ОБРАТНЫЙ БИЛЕТ
Через четыре часа Гай сидел в ровно гудящем самолете. В темном иллюминаторе слабо светился серебристый край крыла. По нему равномерно пролетали отблески рубиновых сигнальных вспышек. Рядом с Гаем посапывал сосед – лысоватый добродушный инженер, которого Толик попросил в аэропорту “присмотреть за братцем”. Ровно светились плафоны, бесшумно и с улыбкой двигалась между креслами стюардесса… Раньше, когда приходилось лететь, у Гая порой вертелась боязливая мысль: “Не случилось бы чего с самолетом…” Но сейчас было так уютно, что Гай чувствовал себя полностью спокойным и беззаботным.
Как всегда бывает в середине дороги, мысли ходили туда-сюда. То к дому, куда Гай мчался со скоростью звука, то назад – к Севастополю и “Крузенштерну”. О доме думалось, конечно, с радостью, о Севастополе – с грустью. Радость была спокойная, потому что дом – это то, чего у Гая впереди будет много. Это – надолго. Печаль тоже была спокойная, потому что Гай знал: все, что было хорошего, с ним останется навсегда. Жить на Острове постоянно нельзя, но вспоминать его можно все время. И как вспомнишь – он словно опять рядом. А грустно – потому что все-таки не совсем рядом. Не перегнешься через каменный забор, не крикнешь в полуоткрытую дверь дома: “Ася!..”
…Асю перед отъездом он так и не увидел. Когда они с Толиком пришли домой, оказалось, что Ася отправилась за братишкой в детский сад. А ждать уже было нельзя. Времени оставалось, только чтобы подхватить чемодан – и на автостанцию.
“А может, и к лучшему”, – опять подумал Толик со смесью горечи и облегчения. Он боялся прощания. Догадывался, что оба станут неловко молчать или говорить неважные, ничего не значащие слова. “Может, и к лучшему…”
– Я ей все объясню, – пообещал Толик. – А ты потом напишешь.
– Ага.
На автостанции случилась неприятность. Толик растерянно зашарил по карманам:
– Черт… Этого еще не хватало…
– Что?
– Билеты… – Толик, роняя пятаки, расческу, записную книжку, вывернул карманы.
– Потерял? – испугался Гай.
Толик сердито сопел.
– У тебя дурацкая привычка таскать деньги и документы в карманах штанов, – в сердцах сказал Гай.
– В зубах мне их носить, если я без пиджака?.. Стой здесь.
Толик исчез и появился лишь через десять минут.
– Пошли! Я изловил такси.
– Ура! Это даже лучше!
– Для чего лучше? Для моего бюджета?.. И где я эти билеты посеял, дьявол их разнеси…
– Наверно, там, на улице. Когда платок доставал, – неловко сказал Гай. Он вспомнил, что в тот момент вроде бы вылетели у Толика из кармана какие-то кусочки бумаги или картона. Но тогда до бумажек ли было Гаю!
– Теперь-обратно придется пилить на электричке… – проворчал Толик. – Пошли.
– А у тебя что, был и обратный билет на автобус?
– Пошли, пошли…
На полпути к Симферополю спустило колесо (бывает же так – все одно к одному!). И водитель с Толиком, наверно, целый час возились с запаской. В аэропорт они успели “под самую завязку”.
Попрощались коротко:
– Привет там всем дома…
– Ага. А ты – Алине привет.
– Ладно. Спасибо.
– Ни пуха ни пера на испытаниях…
– К черту! – И они обнялись.
Защипало в глазах, но Гай храбро улыбнулся. И уже в тамбуре, ведущем на поле, оглянулся еще раз. Увидел Толика в свете желтого плафона. Толик смотрел серьезно. Встал на цыпочки и помахал рукой над головами…
В теплом покое, почти в полудреме, Гай думал, как самолет сядет в среднекамском аэропорту “Крылово”. Гай побежит навстречу маме, а она, смеясь и целуя его, станет натягивать на него пальто: “Стой, егоза, не крутись. Здесь тебе не Крым”. И как он завтра наверняка проспит и в школу не пойдет, тем более что все равно суббота, а начинать все на свете, в том числе и учебу, лучше с понедельника. Но к Юрке он побежит сразу после уроков и узнает у него все новости о школе, о ребятах, о самом Юрке – как он жил тут без Гая целую вечность. И сам расскажет Юрке все-все…
Это “все” ровно побежало перед глазами Гая: “Крузенштерн”, съемки, Артиллерийская слободка, Ася, Сержик, баба Ксана, Херсонес, ребята, граната…
Нет, о гранате, наверно, не надо. Канула она в море – и точка. Есть и без нее о чем рассказать. Например, о рукописи Курганова, об Алабышеве, о лекции Толика на вечерней палубе…
Гай, тихо улыбаясь, стал думать о Толике.
