Двое мальчишек казались сверху совсем маленькими. Они сидели на самой верхушке вулкана, опустив ноги в кратер, и по очереди опускались в него с головой. Казалось, что из кратера выскакивают два негритенка.
Но вот негритята кинулись наперегонки к морю, нырнули, сверху отчетливо было видно, как в голубой воде расплылось вокруг них темное пятно, и на берег вышли два белоголовых мальчишки.
— Сейчас познакомитесь. Я их на моторке сегодня привез. Целую неделю в интернате, один — в четвертом классе, другой — в пятом. Дорвались до своих вулканов, соскучились, — ласково сказал смотритель, — говорят, эта грязь полезная. Может, и так. Знаю одно — не вредная, это точно. Мои ребятишки с самых малых лет в ней бултыхаются.
— Как же вы тут один живете? Вам не скучно? — спросила Ленка.
— Почему один? Нас на острове пятеро. Два метеоролога, моя жена и сестра ее. Обе — техники. Да вот гостей сколько! Кроме Андреича с вами еще егерь из заповедника приехал.
— Какой заповедник? — спросил Володька.
Смотритель нахмурился.
— Есть тут такой. На материке, недалеко. Уникальный заповедник, там даже розовые фламинго водятся. Да только там сейчас нехорошо. Завелось, понимаете, бандитье, бьет птицу на гнездовьях без жалости. Мешками увозят.
— А егерь что смотрит?! — возмутился Таир.
— Егерь? Их там трое. А заповедник огромный. И браконьеры вооружены. Стреляют. Нашего Авеза едва не подстрелили.
— А он что же глядел? Лопух ваш Авез, — заявил Родька.
— Ишь ты, какой горячий! Нет, Авез не лопух. Он человек. Пошли вниз, сейчас познакомитесь.
Дом смотрителя был просторный. Две удивительно похожие женщины суетились во дворе вокруг летней печки. Очень вкусно пахло.
Дубок уже ушел.
Андреич с ребятами расположились на террасе, прямо на полу, на толстом, сплетенном из пеньковых веревок мате.
Пришли сыновья смотрителя Леха и Саша, чинно поздоровались, побежали переодеваться.
Но больше всех заинтересовал ребят егерь Авез.
Это был высокий молчаливый парень. Лицо мрачноватое, озабоченное. Оказалось, что Андреич с ним хорошо знаком.
— Что, Авез, все о своих браконьерах думаешь? — ласково спросил он. — Раньше, помню, ты веселый был.
— Веселый! — Авез горько усмехнулся. — Понимаешь, Андреич, это фашисты какие-то! Палят по всему живому. Лебедей бьют, аистов, журавлей. Десять убьют, двадцать ранят. А я подранков, как «скорая помощь», собираю. Вчера в меня стреляли. Всадили заряд утиной дроби в борт моторки.
— Ты их знаешь?
— Двоих знаю. Отец бандит и сына такого же вырастил. Барыги. За копейку удавятся. Два раза обыск у них делали. Без толку. Их с поличным надо взять.
— Пробовали?
— Сколько раз! Осторожные. Уходят. Есть у меня подозрение, что кто-то из заповедника, из наших кто-то сведения им сообщает. Узнаю — вот этими руками, — Авез протянул перед собой могучие ручищи, — голову отвинчу.
Андреич засмеялся.
— Не отвинтишь. Ты добрый.
— Я был добрый! — закричал Авез. — Раньше! Теперь я очень злой. Тут еще один подлец появился. Совсем сопляк. Я его в бинокль разглядел. Так этот просто так стреляет. Развлекается. Кто ему ружье продал, не понимаю!
И такое горестное изумление было на лице Авеза, что ребятам стало его жаль.
— Ты когда возвращаешься, Авез? — спросил Андреич.
— Завтра.
— Может быть, покажешь ребятам заповедник? Пусть поглядят на эту красоту.
Авез внимательно осмотрел ребят.
— Покажу, — серьезно сказал он. — Пусть. Пусть знают, что красоту беречь надо.
Немного погодя, когда Авез ушел к своей лодке, чтобы наладить что-то в моторе, и ребята остались одни, Родька задумчиво сказал:
— Нет, этот Авез не лопух.
— Он очень увлеченный человек, — сказала Ленка.
— Но эти-то живодеры! Как у них рука поднимается! — воскликнул Таир.
— У тебя же поднялась — отстрелить невинной корове хвост, — поддел Володька.
— Так я же нечаянно!
