Он искоса глянул на Асю. Она шла, опустив голову.
– Я свинья, верно? – тихо сказал Гай.
– Не… – вздохнула Ася. – Вы, мальчишки, просто иногда какие-то глупые. Все запутаете и сами мучаетесь. И уж потом только: трах, трах!..
– Что “трах”? – удивился Гай.
– Ну, как тот Сережка… Из книжки “Судьба барабанщика”.
– А… при чем тут я-то? – испуганно изумился Гай. – Я же в шпионов не стрелял.
– Все равно… Ты мне сразу показался на него похожим.
– На Барабанщика? Ну, ты даешь…
Негромко, но строго Ася сказала:
– Ты меня спросил, я ответила. Честно. Не смейся…
– Я смеюсь, что ли… – пробормотал он.
– …А потом я иду по берегу, вижу – ты сидишь, за ногу держишься…
– Ага, “сидишь”, – усмехнулся Гай. – Катался и корчился… Если бы не ты, наверно, помер бы.
– Ну уж… – усмехнулась Ася.
Гай сказал:
– Так я и не собрался в Херсонес. А сейчас той ком– ании, наверно, уже нет. Кто разъехался, кому просто некогда – уроки… Хотя бы Артура встретить.
…С Артуром он так и не встретился. Зато однажды они увидели “ушастого воробышка” Вовку.
Гай, Сержик и Ася шли по Матросскому бульвару. За памятником Казарскому – каменной пирамидой с бронзовым древнегреческим кораблем – аллея вела к фонтану. На краю круглого бассейна и сидел Вовка. Он смотрел на каменного мальчишку в бескозырке. Мальчишка стоял на валуне посреди бассейна и, наклонившись, собирался пустить в воду модель крейсера.
– Вовчик! – обрадовался Гай.
Воробышек не удивился. Коричневыми круглыми глазами глянул на всех троих по очереди. Спросил:
– Как вы думаете, они кусачие? – И показал на воду. Среди плоских плавучих листьев видны были золотисто-красные рыбки. Даже не рыбки – рыбы. Они двигались медленно и уверенно.
– С чего им кусаться? Не пираньи ведь какие-нибудь, – сказал Сержик. – А тебе-то что?
Вовка кивнул на каменного мальчика:
– Мне к нему надо.
– Зачем? – удивился Гай.
Вовка подумал и показал маленький пластмассовый компас.
– Хочу ему вот это… на руку…
– Зачем? – удивился теперь Сержик.
Вовка насупился. Спрятал компас в кулаке.
Гай стряхнул сандалеты.
– Садись.
Воробышек молча и благодарно уселся ему на закорки. И Гай понес его к центру бассейна. Мысль о том, что рыбы могут противно ткнуться губастыми мордами в ноги, заставляла поеживаться. Но все-таки Гай решительно шагал, раздвигая коленями листья. Потому что ушастому воробышку Вовке, видимо, очень нужно было подарить каменному мальчишке свой компас. Может быть, Вовка знал, что этот мальчик – заколдованный и по ночам оживает и пускает свой кораблик в бассейн. Может, это был Вовкин друг. Может – житель какой-то сказочной страны или Вовкиного острова. Потому что очень даже возможно, что у Вовки тоже есть свой остров.
…Наверно, у всякого человека есть Остров. У каждого свой. У одного настоящий, у другого придуманный, но все равно он есть. У кого-то – целый город, а у кого-то – просто уголок в душе или лужайка в городском сквере за непролазными кустами акации. Или прочитанная в детстве книжка. Или сказка, которую сочинил сам…
Остров – это место, где человек может быть радостен и тревожен, счастлив и несчастен, но даже в тревогах и печали на Острове все честно и ясно. И самому хочется быть чистым душой, чтобы Остров, который ты открыл, принял тебя…
И у Аси есть Остров… Может быть, это книжка “Судьба барабанщика”?
И у Сержика есть… Какой? Гай не знает. На чужой Остров не высадишься непрошеным гостем. И не всякого позовешь на свой. А может быть, и не надо? Вот шагают рядом Ася и Сержик и не знают, что они – жители Острова капитана Гая. Ну и пусть не знают. Главное, что они есть.
