— Емельянов? — спросил секретарь райкома, подняв на Колю коричневые, с рыжеватым оттенком глаза. — Тот Емельянов?
— Да. Тот, о котором я вам говорил, — неестественным голосом сухо ответил Богатов.
Вот какая приключилась история! Надо ж было ему в райкоме расхваливать этого мальчишку, который оказался просто-напросто дрянным индивидуалистом. Что подумает Кудрявцев? Но нет! Тут что-то не так.
Директор Геннадий Павлович тихо постукивал коротенькими толстыми пальцами по крышке стола. Казалось, все ждали, что же предпримет секретарь комитета Коля Богатов, а тот вопросительно смотрел на Кудрявцева. Кудрявцев молчал.
«Ага! — понял Коля. — Они хотят, чтобы мы решали самостоятельно».
Но он все еще не определил, какой держаться позиции. Он развязал папку с бумагами, перелистал, словно надеясь найти в них решение вопроса, но не нашел и, завязав папку, снова сунул подмышку.
— Итак, Ключарев, ты окончательно против?
— Окончательно. Да.
Таня Измайлова, которая молча стояла в продолжение всего разговора, живо спросила:
— А как остальные ребята?
— Они придут на собрание, — уклончиво ответил Ключарев.
— Пора начинать, — сказал нерешительно Коля, прислушиваясь к гулу, который смутно доносился из зала.
— Однако, — возразил Алеша Чугай, перебирая на груди значки спортивных отличий и делая вид, что страшно ими заинтересован, — однако довольно странное создалось положение.
Положение действительно создалось странное, все понимали.
— Надо решить: поддерживаем или отводим? Или мы придем на собрание без определенного мнения? — Чугай спиной загородил дверь, словно опасаясь, как бы кто не проскользнул в нее, уклонившись от решения вопроса. — Я за то, что поддерживаем.
Ключарев поднял серые светлые, с острыми, как уколы иглы, зрачками глаза:
— Отводим!
— Нет, так нельзя! — вдруг громко крикнула Таня. — Так нельзя! Я два года знаю Емельянова. Здесь какая-то случилась ошибка.
Ребята молчали.
Кудрявцев обвел всех внимательным взглядом, достал портсигар, но, вспомнив, что он в школе, не закурил и спрятал, не открывая, в карман.
— По совести говоря, не вижу причин, чтоб Емельянова слишком строго судить, — миролюбиво сказал Алеша Чугай. — Учится парень хорошо. Ну, собственником оказался немножко. А все-то мы…
— Что-о?
Горячая краска обожгла щеки и лоб Богатова.
— Если мы будем так защищать Емельянова, — в ярости произнес он, — если комсомольцы решат принять Емельянова, потому что все мы «собственники немножко» и миримся с этим спокойно… значит, мы работаем плохо. Нас должны переизбрать. Немедленно. Завтра! — Он помолчал, тяжело дыша, и шагнул к Алеше Чугаю: — Понимаешь, что ты сказал? Болван! Понимаешь?
— Пожалуйста, уж не ругайся, — обиженно проворчал тот. — Пожалуйста… А еще секретарь!
— Буду ругаться. И не так буду. — Но он остыл и, пригладив волосы, буркнул сердито: — Извиняюсь за ругань. Беру ругань обратно. Ты, оказывается, не болван, а тупой обыватель.
Богатов помолчал, хмурый и темный, как осенняя туча, и, решившись, сказал:
— Пусть ребята сами разберутся в Емельянове. А кстати и в себе разберемся… какие мы комсомольцы. Товарищи, пора начинать.
Глава XXI. На комсомольском собрании
Зал гудел. Народу собралось больше обычного. Прежде всего почти в полном составе явился 7-й класс «Б». Он занял четыре ближних к сцене ряда, и отсюда-то главным образом разносился по залу, то возвышаясь, то опадая, приглушенный, сдержанный, но неумолкаемый шум.
Вошли Костя и Саша. Головы в первых рядах, как по сигналу, обратились к дверям.