— Буду егерем, — сказал Мамед.
— Сперва нефтяником, потом капитаном, потом смотрителем маяка, потом егерем? — насмешливо спросил Родька.
— Правильно. Я еще молодой. Все успею, — подтвердил Мамед.
Глава шестнадцатая
Поистине, это был лабиринт. В плавнях, заросших камышом, причудливо петляли, извивались узкие протоки. И везде бесчисленные гнездовья птиц. Это было беззаботное птичье царство. Каких только пернатых красавцев здесь не было!
Изумрудными шейными воротничками красовались селезни, вышагивали на долгих, членистых, похожих на стволы бамбука ногах цапли.
Дикие гуси — могучие серые птицы — стремительно пересекали открытые пространства воды. Они напоминали современные авиалайнеры, когда отрывались после долгой пробежки и взлетали с воды, как с бетонной полосы аэродрома, обтекаемые, устремленные по косой ввысь, неутомимые воздушные бродяги.
Невозмутимо, без видимых усилий плыли лебеди. Они казались высокомерными, пока не ныряли стремительно за потерявшей бдительность добычей.
Стояли кое-где застывшие пеликаны, с тяжело отвисшим зобом, набитым рыбешкой. А красавцы птицы фламинго! Розоватые, как отблеск утренней зари на воде…
Плевать было на все эти красоты Кубику и его новым дружкам! Впрочем, дружками их нельзя было назвать. Дружки!
Старшему, Бархрам-оглы, отцу, было лет под сорок. Сыну его, Саиду, восемнадцать. Походили они друг на друга разительно-вкрадчивой легкой походкой, заросшими темной с синеватым отливом щетиной лицами, вислыми могучими плечами, а главное, взглядом — ускользающим, опасным, настороженным. Кубик их боялся. Серьезные были люди.
Когда он их нашел, Саид сделал вид, что не знает его, хотя вместе прожили бок о бок в колонии почти полтора года. Кубик попал туда впервые за карманную кражу. Саид был старожилом, взял Кубика под свою опеку. Саид был хозяин, Кубик — «шестерка», мальчик на побегушках, слуга. И Кубик старался вовсю. Саид получал роскошные посылки — копченую рыбу, мясо, прекрасные плоские лепешки, которые, стоило их только разогреть, становились мягкими, пышными и свежими. Саид снисходительно делился с Кубиком. Он ни с кем не ссорился, держался спокойно и с достоинством. Веки всегда презрительно полуопущены. Слова цедил сквозь зубы. Был он не по возрасту могуч, и никто в колонии, даже из самых отчаянных, с ним не связывался. Кубик на него только что не молился, унижался, старался всегда быть на глазах, старался услужить во всякой мелочи.
И был счастлив, когда Саид ронял ему сквозь зубы какие-нибудь указания.
Все мальчишки в колонии знали, что Кубик «шестерит» у Саида, презирали его за это, но Кубику было наплевать. Главное, он был в безопасности.
Саиду оставалось пробыть в колонии еще восемь месяцев, когда Кубика освободили.
— Адрес возьми, — процедил Саид, — будешь в наших краях, заходи. Может быть, понадобишься.
Он повернулся спиной к Кубику и, казалось, забыл о его существовании. Кубик вызубрил адрес наизусть и много дней повторял его, как скворец, боясь забыть.
И потом был поражен, узнав от Витальки-Халвы, от этого лопоухого салаги — мальца, которого так легко затравил в «дело», что родители его переезжают в места неподалеку от дома Саида.
Может быть, он и не решился бы никогда на побег, если бы не это странное, показавшееся ему чудесным совпадение.
После того как он отлежался, отоспался, отъелся в пещере, снова подцепил на крючок Халву, разжился деньгами и приоделся, Кубик решился навестить Саида и его отца.
Он тогда оторопел, увидев выросшего на голову Саида. Тот скользнул по нему равнодушным взглядом, не кивнул даже, повернулся и ушел в дом.
И не было его очень долго. А Кубик стоял как оплеванный и не знал, куда деваться. Узкая улочка поселка была пропечена солнцем, тени не было, лучи били отвесно. А за калиткой шелестело широкими листьями могучее инжировое дерево, в тени его стоял врытый в землю стол, несколько легких плетеных стульев. На столе блестела капельками воды огромная отпотевшая бутыль с красным вином, видно, только что вынутая из погреба. Кудрявилась на тарелках зелень-закуска.