И может, для Юрки Веденеева Гай – тоже островитянин. Может быть, речной обрыв с кривым тополем и подвешенным к нему канатом с обручем – это берег Острова, лежащего в дальнем море? Там, на обрыве, Гай и познакомился с Юркой. Юрка ложился грудью внутри обруча, отталкивался и летел по широкой дуге в пустоте, над рекой, которая глубоко внизу кружила желтую воду. Летел, пока сила тяжести не приносила его назад на кромку берега… Гай вышел из-за другого тополя и смотрел с завистью и удовольствием на отчаянного мальчишку в разодранной на боку ковбойке. А тот, растрепанный и веселый, приземлился рядом и не оттолкнул Гая взглядом, не насупился, не сказал “чё зыришь?”. Улыбнулся как знакомому:
– Хочешь полетать?
И Гай выдохнул испуганно и благодарно:
– Хочу…
…Юрке Гай все-таки расскажет про свой Остров. Не так, как в прошлый раз – стесняясь и глупо хихикая, а серьезно и подробно. Про нынешний Остров расскажет, про все, что здесь было. Про то, как перемешиваются иногда жизнь и сказка, радость и печаль, прошлое и теперешнее время. Про синие от моря и горячие от солнца дни. И может быть, Юрка почувствует все это. Даже обязательно почувствует. И они словно возьмутся за руки и вместе прыгнут на твердый песок из подошедшей к Острову шлюпки…
– Вижу Остров!
Потом Гай будет кричать это с тысяч экранов…
Когда-нибудь зимой в Среднекамске появятся разноцветные афиши – “Корабли в Лиссе”. И мальчишки в классе будут хлопать Гая по плечу, пряча зависть за насмешливым одобрением, а девчонки переглядываться и таращить на него глаза. И Алла Григорьевна, учительница по литературе, проговорит медовым голосом (она умеет так, если хочет): “Я думаю, Гаймуратов расскажет нам на классном часе об участии в съемках этого замечательного фильма…” И Гай, наверно, расскажет. О “Крузенштерне”, об артистах, об оружейнике Косте. Но расскажет, конечно, не как об Острове. О нем – только Юрке. В хорошую минуту…
Барк вышел на Инкерманский створ и убрал паруса. Начал вдвигаться, стуча машиной, в бухту. Казалось, весь город смотрит, как движется мимо высоких берегов, белых зданий, маяков и старых фортов винджаммер с поднебесными мачтами.
Через полчаса “Крузенштерн” встал у бочки против Голландии. Еще не закончили швартовку, как подлетел к борту взмыленный катерок под гидрографическим флагом. С него что-то решительно прокричали в рупор. И понеслось по палубам:
– Гай!.. За Гаем приехали!.. Мишу Гаймуратова к трапу!
На борт поднялся незнакомый парень в морской куртке без нашивок. Гай подбежал – весь в тревоге: что случилось?
– Письмо тебе от Нечаева. Собирайся.
Гай развернул сложенный вчетверо листок.
“Гай! Переменились планы. Завтра выходим на испытания. Это неожиданно и срочно. Тебе – сегодня вечером на самолет, иначе нельзя. Гай, торопись…”
Он не удивился. В глубине души он даже предчувствовал что-то такое… На Острове не живут долго. К нему долго плывут, а когда он открыт – сказка быстро катится к концу.
Потом будешь вспоминать Остров всю жизнь, будешь снова стремиться к нему и, может быть, приплывешь еще не раз. Но это если и будет – потом. С радостью, но без прежнего счастья открытия. Грустная эта догадка тоже шевельнулась у Гая.
“А может, и хорошо, что так сразу, без лишней печали”, – мелькнула мысль. И все же Гай растерянно оглянулся на Ревского.
Тот взял письмо.
– Я поеду… – прошептал Гай.
– Да… Нет, подожди! – И Ревский сказал посланцу Толика: – Всего две минуты, прошу вас…
Он отошел, и скоро из динамика разнесся его голос:
– Съемочной группе собраться на спардеке! Михаилу Гаймуратову – на спардек!
…Еще не переодевшихся после съемок артистов Ревский выстроил в шеренгу. Не всех, конечно, а тех, кто оказался поближе. Тех, с кем Гай был уже хорошо знаком. Здесь же оказались Иза, оружейник Костя, Настя и тетя Рая. И сам Карбенев.
– Друзья, – сказал Ревский. – Сегодня Гай улетает домой, так повернулась судьба. Слава богу, мы успели снять все, что хотели… Гай нас не забудет, мы его тоже…
– Гип-гип-ура! – гаркнул Витя Храпченко, оттянув на подбородке искусственную бороду.
