— А по-твоему?
Не дождавшись ответа, гневно, словно не Раменкову, а выговаривая провинившемуся школьнику, стал объяснять:
— Доверие — оно хорошо до известного предела. Заигрался ты, Степан Ильич. Нельзя так. Если на человеке было пятно, — всегда скажется. Вроде малярии: ходишь вроде бы здоровый, а потом — на тебе! Рецидив! Это, брат, понимать надо. Глубже смотреть в людей. А ты ему, мало всего прочего, — пистолет!.. Оружие! Вот и ищи-свищи!
— А ты? — почему-то усмехнулся Раменков.
— Что — я?
— Ты Лезиной — деньги. Почти на четыре «Волги». Чего не смотрел глубже?
— Ну, знаешь!.. — бухгалтер даже развел руками. — Лезина — она под влияние попала. Среда. Преступное окружение. Сколько раз Васька её туда-сюда провожал. Кто именно Ваську посылал? А ты говоришь, — я!..
— Так, — сказал Раменков. — Я. Ты прав, Новиков. Что же, пойдём к лошадям. Надо ехать да сообщать кому следует. Они… разберутся. Вроде бы должны разобраться. Во всём.
Выбравшись на трассу, он потрепал по холке измученную Ягодку и предложил спутнику:
— Ты вот что. Поезжай вперёд, — надо поскорее радировать о происшедшем. Чтобы приняли меры. Спеши, только коня не замордуй. А я потихоньку Ягодку поведу. Выходится ещё, как думаешь? — с надеждой спросил он, страстно желая, чтобы эту надежду поддержали.
Бухгалтер пожал плечами. Влезая в седло, сказал:
— Спеши не спеши, сутки уже прошли. За сутки, Степан Ильич, можно, знаешь, куда удрать? Где их теперь найдёшь? Да ведь…
— Поезжай, поезжай давай, — оборвал Раменков. — Найдут. Все дороги отсюда в одну сторону. Из тайги.
Бухгалтер тронул коня в рысь, но, скрывшись за поворотом, перевел на шаг.
— Спеши не спеши, — оборачиваясь, повторил он, словно начальник мог видеть или слышать его.
Новиков терпеть не мог ездить верхом, особенно рысью: и душу вытрясет, и неделю потом по-человечески ходить невозможно. Да ещё тот же Раменков будет смеяться. И он сказал в ту сторону, где остался Степан Ильич:
— Начудил, а другие — расхлёбывай. Ну, дела!..
Он не проехал еще и трети дороги, когда стал накрапывать дождь, — к счастью, лишь на подъезде к прииску ставший по-осеннему холодным ливнем.
Утром прибывший на вертолёте оперативник с собакой разочарованно почесал выскобленный до синевы подбородок и сказал следователю в штатском:
— Бесполезно, товарищ старший лейтенант! Не возьмёт Бурун след. Смыло. Куда к чёрту!
Начальник прииска Раменков на вопрос следователя, согласен ли он с общим мнением, что задумал кражу Подклёнов, ответил:
— Сомневаюсь.
— А какую версию можете предложить вы?
— Никакой.
— Странно, — удивился следователь. — Очень странно. У вас должны сложиться определенные суждения о ваших людях.
— Вот именно.
Бухгалтер Новиков объяснил раменковское поведение так:
— Трудно сознаваться в своих ошибках, знаете. Особенно, когда ошибки зависят от характера. Степан Ильич, по сути, безусловно хороший человек. Но как раз это и плохо, товарищ следователь. Хорошим следует быть осмотрительно. Ну, скажем, подобрал этого уголовника, можно сказать, из рук выкормил — и верно, парень три года держался. А почему срыв? Да потому, товарищ следователь, что соблазн. На тебе пистолет, на тебе кассира сопровождай! Вроде как нарочно подсовывают: бери! Ну, человек и не удержался — ведь уголовник же! Вот что следовало помнить начальнику. Конечно, и наша вина есть, что не напомнили ему. Так опять же — характер…
— А что вы можете сказать о Лезиной?
— Что я могу рассказать? В душу же не залезешь, товарищ лейтенант. Но, в общем, легкомысленна. Может, со склонностями даже. Так ведь не я сам выбираю сотрудников, присылает отдел кадров. Мое дело — бухгалтерия, учёт.
Протокол допроса он подписал охотно.
Сказал только:
— Подписать — это естественно.