В глубине двора виднелся красивый дом с широкой террасой. Истекающему потом на солнцепеке Кубику все это благополучие показалось таким заманчивым, таким желанным! А сам он в пропотевшем спортивном костюме, неприкаянный, как пес, вздрагивающий от любого внимательного взгляда, — таким несчастным, несправедливо обиженным судьбой, что ему захотелось плакать.
Таким его и увидел впервые отец Саида — жалким, мокрым, с трясущимися губами…
Еще более кряжистый, чем сын, он щелками глаз ощупал Кубика с ног до головы, резко повернулся и проворчал Саиду:
— Трясется, как шакалий хвост. Медуза. Гони его.
— Погоди, отец. Ему жарко, он голодный. Он пригодится, — ответил Саид и что-то еще добавил на непонятном Кубику языке. Что-то насмешливое.
Отец улыбнулся, ответил, вновь оценивающе оглядел Кубика.
— Ладно. Иди, — сказал он и отворил калитку. — Не трясись. Садись, пей, ешь. Поговорим потом.
Серьезные были люди. Жесткие. Деловые. Когда Кубик поел, отец Саида сказал:
— Возьмем тебя. Помогать будешь. Охотился когда-нибудь?
— Нет, — ответил Кубик.
— Научим, — Он переглянулся с сыном, снова что-то быстро сказал. Непонятное, клекочущее. Оба вновь рассмеялись. — Ты тоже теперь дичь. На мушку не попадайся.
Кубик улыбнулся — растерянно, непонимающе.
— Берем, — сказал отец. — Мы охотники. Птицу бьем. Дичь. Потом продаем. У нас ружье, катер, места, покупатели. У тебя руки. Кривые. Кормить будем. Подкинем кое-что. Старайся. Ружье добудешь — в долю возьмем.
Во время обеда Кубик сидел тихо, скромно, весь вид его выдавал подавленность и покорность.
Однако Кубик думал. Лихорадочно соображал.
Бесшумные старухи молча подавали на стол очень вкусные, пряные, острые кушанья. Отец Саида распоряжался без лишних слов — знаками.
Слушались его беспрекословно.
«Добуду, добуду!»— думал Кубик. Он вспоминал редкие фразы Халвы, случайно вырвавшиеся — о чудаке парикмахере дяде Арчиле, о его ружье, ежедневно стоявшем в углу пустынной парикмахерской, и продолжал бормотать про себя: «Добуду! Добуду».
Особенно сильно эта мысль обуяла его после первой охоты, на которую его взяли. Впрочем, охотой это назвать было нельзя. Так, хладнокровное избиение.
Саид со своим отцом неторопливо выбирали непуганых птиц покрупнее, очень проворно перезаряжали двустволки. И били, били в упор, по стаям. Экономили дробь: каждым дуплетом сшибали несколько птиц. Проворно собирали их в полосатые мешки. Тех, что падали в густые заросли камышей, приходилось доставать Кубику.
Он соскальзывал с лодки, продирался сквозь осклизлые стволы камыша и, как охотничья собака, приносил дичь.
Подранков он сначала топил. Слишком уж они трепыхались и верещали.
Но Саид сказал:
— Не топи. Утопленников не надо. Так надо. — Саид взял живого еще селезня, проворно перегрыз, вернее прокусил ему с хрустом с одного раза шею.
— Понял? Так надо.
Этому Кубик научился быстро.
«Ружье! Ружье надо добыть», — думал он.
И когда устроил этот спектакль с горящей урной, увидел парикмахера, суетливо и добросовестно гасящего дымный, игрушечный пожар; когда он ощутил в руках тяжелое двуствольное ружье, прохладную гладкость его стволов; когда безнаказанно скрыли его от людских глаз голубые стволы грабов, Кубик почувствовал восторг.
В руках его было оружие!
Он вновь ощутил наконец себя человеком. Нахальство и самоуверенность вернулись к нему.
Правда, Виталька-Халва чуть не испортил всего. Если бы этот салажонок при последнем их разговоре чуть поднял глаза, он бы увидел висящую на ветке орешника двустволку, и тогда пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться. А может быть…
Нет, ни о чем другом Кубик думать не хотел, боялся. Отмахивался от опасных мыслей. Тем более, что все обошлось.
Когда Кубик принес ружье, Саид и отец его недоуменно переглянулись. Они явно не ожидали от Кубика такой прыти.
Откуда появилось ружье, они не спросили, но по глазам их, по неуловимым признакам Кубик понял, что его если и не уважают еще, то относятся уже по-другому. Он чувствовал, что становится своим.