– …Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! Ура! Ура! – дружно, вполне по-матросски грянула пестрая шеренга. И Ревский повел Гая вдоль строя, и каждый пожимал Гаю руку, и у него перехватило горло и намокли глаза.
Когда подошли к Насте, Гай шепотом сказал:
– Ох, надо ведь сдать… – Он потянул через голову алую блузу.
– Оставь, – сказала Настя. – Как-нибудь спишем. Пускай будет на память.
Иза дала Гаю сверток с фотоснимками и так хлопнула по плечу, что в ушах словно струны отозвались! “А по Москве горят костры…” – почему-то вспомнил Гай и слабо улыбнулся…
Уже у трапа Гая остановил Ауниньш. Протянул папку.
– Здесь вымпел и снимки “Крузенштерна”. От команды… Может, когда-нибудь придешь на “Крузенштерн” капитаном. А? – Он строго пожал Гаю руку, а потом по-мальчишечьи подмигнул.
Катер помчался не к Графской пристани, а свернул в Южную бухту. Она, как улица домами, была с обеих сторон заставлена судами всех размеров, типов и расцветок. Проскочив у кормы с названием “Стрелец” и синим флагом гидрографов, катер закачался у белого борта.
На палубе Гая встретил Толик. Слегка насупленный, весь в своих заботах, для которых Гай был только помехой. Однако улыбнулся:
– Какой ты живописный… Ну вот, Майк, так получилось, мы сами не ждали… Знаешь, каких трудов стоило сменить опять твой билет! Пришлось просить броню в горкоме…
Гай сумрачно сказал:
– Если самолет вечером, чё уж так горячку-то гнать…
– Вылет в двадцать ноль-ноль, за час надо быть на регистрации, два часа ехать до аэропорта. Билет на автобус еле-еле достал, везде очереди. Автобус отходит без десяти пять. Сейчас пойдем собираться… А ночью будешь уже дома. Я и маме позвонил, чтобы встретила.
А ведь правда – совсем скоро он будет дома!
И Гай коротко и шумно вздохнул – от радости. Он понял, как отчаянно соскучился по маме, по деду, по бабушке, по Галке (и по отцу, конечно, тоже, но до него так просто не долетишь). И просто по дому соскучился, по своей улице, где сейчас пахнет палым тополиным листом. По своей школе с ее веселой толкотней, с запахом мокрых от дождя курток в раздевалке, с окликами: “Гай, привет! Гай, тебя Веденеев искал!” По сентябрьскому ветру с реки, по сизым облакам над заречными горизонтами, по ярким гроздьям рябин в скверах и палисадниках…
По Юрке…
Они поднялись по головокружительной лестнице, ведущей от пирса к площади Ушакова. Толик все поглядывал на Гая к наконец спросил:
– Ты так и будешь ходить? В этой романтической хламиде?
– А что? – огрызнулся Гай. Он по-прежнему был в алой матросской блузе, а его рубашка вместе с полотенцем, зубной пастой и прочим имуществом лежала в портфеле. В Асином портфеле, с которым Гай ходил в школу и с которым вчера отправился на “Крузенштерн”. Там же лежали и подаренные фотоснимки.
– Да ничего, – сдержанно сказал Толик. – Просто привлекаешь внимание…
– Жалко, что ли?
– Не жалко… Гай, ты будто считаешь, что это я виноват, что у нас завтра срочный выход…
– Не считаю. Даже хорошо, что так получилось.
– Вот и я думаю, что хорошо.
– Но я не успел, – сказал Гай.
– Что? Сняться?
– Нет… Вообще… Толик, отпусти меня на два часа! К четырем я буду дома как штык! Честное слово!
Он теперь понимал, чего ему не хватило. Попрощаться с Херсонесом! Ведь именно с тех мест началась его любовь к этой земле, к этому городу. Будто именно там он впервые высадился на Остров.
– Толик, я съезжу в Херсонес… А?
– Ох, не нравится мне это, – честно сказал Толик.
– Я знаю. Ты будешь смотреть на часы и нервничать. Будешь думать: не случилось ли чего в последний момент. Да?
– Видишь, ты понимаешь…
– Но ты ведь тоже понимаешь. Мне правда надо. Чтобы последний раз… Когда я еще здесь окажусь?
Гай все больше чувствовал, как отчаянно ему это надо. Чтобы потом не тосковать, не чувствовать себя так, словно кого-то забыл или обидел.
Гай хотел даже сказать: “Ты же знаешь, там дедушка”. Но это было бы нечестно. Во-первых, не только в дедушке дело. Во-вторых, вообще нельзя об этом, когда что-то просишь.
