просыпаться.
У Ларисы Олеговны был увлажнитель воздуха — этакая пластмассовая колба с рычажком. Нажмешь — и бьет наружу струя густых брызг.
— Ты собираешься вставать?
— М — м…
— Ты обещал сходить со мной на рынок…
— Какой рынок… весь город еще спит…
— Уже восемь часов. Надо спешить, пока не жарко…
— М… не надо…
— Я считаю до трех… Раз… Два… Три!
— А — а–а!!
Но в этом «а — а–а» было больше удовольствия, чем досады. Ваня кубарем летел с кровати и бежал в ванную, чтобы сунуть голову и плечи под струи — более мощные, чем бабушкина брызгалка.
Так было и в этот раз. Только нынче Ваня сказал, что на рынок идти не может: он с Графом собрался с утра в университет — делать ксерокопии с «карты женераль де ля Гваделупа».
Лариса Олеговна возразила, что «карта женераль» никуда не денется, а Граф будет спать до полудня, потому что всю ночь сидел за компьютером.
— Одевайся, лентяй…
Потом она медленно, как — то по — новому, оглядела внука. От макушки до пяток.
— Весь костюм уже истрепал и сжег на солнце…
— Ну, не весь еще. До сентября дотянет…
— И тощий до чего…
— Ага… — с удовольствием сказал Ваня. Он всю жизнь боялся потолстеть.
— Елена решит, что я тебя совсем не кормила…
Елена была Ванина мама.
— Ничего она не решит. Она сама бережет свою талию… — Ваня слегка поскучнел. Весь этот разговор напомнил ему, что когда — нибудь придет осень.
Ну да еще не скоро придет! Пока что стояла первая декада июля…
Лариса Олеговна снова медленно посмотрела на внука. И вдруг спросила:
— А чего ты меня по имени — отчеству величаешь?
— Но вы же сами сказали, что «бабушка» не надо!
— Можно «тетя Лара». Деликатно и по — семейному…
— Ладно! — обрадовался Ваня. — Где телега для картошки?
Марго не раз говорила, что могла бы привезти на машине целый мешок картофеля. Или два. Из магазина или с овощного склада. Но Лариса Олеговна сухо отклоняла эти предложения. Она считала заботу о продуктах своим личным делом.
Рынок был в четырех автобусных остановках. Туда — доехали, обратно двинулись пешком, чтобы не толкаться в автобусе с тележкой. Ваня мужественно загрузил в нее два ведра свежих розовых клубней. Лариса Олеговна (то есть тетя Лара) жаловалась, что цена совершенно непомерная, но не кормить же внука и профессора прошлогодним гнильем…
Полпути шагали бульваром, который тянулся от рынка до цирка. Ваня бодро толкал тележку, слушал вполуха рассказ тети Лары о какой — то Алине Гавриловне (которая работает в магазине «Белый свет») и мурлыкал мелодию. Это была песенка про «стальной волосок». Только не в медленной вальсовой тональности, а в ритме марша:
Страус уткнулся башкою в песок,
Выставил кверху он зада кусок:
«Весь я в норе —
В черной дыре…
Слова эти придумал недавно Андрюшка Чикишев — после очередного разговора о коллайдере. Правда, там не было слово «зада», а имелся более точный термин, за который Андрюшка был слегка побит Лоркой и Ликой. Но Ваня сейчас напевал «цензурный» вариант: у тети Лары был тонкий слух…
На бульваре добросовестно мотались разноцветные качели, вертелись карусели. Правда, почти пустые — «нормальные дети» отдыхали за городом. Только отдельные неприкаянные малыши с бабушками сидели на размалеванных лошадках. Лишь один аттракцион осаждала публика — в основном «тинейджеры» и взрослые. Это была решетчатая мачта немалой высоты. К верхушке подтягивали капсулу с пассажирами и отпускали. Кабина две трети пути летела в свободном падении и лишь потом включала тормоза. Пассажиры вопили…
— Хочешь прокатиться? — спросила тетя Дара, думая, что Ваня загляделся на это дело с удовольствием.