Розыскная собака Бурун, как и предполагали, работать по следу отказалась. Впрочем, что могла сделать собака, если преступники располагали почти двумя сутками? Стоило ли искать их здесь, в окрестностях Площадки? Стоило ли задаваться вопросом, как они скрылись: лодкой, заранее припрятанной на берегу, попутным катером, которых немало проходит по реке, или старой охотничьей тропой? Надлежало искать там, где они находились теперь. Где, — было понятно: только не в тайге. Кого искать, — тоже никто не сомневался.
Возможно, впрочем, что сомневался всё-таки Степан Ильич Раменков.
Но, по заключению экспертов, извлеченная из черепа убитого коня пуля, при сличении с пулями, найденными в стойке навеса на берегу, где упражнялся в стрельбе Подклёнов, должна была положить конец даже сомнениям начальника.
Гнедка застрелили из раменковского «зауэра».
Часть 4. Без выстрела
Глава первая
В изложении Ивана Александровича Пряхина все эти события выглядели проще и яснее. Он пересказывал то, что услышал в милиции, а там в излишние подробности вдаваться не любят. Но факты, изложенные даже самым скупым языком, есть факты.
То ли закончив, то ли прервав рассказ, Иван Александрович остановился. Этим воспользовался Костя, чтобы сказать:
— Да, хорош мальчик. Ловок, скотина!..
— Знаешь, и она хороша. Кассирша, — брезгливо прибавил Семён, словно вступаясь за кого-то…
Люда Раменкова расцепила сомкнутые пальцы.
— Не мог, — вырвалось у неё. — Не мог он с ней…
Костя снисходительно усмехнулся, а Иван Александрович как-то безучастно согласился с Людой:
— Не мог. Лезину нашли позавчера. Случайно.
— И где же? Далеко? — оживился Костя.
— Нет, рядом. Труп был обернут подклёновским плащом и забросан валежником. Зверский удар в висок чем-то металлическим. Рукояткой пистолета, возможно. Эксперты обнаружили в ране следы оружейного масла.
Наступило долгое растерянное молчание.
— Ну, гад-дина… — выдавил, наконец, Семён, скрипнув зубами.
— Хоть бы уж из пистолета убил, зверюга, — начал Костя и сразу умолк, взглянув на девушку.
Люда сидела, уронив голову в чашечку узеньких ладоней, жалкая, словно надломившаяся. Но вот она с явным усилием выпрямилась, попыталась встретиться с ускользающими взглядами остальных, и сказала:
— Всё-таки… я не верю…
Костя пожал плечами и отвернулся. Семён сделал вид, будто разглядывает заусеницу. Только Иван Александрович выдержал её взгляд.
— Факты, Люда…
Девушка снова уронила голову: фактов было больше чем достаточно.
— У него же был плащ. В поезде, — напомнил Костя.
— Раменкова, — сказал Пряхин.
— И компас — тоже отцов, наверное. Очень похож на тот, что он привёз с фронта.
Пряхин отмахнулся.
— Не имеет значения.
Но Люда не пожелала согласиться с этим:
— Я очень виновата, Иван Александрович…
Закончить ей не позволил Семён Гостинцев. Он вдруг испугался, что Люда, начав с компаса, вспомнит что-нибудь более значительное, такое, что ляжет на неё тенью. Испугался не только за девушку, но и за себя: не хотел знать о ней ничего теневого.
— Не нужно, Люда! — сказал он. — В чём вы можете быть виноваты? Сами подумайте, какая это чепуха. Обмануться в человеке и считать себя поэтому виноватой.
— Достоевщина какая-то, — присоединился к нему Пряхин.
— Нет, виновата. В том, что не могу заставить себя поверить. Всё ещё не могу. Не могу!..
— А что же в этом плохого? — искренне удивился Семён. — Это даже хорошо — не верить в плохих людей. Ведь таких, как этот Подклёнов, знаете сколько? Один на миллион, наверное. Исключение.
Девушка убежденно, хотя и печально покачала головой:
— Пусть. Но этот один — не он.
Тут уж не выдержал горный инспектор.
— Ну, знаешь… Обоих вас с батькой твоим… одним ремнем выпороть. Никак понять не хотите, что другой так ловко милым да хорошим умеет прикинуться — дальше некуда. Некоторые живут этим. Вроде профессии у них — прикидываться-то!
— Не прикидывался Василий… хорошим…
— Плохим, что ли, прикидывался?
— Никаким, — не обиделась на иронию девушка. — Вообще не прикидывался.