На мгновение шум снизился. Но вот показался Борис Ключарев. Опять голоса заплескались. Это он, Борис Ключарев, поднял нынче на ноги весь 7-й «Б».
Кто-то радушно поманил его на припасенное место.
Борис не пошел к своим. Он стал у стены, откуда виден был весь зал.
Саша и Костя сели рядом.
Вначале Саша с таким увлечением разглядывал зеленые пальмы по краям сцены, стол, покрытый красным сукном, портреты и надписи на стенах, как будто впервые очутился а этом парадном зале и от изумления не может опомниться.
Впрочем, скоро Саша устал притворяться. Он зажал между коленями переплетенные пальцы и больше не поднимал головы.
Однако не он один испытывал сегодня тревогу, от которой в какой-нибудь час под глазами ложится синеватая тень.
Неспокойно было на душе и у Бориса Ключарева.
Ключарев не подошел к своим оттого, что хотел подумать перед началом собрания, хотя столько уж передумал за сегодняшний день. Конечно, Борис не мог назвать себя близким Сашиным другом вроде Кости Гладкова. Но Ключареву нравился Саша. Так хорошо было, что он вступал в комсомол!
Вдруг за один день все изменилось. Что-то новое раскрылось в товарище и оттолкнуло Бориса.
Ключарев посмотрел в конец зала, где сидел Саша.
Побледневшие щеки, вихор волос, жалко повисший надо лбом, сосредоточенный, ожидающий взгляд… Ему тяжело!
Ключарев смотрел как прикованный. Саша, встретившись с ним глазами, нахмурился, отвернулся…
«Товарищами теперь нам не быть, — подумал Борис. — Как это плохо! Но молчать я все равно не могу».
О многом еще, стоя один у стены, думал комсорг 7-го «Б»: о том, что такое смелость и честность, о долге, о дружбе и о том, как трудно обвинять и судить человека, когда жалеешь его.
А собрание между тем все не начиналось. Алеша Чугай и Вихров перехватили Богатова как раз в тот момент, когда он поднимался на сцену.
— Колька, постой!
Чугай развернул номер «Вечерней Москвы», как ни в чем не бывало атакуя товарища.
— Вот газета, которой я восхищаюсь. Найдешь ты где-нибудь подобную эрудицию в части спорта? Умные ребята — корреспонденты «Вечерней Москвы». Спортсмены все на подбор.
— Слушай, ты! — не на шутку рассердился Богатов. — Выбрал самое подходящее время делиться восторгами! Может, отложим собрание и поговорим о «ребятах» из «Вечерней Москвы»?
— А ты прочти.
Вихров обвел пальцем заголовок.
Коля Богатов с откровенно озадаченным видом пробежал глазами статью.
— Странно!
— Сама судьба подослала бедняге на выручку вчерашний номер «Вечерней Москвы», — рассмеялся Алеша Чугай.
— Ты думаешь? — спросил Богатов, невольно обратив взгляд туда, где сероглазый, печальный и порядком растрепанный мальчик застыл в такой каменной позе, словно наказал себя среди общего шума обетом молчания.
— Конечно. Парнишка сплоховал, но обстоятельства за него. Да здравствуют обстоятельства!
— Ты думаешь? — угрожающим тоном повторил Коля Богатов.
Однако на объяснения времени не было, и, взбегая на сцену, он на ходу бросил Вихрову:
— Сережа, опровергни его с принципиальных позиций.
— Хорошо, я его опровергну, — согласился Вихров, подтягивая рукава, как будто собирался сразиться на кулачках. — Держись, выдающийся деятель спорта, чемпион и так далее.
Чугай в неодумении пожал плечами.
— «Что за комиссия, создатель», иметь философов-друзей! Ну, давай опровергай живее.
— Не спеши. Я выберу подходящий момент. Пусть прозвучит. Что? Уже началось?
Зал непонятно затих.
Вихров взглянул на сцену — там Геннадий Павлович. Коля, Кудрявцев. Почему тишина в зале? Из-за Кудрявцева?