“Наверно, сейчас дремлет в электричке… Или нет, не дремлет. Думает про завтра, про отплытие…”
Гай не мог, конечно, знать, что в электричку Толик не попал.
На вокзал Толик приехал, билет купил, но до поезда оставалось полчаса. Толик пошел по вокзальной площади: надеялся купить какой-нибудь журнал, почитать в дороге.
Киоски ярко светились, но все уже были закрыты. Не очень огорчившись, Толик пошел обратно – в проходе между тыльной стороной стоявших в ряд киосков и временным забором, который огораживал не то стройку, не то какую-то ремонтную площадку. Над забором горела в черном небе лампочка.
Толик услышал сзади торопливые шаги, но оглянулся не сразу. Потому что впереди увидел щуплую фигуру в длинном клетчатом пиджаке. Тип в пиджаке ухмылялся. Толик встал спиной к шаткому забору и лишь тогда посмотрел налево. Оттуда подходил смазливый чернявый парень.
“Как в том проходе, – вспомнилось Толику. – Ни туда, ни сюда…”
Он сказал с улыбкой:
– Знакомые все лица. Опять хотите прикурить?
– Да не… – гнусаво ответил белобрысый тип в пиджаке. – Мы же знаем, что не куришь. Поговорить решили. Должок у тебя…
Пробуя левой ступней асфальт – хорошо ли для толчка? – Толик спросил:
– И не лень было следить за мной?
– Да что ты, дядя. Случайная встреча…
– И что теперь “дядя” вам должен? “Кошелек или жизнь”?
– Видели мы твой кошелек в…
– А это видели? – быстро спросил Толик и поднял левую руку, держа пальцы щепоткой – словно хотел что-то посолить в воздухе. У клетчатого типа приоткрылся рот и машинально вскинулась для защиты ладонь. Толик ухватил его за рукав, дернул на себя, ударил гада головой под грудь и кинул его, согнувшегося, через плечо.
Кинул так, чтобы длинное обмякшее тело ударило сзади другого противника.
Наверно, тот все же успел отскочить. А Толика стукнула в щиколотку какая-то деревянная боль. “Неужели вывихнул? Ах ты, черт…” Теперь оставалось развернуться и встретить смазливого сопляка прямым ударом в зубы. Придется мальчику походить к дантисту. Ну, сам винов…
Что-то колючее, длинное вошло Толику под левую лопатку, и боль была такая, что не осталось мыслей. Толик хрипло вскрикнул, рванулся вперед и снял себя с этой боли, как с гвоздя. Хватанул ртом воздух. “Достали все же, сволочи! Ну, погодите…” Он стал поворачиваться для удара. Боль мягко угасала, но не было зато и прежней пружинистой силы. Руки противно ослабели, и Толик с беспомощной злостью подумал, что, кажется, уже не свалит чернявого одним ударом… Самому бы устоять… Ах как глупо… Перед самым выходом в море. Теперь, чего доброго, еще в больницу засунут, перевязки всякие…
Хорошо, что Гай улетел…
Странно, что асфальт мягкий, как губчатая резина: падаешь, а не больно. Будто во сне… Надо все-таки встать. Люди увидят, решат черт знает что…
Но лежать было хорошо. Шевельнешься – и колючая боль, а если не двигаться – обволакивает мягкое спокойствие. И Толик понял, что надо подождать несколько минут, набраться сил.
Лампочку он не видел – она или погасла, или горела с другой стороны. Те двое куда-то исчезли. Но Толик о них уже не думал. Сверху в просвет между киосками и забором смотрел тонкий месяц.
“Ты меня не бросай, – сказал ему Толик. И не удержался, ласково поддразнил: – Месяц тонкий и рогатый с неба звезды сгреб лопатой… Куда ты девался, а?.. Месяц звонкий и рогатый… Месяц…”
Ничего этого Гай знать не мог, и никаких предчувствий у него не было. Спокойный и счастливый летел он домой.
…Известие о Толике придет в Среднекамск лишь через четыре дня. Это потрясение, первое в жизни настоящее горе надолго обесцветит для Гая все, что есть вокруг, приглушит до хрипа и шепота все в мире звуки, а все мысли сведет к горькому вопросу: “Как же так: был – и нет? Почему? Откуда на свете такое?“ Этот его вопрос навсегда свяжется в сознании с почерневшим сухим лицом бабушки – мамы Толика…
Дни пройдут, мама и бабушка вернутся оттуда, с похорон, и мама положит ему руку на лоб, а он тихо скажет, лишь бы что-то сказать:
– Вы быстро приехали…
– У нас были обратные билеты.