Ваня ответил, что «хочу, конечно, только надо спешить». А на самом деле он как — то попробовал разок (Трубачи уговорили) и больше не стремился. Жуть такая. Мальчишки деликатно не настаивали.
А вот кто совсем не боялся жути, так это Тростик. Бывало, что ему специально наскребали на билет, и он с восторгом мчался «испытывать невесомость».
А Лорка — та и думать боялась о «невесомости». Говорила: «Я иногда во сне падаю, и это такой страх…»
И все равно она была бесстрашная! Вон как ворвалась в сарай Квакера! Почти самая первая!..
Дома Ваня сказал:
— Граф, давай возьмем с собой Лорку.
— Куда? — было заметно, что профессор не выспался.
— Как куда? Делать копии карты! Ну, ты же обещал!..
Дед поморгал и проворчал что — то вроде «назвался груздем…».
— А Лорка…
— Да хоть десять Лорок… Надеюсь, она не такая зануда, как ее бабушка…
Дело в том, что Граф недавно все же побывал в Клубе школьных ветеранов и вернулся недовольным. Люди там оказались не очень знакомые («не из нашего класса»), а разговоры велись скучные… Но это их проблемы, «ветеранские»!
Ваня позвонил Лорке. Та примчалась через десять минут. Легонькая такая, будто сорванная с газона ромашка. В белой юбочке и желтом топике. Ваня украдкой залюбовался. Тетя Лара сказала:
— Посмотри на Лорочку… А ты? Переоделся бы…
— Нет! — Ваня суеверно боялся, что, если расстанется с нынешней невесомой одежонкой, лето побежит быстрее.
Главный корпус университета стоял неподалеку, на тенистой улице Володарского — в квартале от речных обрывов, из которых торчали остатки срубов деревянной крепости. И в само?м, пахнувшем тополями воздухе витала старина. Рядом возвышался Знаменский собор с острыми бело — васильковыми башнями. Он казался Ване семейством великанских рождественских елок, украшенных золотыми шарами. А кирпичное здание университета высотою в два с половиной этажа вполне могло бы называться академией.
До революции здесь была женская гимназия («Жаль, что не мужская», — иногда думалось Ване). На чугунных лестницах и в сводчатых коридорах висела постоянная музейная прохлада — пушистыми крыльями обмахивала голые руки и ноги. Таинственно светились высоченные цветные витражи…
Поднялись на второй этаж, здесь был кабинет профессора Евграфова.
— Посидите у меня, я пойду в копицентр…
— Мы лучше погуляем. Я покажу Лорке картины…
И они пошли по коридорам. Почти пустым, потому что сессия уже кончилась.
Картин было множество. Прежде всего — про Пушкина. «Пушкин и Наталья Гончарова», «Пушкин и няня», «Пушкин и царь»… Ване картины нравились. Местный знаменитый живописец постарался для родного университета.
Лишь картина «Пушкин и царь» Ване была не по душе. Николай Первый в тугом мундире нависал над поэтом, как глыба, и гневно тискал за спиной снятые перчатки. А Пушкин — маленький, верткий какой — то — небрежно привалился к столу и, вскинув лицо, насмешливо смотрел на самодержца. Здесь ощущалась неправда. Пушкин был, конечно, ироничен и смел, но едва ли он позволил бы себе такстоять перед императором. Это была уже не смелость, а… «полная невоспитанность», как выражалась иногда мама (правда, не о Пушкине).
И Лорка понятливо сказала:
— Какой — то он тут… не такой… А здесь — хороший! Только жаль его… — Это она про другое полотно, «Перед Черной речкой». Пушкин в своей комнате на Мойке, одетый уже в шубу, с цилиндром в руке, стоял у окна и смотрел в синее утро. Голова его виделась силуэтом, но все равно было понятно, как поэту тоскливо. Будто все уже знал наперед…