Пряхин скорбно махнул рукой.
— Верно говорят: переубеждать бабу — всё равно что воду решетом черпать. Давайте-ка лучше подумаем, как дальше. К Москве двигаться надо, а не на тары-бары время терять.
— Самолётом бы, — мечтательно сказал Костя. — Можно не только наверстать потерянное, а и выгадать ещё дня три — четыре.
— А ведь идея! Ведь идея, скубенты? — веселея, вспомнил свое словечко Иван Александрович. — Может, и правда, полетим? А?
Приятели смущённо запереглядывались, а Пряхин уже решил за себя и за девушку:
— Мы с Людой полетим, пожалуй. Советую и вам тоже.
— Заманчиво, но… ресурсов не хватит, — признался Семён.
Иван Александрович небрежно махнул рукой.
— Полбеды. У меня в долг перехватить можете. Когда-нибудь возвратите… Все мы теперь вроде как бы одной ниткой связаны.
Костя вопросительно посмотрел на Семёна.
— Что же, — наконец сказал он. — Если вы сделаете нам такое одолжение…
— Значит, решено. Надо узнать, где тут касса аэрофлота, и — за билетами.
— На «ТУ»? — спросил Костя.
— «ИЛ-14», наверное. До Иркутска. Предлагаю уполномочить вашего друга и Люду. Мы с вами должны всё-таки поесть как следует.
Помня о колких репликах девушки в свой адрес, Костя не стал возражав: пусть их идут с Сенькой. Не такое сейчас настроение у Люды, чтобы добиваться её общества. Вот в самолете он попытается сесть рядом с нею, и тогда…
Что будет тогда, Моргунов не знал. Неизвестно, что будет. Но, во всяком случае, он приложит все силы, чтобы девушка переменила мнение о нём.
Иван Александрович вручил Семену деньги, рассчитав их на всякий случай с запасом.
— Без билетов не возвращайтесь, смотрите! А мы перекусим и придём сюда же.
Люда охотно присоединилась к Гостинцеву. Успев присмотреться, не боялась, что спутник окажется не по времени говорлив. Пожалуй, в его присутствии даже легче было — никто не мешает думать о своём и в то же время рядом идёт человек, товарищ. В том, что Семён Гостинцев именно таков, Люда не сомневалась.
Проводив уходящих долгим внимательным взглядом, Иван Александрович изрек:
— Переживает девчонка.
И скорбно поджал губы.
— Вероятно, у неё есть особые основания… — голосом обиженного человека произнёс Костя.
Пряхин подарил его осуждающим взором и, демонстрируя нежелание развивать тему, сказал:
— Ладно, идёмте искать столовую или закусочную. Я, пожалуй, не откажусь от пивка.
— Берите курс на вокзальный ресторан, Иван Александрович. Ближе всего.
— Можно и туда. Только, пожалуйста, без лишних разговоров за столом. Ясно?
В ресторане наскоро расправились с борщом по-флотски; зразы Иван Александрович только поковырял вилкой. Раскурив трубку, он сунул спичку не в пепельницу, а на свою, не убранную ещё, тарелку и отхлебнул пива.
— Бывает же так, — сказал он назидательно, — живёт среди нас человек. Годы живёт. Можно сказать — под одной крышей. А мы не догадываемся, кто он. Чем дышит.
— У меня, Иван Александрович, какое-то особое чутьё на таких. Вроде шестого чувства. Помните — в поезде — с первого взгляда почти…
— Бросьте, — устало махнул трубкой Пряхин. — Раменков, Степан Раменков, раскусить не мог! Вот что удивительно!
— Поздно теперь вспоминать об этом.
— Поздно, — согласился со вздохом горный инспектор. — В милиций говорят: будем искать. Сказать легко. Теперь он — как иголка в стогу сена.
— У них, Иван Александрович, определенные методы, в уголовном розыске.
— Методы! Фотокарточки мне показали. Пятилетней давности. Одна посвежее, — видимо, с паспорта, так и на той сам на себя не похож.
— Без этого обойдутся. Словесный портрет. А потом — старые связи, знакомства…
— За три года, что он у Раменкова работал, все его связи, знаете, куда упрятали?
— И он попадётся. Говорят, сколько веревочке ни виться…
Расплатившись, Иван Александрович заторопил Костю:
— Пора двигаться.
Их уже ожидали.
— Приказание выполнено, — доложил Семён, отдавая Пряхину сдачу.