Но что же особенного в том, что секретарь райкома пришел на собрание? Нет, не в Кудрявцеве дело!
— Э! Смотри! — Чугай тронул друга за локоть.
Оба обратили взоры к дверям. У входа в зал стояли две девочки — Юля и Алла.
— Явилась! Сумасшедшая Юлька! — почти вслух простонал Костя. — Она и с Аллой подружилась для смелости!
Отчасти Костя был прав. Конечно, Юлька не отважилась бы притти в мужскую школу одна.
— Разве могла она пропустить такой случай, когда меня принимают в комсомол? — ворчал сконфуженно Костя. — Она уговорила Аллу. Понятно, понятно! И меня еще называют Юлькиной тенью? Вот кто тень — она, а не я.
Но в глубине души Костя был тронут.
А Юлька чувствовала себя не очень уверенно даже в компании с Аллой. Ее вытянувшееся от волнения лицо побледнело. Надо было выдержать удивленное молчание переполненного ребятами зала и, главное, надо у всех на виду сделать десять шагов, чтобы найти где-нибудь место. Не стоять же весь вечер здесь, у дверей, как на выставке!
Кто-то насмешливо крикнул:
— Вы ошиблись! У нас не турнир!
— У вас открытое комсомольское собрание, — спокойно ответила Алла.
А Юлька с облегчением вздохнула: к ним направлялся Алеша Чугай.
— Здравствуйте! У нас открытое собрание, верно. Садитесь! Пожалуйста!
Не глядя. Чугай поднял за плечо первого мальчика, какой попал ему под руку, и с необыкновенной галантностью предложил Алле освободившийся стул. Тем же способом он раздобыл стул для Юли.
Девочки сели в простенке между двумя окнами. Они не шептались, не обменивались на ухо мнениями. Алла решительно никакого внимания не обращала на тех ротозеев, которые все еще продолжали рассматривать известных шахматисток из соседней школы. Юлька старалась держаться так же независимо, не спуская напряженного взгляда со сцены.
В конце концов самым любопытным из ребят наскучило вертеть головами. Они забыли о девочках, тем более что раздался громкий голос Богатова:
— Считаю собрание открытым.
По залу прошел гул и утих.
«Началось!» подумал в смятении Саша.
…Выбирали председателя, секретаря, голосовали, шумели, утверждали повестку. Все это проходило мимо Саши, где-то вне, далеко.
Неожиданно Саша увидел на сцене Юру Резникова. Он стоял за столом с густо красными, словно натертыми свеклой щеками.
— Слово Богатову! — прокричал Юра Резников во всю силу мальчишеских легких, и гордясь и стесняясь своей роли председателя, но в то же время стараясь показать, что вести собрание для него вполне привычное дело.
Что-то говорил Богатов. Вдруг зал умолк. Семиклассники в первых рядах повернулись.
— Почему они смотрят? — спросил Саша Костю.
— Ты не слышал? Объявили повестку. Нас обсуждают первым вопросом.
Только теперь до Саши отчетливо донеслись слова Богатова:
— …решим, достойны ли они вступить в комсомол. Мы принимаем в организацию новых членов. Мы должны знать, кого принимаем.
И словно ударило молотком по виску:
— Емельянов!
— Выходи сюда, на сцену, — сказал председатель. Юра произнес эти слова негромко, смущенный глубоким молчанием. Чтобы нарушить его, он звякнул колокольчиком.
Саша шел между рядами стульев. Это был самый длинный путь в его жизни. И все же он не успел собраться с силами, пока приблизился к сцене, и чувствовал, что даже губы у него побелели. Они были сами по себе, дрожали и прыгали, не подчиняясь усилиям его воли.
Гордый тем, что держит в образцовом порядке такой переполненный зал. Юра распорядился важным председательским тоном:
— Рассказывай биографию.
— Я родился… — начал наконец Саша.
Но тут что-то изменилось в зале. Движение пробежало по первым рядам, шопот, нарастая, поднялся до шума, чей-то выкрик оборвал Сашину речь:
— Не надо! Биографию после! Расскажи, что было в субботу перед уроком физики!