— Долю получишь, — сказал отец Саида. — Я шесть, Саид три, ты одну. Понял?
Кубик радостно закивал. Целая доля!
Вихрь радостных мыслей, надежд взметнулся в его голове. Он начал лихорадочно подсчитывать. Доля — это хорошо. Через пару месяцев можно завести свою лодку. Отделиться. Браконьерить самому. Потом мотор купить, потом…
Сладостные эти мысли прервал насмешливый голос отца Саида:
— Не вздумай один бить птичку. Если егерь поймает, конец тебе. С нами не поймает.
Саид добавил, глядя своими равнодушными глазами на Кубика:
— Егерь не поймает, мы поймаем. Не шали, Кубик. Ты понял?
И этот спокойный тон, эти немигающие глаза показались Кубику куда страшнее узких, горячих глаз отца.
Кубик часто закивал. Он понял. И снова тоска подкатила под его сердце. Но долго тосковать Кубик не умел. Как не умеют долго грустить и плакать плохие люди всех возрастов и народов.
Но злость осталась.
Кубик понимал, что при своем бесправном положении он просто не сможет никому продать ни одну самую лучшую утку или гуся без риска попасться и снова очутиться в колонии.
«Ништяк! — думал он. — Я одинокий серый волк! Проживем. Еда есть. Ружье есть. И есть на всякий случай лопух Халва! — Он подумал так и выпрямился, расправил плечи. — Я одинокий серый волк! Плевать на всех!»
Кубик стал злее. И всю злость свою перенес на тех, кого бил своим беспощадным ружьем.
— Ты дура! Глупая дура! — злился отец Саида. — Зачем грохочешь? Зачем зря нырка стреляешь? Кто его ест? Он рыбой пахнет! Никто не купит! Зачем пеликан бьешь?! С ним не знаю, что делать, редкий птица! Дура ты! — Отец, когда злился, начинал говорить с сильным акцентом.
Кубик только щерил свои крепкие желтоватые зубы.
— А мне так нравится! — говорил он.
Первая встреча с катером егеря — собакой, гадом… И каких только слов не пробормотал отец Саида, когда судорожно пытался завести подвесной мотор!
Он суетливо дергал шнур, мотор всхрапывал, чихал и не заводился. Катер подходил все ближе. Саид встал, тщательно прицелился и выстрелил. Удар крупной дроби пришелся в нос катера, тот вильнул в сторону и врезался в стену камыша.
И в тот же миг взревел мотор лодки. Отец Саида прибавил оборотов, лодка скользнула в почти неприметную протоку и растворилась в плавнях.
Кубик сидел испуганный, подавленный. Он боялся. Он так боялся, что его поташнивало.
Когда лодка, повернув в очередной раз, застыла с выключенным мотором, Кубик спросил:
— Ты в него целился?
Саид спокойно закурил сигарету, затянулся, стряхнул пепел, тихо сказал:
— Зачем в него? Лодку сбил. Если б не сбил, в него стрелял бы. Трясешься?
Кубик отвернулся. Вечная история: он попадал из огня в полымя.
Переполненный катер егеря тихо скользил по бесчисленным протокам заповедника. Мотор был выключен. Егерь осторожно, стараясь не плеснуть, отталкивался шестом от дна. Ребята застыли в лодке, боясь резким движением или шепотом спугнуть птиц. Они зачарованно смотрели на непуганые стаи, неторопливо отплывающие при виде катера. Лебеди недовольно оглядывались: не мешайте, мол.
— Ой, мамочка, змеи! — прошептала вдруг Ленка Бородулина.
И правда — прямо по ходу лодки из воды торчало несколько десятков змеиных головок.
— Змеи? — Егерь усмехнулся, опустил руки в воду и ловко выхватил… черепаху.
Панцирь у нее был неожиданной формы — не круглый, как у обычных черепах, а овальный, сильно вытянутый овал.
— Водяная черепаха, — сказал егерь, — возьми на память, — он протянул черепаху Ленке.
— А где она будет жить у меня? Ей же вода нужна.
— У вас в городе речка есть?
— Есть. Жинжа. Хорошая речка, — опередил Ленку Таир. — Поймайте еще парочку, мы их выпустим, и в нашей замечательной Жинже тоже будут свои черепахи. А потом…
Таир не успел договорить. Совсем рядом, где-то справа гулко хлестнули выстрелы.