Иван Александрович удовлетворённо кивнул.
— Слава богу. Послезавтра будем в Москве. Посадка на Внуковском или в Шереметьево, не уточняли?
Все аэродромы похожи, как братья. Разве что один понаряднее другого. Но на всех — стандартные взлётные дорожки из тяжёлых бетонных плит, одинаковые посадочные трапы и деловитые девушки-контролеры, тоже чем-то похожие одна на другую.
Усевшись в кресло, Пряхин блаженно сощурился и сказал:
— Уфф! Повезло, знаете, с билетами. Иной раз такое бывает!..
Костя считал, что ему не повезло, — Люда заняла место возле Ивана Александровича. С Костей её разделял проход между креслами. Всякие объяснения приходилось исключить.
Заглядывая вперёд, он решил хотя бы подготовить Семёна, чтобы после пересадки в Иркутске тот не вздумал мешать ему поговорить с девушкой.
— Понимаешь, обидно даже: чего она дуется на меня? Кажется, ничем не обидел. Думал, что в самолете поговорим, и я выясню, в чём дело. Так Иван Александрович рядом плюхнулся…
— Во-первых, — невольно улыбнулся Семён, — если уж говорить правду, так это Люда плюхнулась возле Ивана Александровича. Да и не дуется она вовсе. Мне кажется, просто не любит, когда перед ней рассыпаются.
— Ты это насчёт чего?
— Насчёт твоих цезаревских замашек: пришел, увидел, победил.
— Глупости порешь! — обиделся Костя. — Не такая девушка; я и не думал даже. А ты, я вижу, не в меру горячо за неё вступаешься. Спроста ли?
— Как тебе сказать…
Костя нахмурился, поджал губы.
— Всё ясно. Можешь не объяснять дальше. Только, по-моему, Семён, это не по-товарищески.
— Что?
— Сам знаешь.
Конечно, Семён знал — что. Не знал только, почему не по-товарищески. И он — вполголоса, чтобы не привлекать внимания соседей — спросил приятеля:
— Значит, если тебе и мне понравилась одна девушка, я должен промолчать о своем чувстве? Отказаться от него, да? Это было бы по-товарищески, по-твоему? Но почему именно я, Костя? А?
Моргунов на мгновение смешался, сказал не совсем уверенно:
— Пойми, что она нравится мне серьёзно.
— Не понимаю, как человек может нравиться несерьёзно.
Костя отвернулся и замолчал. Пожалуй, долголетняя дружба начала давать трещину, — решил Семён Гостинцев. Он тоже примолк, впервые задумавшись о том, что дружбу, как и металл, следует иногда проверять на разрыв. Грош ей цена, дружбе, если она легко рвётся.
Но молчание длилось недолго. Словно ненароком, Костя несколько раз искоса поглядывал на Семёна, вертелся, будто удобнее устраиваясь в кресле. Семёну даже захотелось спросить, как спрашивала когда-то мать в таких случаях: не сидит ли тот, часом, на шиле? Но заговорил не он, а Костя:
— По-твоему выходит, что если два друга любят одну девушку, надо разыграть чувство на спичках? Как тогда — помнишь? — кому с кем идти? Тебе не смешно?
— Смешно, что тебе могла прийти в голову подобная глупость. И обидно, что ты хочешь свалить её на меня: «по-твоему!»… Это не по-моему, Костя!
— А ты что предложишь? Американскую дуэль, что ли?
— Предложу вспомнить, где и когда мы живём. Это во-первых. А во-вторых, — не забывай, что наши идиотские разговоры ничего не решают. Догадываешься, кто может решать? А?
Моргунов достал папиросу, постучал мундштуком в подлокотник. Но Семен показал на табличку «Курить воспрещается».
— Видишь?
Вздохнув и обиженно посмотрев на Семёна, словно тот был повинен в запрещении, Костя запихал папиросу в пепельницу. Он сознавал правоту друга, не мог не согласиться с ним и в то же время не хотел соглашаться. Семену хорошо играть в благородство — за столько дней успел, конечно, пустить девушке пыль в глаза. На него время поработало. Небось, не так рассуждал бы, доведись не ему, а Косте получить тогда в спутницы Люду. Если уж говорить о настоящей дружбе, следует уравнять шансы в этой игре, а не так вот — чтобы Косте Моргунову брать старт, когда за спиной Семёна Гостинцева добрая половина дистанции. Игра должна быть честной, чёрт побери…