В самой гуще толпы, направо, налево эхом повторялся вопрос:
— Что было на физике? Расскажи о вольтметре!
Так надвинулось то, к чему Саша готовился эти два дня. И вдруг что-то затихло в нем, улеглось. Он начал различать перед собой знакомые лица и, чтобы быть ближе к ним, подошел к краю сцены. Голос его слегка вздрагивал, но сейчас даже шопот был бы в зале услышан.
— Когда у Надежды Димитриевны разбился вольтметр, ребята решили сделать новый прибор. Все согласились, чтобы прибор сконструировал я.
— Кроме тебя, никто не сумел бы его сконструировать?
Вопрос задан был из президиума. Саша оглянулся. Он не знал, кто тот человек, который сидел рядом с директором. Его коричневые глаза смотрели прямо и чуточку жестко.
Саше не дали ответить. Из рядов семиклассников раздались голоса:
— Конечно, сумели бы! Юрка Резников сделал бы!
— А Ключарев?
— И Гольдштейн!
— Я!
— И я!
Резников звякнул колокольчиком:
— Продолжай, Емельянов.
— Я принес вольтметр… и ребята хотели подарить его от класса. А я думал, он мой… Я хотел сам, один. Мы поссорились. Ребята ушли. И я вижу, все пропало. Тогда мне стало безразлично.
В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.
— Тебе безразлично? А Надежде Димитриевне как?
— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!
— У Резникова материал весь забрал и прославиться вздумал!
А Петровых грустно вслух рассуждал:
— Ведь вольтметр не только для нас — для всей школы!
— Я не думал! — пытался оправдаться Саша.
Но Резников его перебил:
— Не думал? Стукнуть бы тебя раза два, чтобы думал!
Однако Юра тут же вспомнил о своих председательских обязанностях и, подняв над головой колокольчик, объявил, что если не перестанут шуметь, закроет собрание.
Резников вошел в роль. Ему нравилось быть крутым председателем.
— Говори, — разрешил он, увидев протянутую руку.
Ключарев поднимался на сцену. Саша сходил. Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза. И Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошел на свое место.
Слова Ключарева настигали и гнали его.
Со сцены Борис казался узким и длинным, как восклицательный знак. Его ломкий голос подростка часто ему изменял: неокрепший басок перебивался тончайшим мальчишеским дискантом.
— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова. Емельянов веселый. Ребята с ним дружат. Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол. За Гладкова все поднимут обе руки, его уважают. Гладков не старается выставлять себя на первое место, самое главное для него — комсомольская честь. А ты, Емельянов?
Борис замолчал. Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят и себя, за Надежду Димитриевну, он вскипал гневом. Ему хотелось хлестать Емельянова резкими и злыми словами. Но он приучался быть сдержанным, этот серьезный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством. И он заставил себя продолжать речь спокойно, не сводя с Саши прямого, твердого взгляда.
— Мы, весь класс, дали тебе поручение. Я был уверен, что ты отнесешься к нему как к комсомольскому поручению. Я не догадался тебе об этом сказать. Но зачем говорить? Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов? Нельзя! Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью.
Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр? Потому что мы любим Надежду Димитриевну. Мы хотели, чтоб она увидала, как ребята ее уважают и как благодарны за все, а потом мы непременно сказали бы, что вольтметр сделал ты. Все равно мы открыли бы. Мы только хотели, чтоб Надежда Димитриевна поняла — не один человек о ней позаботился, а весь класс. Вот чего мы хотели добиться. А Емельянов? Чего ты добивался?
Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Димитриевну, я думал — мы, комсомольцы, должны всегда итти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело. И потому мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр. Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольская гордость и честь. Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Димитриевны радость. Ты сам признался, что тебе стало все безразлично. Тебе не важно общее дело, а важно свое. Мы это видели. Ты индивидуалист. И если представить… вдруг с нами случилась беда? Как ведут себя индивидуалисты в беде? Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ. И… я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол. Емельянов не заслужил комсомольского билета. Он до него еще не дорос. И я против.