И тогда болью и страхом – сильнее всех других горьких мыслей – прошьет его мысль: “А у Толика тоже был обратный билет!”
Он был! Но Толик выронил его вместе с другими, когда доставал платок.
А доставал платок он, чтобы вытереть Гаю лицо и потом завернуть гранату.
Значит – все из-за гранаты!
Если бы билет остался, Толик поехал бы обратно на автобусе, не оказался бы на вокзале. Не встретился бы с теми.
…Какой прок, что их поймали и, скорее всего, расстреляют? Что с того, что друзья Толика написали куда-то письмо, чтобы новое гидрографическое судно назвали “Анатолий Нечаев”? Смертью бандитов не оживишь Толика. Имя не заменит живого человека, хоть весь флот назови этим именем! Гаю нужен живой Толик – который смеется, опаздывает со свиданий, рассказывает про Крузенштерна, дурачится, дразнит Гая за облупленные уши и рычит “брысь”, когда тот надоедает… Толика не будет…
И все из-за гранаты… Из-за того, что он, Гай, взял гранату из тайника!
Днем и ночью, даже во сне, Гай будет вести этот бесконечный, отчаянный и безнадежный спор с собой:
«Но я же не знал, что так случится!!»
« А кому легче оттого, что не знал? Все равно это из-за гранаты».
«Но я же не знал…»
«А зачем ты ее взял? Ведь понимал же, что обман…»
«Не обман!! Сержик сам говорил: хочешь – бери себе!»
«Обман был раньше. Тогда, когда все искали, а ты молчал. С этого все и пошло…»
«Но я же не взял тогда! Я же признался! Я -
честно…»
«Значит, не всякую беду можно исправить признанием… Ты не взял тогда, но она лежала, ждала своей поры. И отомстила».
«За что?! – в отчаянии будет кричать он себе. – За такой пустяк?! И кому отомстила?! Толик-то при чем?!»
«А она не думает. Она – граната…»
И когда уже не будет сил, когда сердце станет останавливаться от тоскливой вины, придет спасительная мысль:
“А откуда ты взял, что был обратный билет? Ты спросил, а Толик в ответ: поехали, поехали…”
“Но он же говорил: теперь обратно придется ехать на электричке…”
“Может, потому, что сперва хотел вернуться в Севастополь на такси, а денег не осталось – истратили на дорогу вперед…”
Может быть, и так… Но утешение будет приходить ненадолго. И ощущение неискупимой вины снова станет наваливаться глухой черной тяжестью. Такой вины, которая не менее страшна, чем само ощущение потери.
Через месяц Гай уже не станет спорить сам с собой. Зачем? Все сказано много раз. Не станет мучить себя вопросами: был ли билет? Ответить на вопрос мог бы один Толик. Но он не ответит – и вину с Гая не снимет никто.
Гай будет ходить в школу, учить уроки, получать отметки. Будет даже смотреть иногда телевизор, отвечать на мамины вопросы. Порой будет даже улыбаться. И всем, даже маме, станет казаться, что он понемногу успокоился и живет нормально.
И никто не узнает, как гонит от себя Гай память об августовских и сентябрьских днях. Память о всем, что раньше было для него Островом. Потому что горе и вина закрыли к Острову дорогу.
И так будет до того дня, когда Юрка (именно Юрка, а не кто-то другой) приведет его к себе домой и скажет угрюмо и жестко:
– Гай, ты так свихнешься. Или умрешь… Гай! Ты что?
– А что я? Я…
Слезы рванутся безудержно. Слезы – невыносимые, изматывающие душу, тяжкие, как рвота. До судорог в горле, до крика. И в этом крике прорвутся слова о Толике, о гранате, о билете… И Юрка захлопнет дверь и яростно, словно удерживая Гая от броска в пропасть, прижмет к себе.
– Гай… Гай!! Ну при чем здесь ты?! При чем здесь мы?! Не мы же придумали на свете гранаты!
Гай стихнет, вздрагивая. Юрка скажет:
– Так нельзя. Ты живи.
Гай то ли вздрогнет опять, то ли кивнет…
– Ты живи, – снова скажет Юрка. – Дерись.
– С кем?
– Вообще… дерись.
И Гай станет драться. Всю жизнь. За себя и за других. Драться с человеческими бедами и со своей виной – не зная до конца, была ли она. Драться за право изредка возвращаться на свой Остров.
Такой Остров есть у каждого, и потерять его – подобно смерти. Остров называется Детство.