— О! Ну-ка, подержи мне вот тут немножко.
Я слез с велосипеда и, глуша в сердце тревогу, подержал ему в моторе какую-то штуковину, которую он прикручивал плоскогубцами.
— Спасибо! — сказал он, когда кончил. Потом хитро глянул на меня прищуренным глазом и проговорил какие-то непонятные, загадочные слова:
— Темна вода во облацех. — И усмехнулся.
Я удивленно захлопал глазами, потом торопливо сел на велосипед и поехал. Мне стало как-то не по себе от этих слов.
Я даже забыл про фигурные леденцы на палочках и свернул на другую дорогу — назад в Васюковку.
«Может, это поп Гога написал? — растерянно думал я дорогой. — Вместе с бабкой Мокриной. «Г.П.Г.» «П.Г.» — это может быть «поп Георгий» — абсолютно точно. А «Г»? Гавриловна!.. Это по отчеству бабку Мокрину. Мокрина Гавриловна. Ее иногда так и зовут — Гавриловна. И они хотят заманить меня в лес и… убить. За то, что я их с этим привидением подвел. А что! Были нее такие случаи, когда религиозные фанатики убивали людей. Даже в газетах писали… Эх, если бы рядом был Павлуша, ничего бы страшно не было. И зачем это он предал меня? Вот убьют меня, тогда уж он пожалеет, тогда уж поймет, что это он виноват, потому что бросил меня на произвол судьбы. Да уж поздно будет…»
В селе я свернул на улицу Гагарина и поехал по ней до речки. Мне не терпелось взглянуть, что сейчас делает бабка Мокрина. Ее хата была крайней, почти у самой воды. Под соломой, но чистенькая и опрятная, а сад большой, лучший в селе. Таких сортов яблок, как у нее, не было ни у кого. Но не выпадало нам счастья их отведать, потому что и такого злющего Бровка, как у бабки Мокрины, тоже ни у кого не было.
Бабка Мокрина как раз трясла яблони, собирая яблоки в подол. Завидев меня, она вся так и вытянулась в струнку.
— А, это ты? По яблочки пришел! А вот тебе, во-от! — И она сложила пальцы в здоровенную дулю. — Пошел вон! Атеист сопливый! Бандюга! Чтоб тебе чертей в пекле фотографировать! Марш отсюда! Прочь!
Я только усмехнулся и поехал. Мне сразу стало легче. Если б они собирались меня убивать, она бы так не лаялась. Она бы, наоборот, старалась сладкими речами глаза мне отвести, чтоб я ничего не подозревал. Да и что это я вообразил! Кому я нужен, чтоб меня убивать? И разве мог офицер на мотоцикле быть заодно с попом Гогой и бабкой Мокриной? Тьфу! Глупость какая-то!
Я твердо решил ничего не бояться и к девятнадцати часам ехать в Волчий лес. Видно, дело действительно серьезное. Я кому-то нужен и могу быть полезным. И нечего думать. Мой дед всегда говорит, что, если ты можешь сделать доброе дело, делай, не задумываясь и не откладывая.
Но не думать я не мог и до шести часов вечера только об этом и думал.
Глава XIV. Волчий лес. История дота. Неожиданное препятствие
Наконец я сел на велосипед и поехал.
Волчий лес был когда-то дремучим, с непроходимыми чащами, и в нем на самом деле водились волки. Теперь там волков давно уже нет — всех истребили, — но непроходимые чащи остались и, хоть без волков, все-таки страшноваты. Во время войны в Волчьем лесу шли большие бои. Весь он был изранен окопами, которые теперь поросли густой травой да узорчатым кудрявым папоротником. А в старом дубняке на взгорье громоздятся гигантские глыбы взорванного дота.
Когда-то здесь была опушка, и как раз возле дота перекрещивались две дороги. Одна, внизу по краю леса, вела на Дедовщину, другая — в лесную чащу, на Гарбузяны. А теперь опушка отодвинулась почти на километр, потому что поднялась тут густая посадка сосняка, через которую прорублена новая дорога. Эту дорогу люди называют «глеканкой». Если ехать по ней на телеге, то на корнях колёса, как у нас говорят, «глекают». А дорогу, которая через лес на Гарбузяны, назвали «генеральской», потому что в лесу от нее есть поворот к военным лагерям.