Но Толик понял и так.
– Я поехал бы с тобой, но у меня прорва дел, – неуверенно сказал он.
– Не надо. Один-то я – бегом!.. Толик, я там никуда не полезу. И даже купаться не буду…
– Давай. Но смотри…
Гай дернул с себя алую голландку, выхватил из портфеля и натянул рубашку. Портфель и блузу сунул в руки Толику.
– Я – точно к четырем!
ГРАНАТА
Гай рассчитал, что для Херсонеса у него не меньше часа. Он попрощался со здешними местами без суеты. От остатков башни на мысу у Песочной бухты он прошел через весь заповедник – то галечными пляжами и обрывами, то среди развалин.
Ветер стих, день стоял нежаркий, но солнечный, летали бабочки. Было пустынно. Никого из ребят Гай, конечно, не встретил и, по правде говоря, не жалел об этом: что, кроме грусти, принес бы короткий разговор перед расставанием?
Гай гладил пористые камни крепостных стен, теплый мрамор колонн. Сунул в нагрудный карман желтое созвездие сурепки и пыльно-синий цветок цикория – чтобы засушить потом в книжке. У одинокой колонны среди низкорослого терновника Гай стоял минуты три – смотрел, как бегает вверх-вниз по отвесному мрамору ящерка-геккон, и не первый раз удивлялся: как она держится на гладкой вертикали?
У полукруглого гнезда берегового орудия Гай стоял дольше. Винтовые штыри, на которых когда-то крепился орудийный станок, ржаво темнели на бетонном дне. Из трещин росла трава. Гай подумал, что в сорок втором году это гнездо на скальной круче (из которого торчал тогда длинный ствол корабельной пушки) видел, наверно, не раз политрук Нечаев.
В гнезде на темном бетоне стенки темнели ровные крупные буквы: “Прощай, дружище Севастополь! Мы дети “Потемкина”, внуки Петра. Ревком “Краб”. Это написали коричневой масляной краской студенты-археологи еще в позапрошлом году (Славка, сын профессора, тогда тоже был с ними). Гай видел надпись не первый раз. Раньше он всегда испытывал досаду: мало ли кто чей внук, зачем краской-то ляпать там, где люди воевали? И Севастополь никакой не “дружище”, он просто Севастополь. Чего его по плечу похлопывать?.. Но сейчас Гаю почудилась в словах на бетоне ласковая грусть прощания…
Гай дошагал до западного мыса Карантинной бухты, прошел по ее обрывистому берегу и вернулся к колоколу. Гладким камешком бросил в зелено-черный узорчатый обод. Побитый осколками колокол прощально погудел…
Гай вздохнул и спустился на пляж, где когда-то наступил на дракончика и познакомился с Асей. Мелкая волна с шорохом накатывалась на гальку, оставляя пузырчатую пену. Гай вобрал в себя запах влажных скал и водорослей, сел на корточки, попересыпал из ладони в ладонь мокрые камешки и осторожно положил всю горсть…
Потом он скинул сандалеты. Скользя по камням и усмехаясь собственной робости (а вдруг опять дракончик?), он по щиколотку вошел в воду. Он обещал не купаться, но вот так-то можно попрощаться с морем…
Вода плавно подкатила, поднялась до колен и, отступая, потянула Гая за собой. Не уезжай, мол, останься.
“Нельзя”, – вздохнул Гай. Вышел на берег. Надел сандалеты на мокрые ступни. Поднялся по бетонной лестнице на обрыв. И… сделал то, чего не хотел. О чем старался даже не думать. Пошел на бугор у серой разваленной стенки, встал на колени у кубического камня, сунул руку в темную щель…
Граната была, конечно, там. Тяжелая, рубчатая, прохладная, она легла в ладонь так ловко, будто все дни ждала Гая.
Он достал ее. Была граната все такая же – новенькая, черно-блестящая, словно только что с военного склада. Гай дернул кольцо, послушал шипящее дребезжание пружинки. Поставил чеку на место, покачал гранату – словно побаюкал.
И понял, что положить ее обратно – ну, просто выше сил.
Во-первых, словно сама граната просила: “Не надо! Не хочу туда, в темноту!” Во-вторых, Гай почувствовал, какая она уверенно-грозная, хотя и без начинки. Увесистая, почти настоящая, она вливала в ладонь ощущение боевой мощи. Была она… да, красивая! В смертельном оружии тоже есть своя красота.