Славная история у этого дота.
В сорок первом, когда немцы стали захватывать Украину, здесь держали круговую оборону трое наших бойцов. Весь район уже был оккупирован, фронт продвинулся на тридцать километров к востоку, а немцы все никак не могли захватить этот дот. Ни бомбы его не брали, ни снаряды, ни мины. Восемь дней держались бойцы без воды, без пищи до последнего патрона. Четыре танка подбили из противотанкового ружья, без счета фашистов покосили из пулемета. И, только когда не стало уже боеприпасов, вышли защитники дота и безоружными пошли на врага. И, говорят, каждого из них пробило не меньше чем сто пуль.
А дот, даже пустой, нагонял страх на фашистов. Они привезли туда три воза взрывчатки и взорвали его.
Но и разбитый, покалеченный, с искореженными железными рейками, которые, будто кости, торчали на изломах из толстых метровых глыб, он поражал силой и мощью. Его огромные грязно-серые глыбы, кое-где покрытые ржавым мхом, были из какого-то невероятного, нигде теперь не встречающегося железобетона, густо замешанного на кусках гранита, какими часто мостят дороги. Между этих камней торчала черная погнутая арматура из железных прутьев в палец толщиной, которую даже ржавчина не брала.
Весь дот зарос густой жалящей крапивой, будто оберегая таким способом свое суровое одиночество и неприкосновенность.
Все же на одной из глыб какой-то досужий Вася, желая, наверно, пробиться в бессмертие, попытался запечатлеть чем-то острым свое имя, но не осилил. Буквы нацарапались едва заметно, а последнее «я» было уже такое хилое и немощное, что даже стыдно становилось за этого Васю с таким его жалким «я».
Хоть и был дот не очень-то далеко от села, мы, мальчишки, к нему почему-то почти не ходили. Я за всю свою жизнь раза три, может, только и был. И по грибы и по ягоды мы больше ходили в Пещанский лес, за Пески.
И теперь, когда я подъезжал к доту, все вокруг показалось мне чужим, незнакомым и таинственным. Стояла какая-то жуткая тишина, даже птичек не было слышно, только где-то в лесной вышине едва-едва шелестели под ветром листья.
Я прислонил своего Вороного к дубу возле дороги, потом осторожно раздвинул кусты и, хватаясь руками за ветки, стал карабкаться вверх, к руинам дота.
— Ты куда?! — раздался вдруг негромкий, но властный голос.
От неожиданности я выпустил ветки, за которые держался, и упал на колени.
— Куда лезешь? — повторил голос.
— Никуда… а… а что такое? — спросил я, все еще стоя на коленях и напрасно вглядываясь в чащу — того, кто говорил, за кустами не было видно.
— Сейчас учения. Не видел, что ли, — флаги на вышке. Ну-ка, давай отсюда!
Ясно: караульный. Когда учения, всегда выставляют караулы на дорогах, которые ведут к лагерям.
Спорить было нечего. Я повернулся и на карачках стал спускаться вниз.
Вот черт! И нужно же! Поставили как раз на этом месте. Ну, ничего! Я его как-нибудь обойду. Зайду осторожненько сбоку — он и не углядит. Эти караульные, по-моему, просто так стоят, для вида. Развалятся себе в кустах и покуривают. Очень это им нужно. Кто сюда пойдет! Если бы я прямо на него не наткнулся, он бы, наверно, и головы не поднял.
Я спускаюсь на дорогу и, пригнувшись, кидаюсь вправо; перебегая от дерева к дереву, начинаю обход сбоку. Теперь я смотрю в оба и стараюсь двигаться как можно тише. Но когда я оказался уже почти у самой цели, из кустов послышалось:
— Ты что, в жмурки со мной играешь? Ну-ка, давай отсюда!
Заметил. Все-таки заметил, чертяка!
— Уж и грибков поискать нельзя! — проворчал я и, насупившись, пошел назад.
Вот ведь!
Как же я теперь возьму инструкцию? Разве они не знали, что будут войсковые учения? Не может быть. Что же делать? Вот так просто ехать домой, и все?..
А может, они потому обратились ко мне, что надеются на мою ловкость, пронырливость, на то, что я смогу незаметно проскользнуть мимо часового? Может, как раз в этом и состоит мое задание? Да кто ж такие тогда «они»? Если «они» хотят делать что-то тайно от армии… Может, «они» шпионы? Э, нет! Ерунда! Хватит с меня шпионов. Были уже в моей жизни «шпионы». Кныш и Бурмило. Хватит. Настоящие шпионы не такие дураки… Да и не стану я делать ничего шпионского, — что я, болван?! Я сперва узнаю, что им нужно и для чего, а уж тогда…
Но домой так просто идти я не могу. Я должен достать эту инструкцию. Должен! Иначе я не буду уважать самого себя.
Я беру Вороного за седло и встряхиваю, чтобы он подал голос — задребезжал. Пусть часовой думает, что я уезжаю. Для этого я еще и кашляю громко в придачу. Потом сажусь и еду по дороге — будто бы в сторону села. Но, отъехав метров сто, так что от дота меня уже никак не видно, сворачиваю в лес, прячу Вороного под папоротником в окопе и по-пластунски, на животе, начинаю в обход подкрадываться к доту. Я ползу долго и осторожно, через каждые два-три метра замирая и прислушиваясь. Наконец прямо передо мной дот. Часового не видно. Он, должно быть, с той стороны, в кустах. Но и амбразура тоже с той стороны. Выход один — пробраться через руины дота и попробовать нащупать трещину над амбразурой изнутри. Но это легко сказать — пробраться. Я уже говорил, что весь дот зарос густой и зверски жалящей крапивой. Одно дело идти по такой крапиве в полный рост, раздвигая ее какой-нибудь палкой, и совсем другое — ползти по ней по-пластунски, да еще и так, чтоб тебя не было видно, чтобы эта крапива не шевелилась.
Я полз вперед, опустив лицо к земле и прикрывая его рукой. Крапиву я раздвигал макушкой. И пока покрытые иглами зубчатые листья проходили по волосам, я их не чувствовал. Но когда они касались шеи, меня всего так и передергивало — будто кто-то лил мне на шею кипяток.
Но больше всего страдали уши. Мои бедные большие оттопыренные уши. Мне даже казалось, будто я слышу, как они сухо трещат, пылая жарким пламенем. И казалось, что не по крапиве я лезу, а через какой-то страшный адский огонь. Но я стискивал зубы и лез, лез, лез…
— М-да-а! — услышал я вдруг над головой уже знакомый голос. — Видно, ты или чокнутый, или что-то задумал. Вставай!
Ругнувшись про себя последним словом, я поднялся.
На покатой глыбе дота, расставив ноги, с автоматом на груди стоял Митя Иванов. Это был он! И где-то в глубине души шевельнулась у меня одобрительная мысль: «А часовой-то что надо, самого черта не пропустит».
Митя Иванов смотрел на меня беззлобно, с интересом. Мои сплошь обожженные крапивой уши, шея, руки говорили сами за себя.
— Ну, так что ж тебе нужно? — спросил он, усмехаясь.
— Ничего, — я еще не успел придумать.
— Ничего? Гм! Значит, дурень, — с разочарованием сказал он. — А может, все-таки нужно?
И вдруг у меня мелькнула мысль: «А может, это все специально? Чтоб меня проверить?»
Ну так нет, дудки! Ничего вы от меня не услышите! Хоть мне и очень хочется доказать, что я никакой не дурень.
Глава XV. Старший лейтенант Пайчадзе. Я осматриваю лагерь
Вдруг на дороге затрещал мотоцикл и, чихнув, сразу смолк — остановился.
— Иванов, что там такое, а? Чей велосипед на дороге? — раздался хрипловатый голос с кавказским акцентом.
— Да вот, товарищ старший лейтенант, нарушитель… Пацан какой-то. Я его гоню, а он лезет…
Кусты раздвинулись, и появился офицер, высокий, стройный, с черными грузинскими усиками. Пристал; но взглянув на меня, он спросил:
— В чем дело, а?
Я тоже внимательно посмотрел на него и молча пожал плечами. А в голове неистово крутилось: «Тот или не тот? Тот или не тот?» И никак я не мог вспомнить, с усиками был тот или без. Да разве за те считанные секунды, пока он передавал мне письмо, можно было что-нибудь запомнить? Но лицо такое же загорелое, запыленное, улыбка белозубая. И на погонах три звездочки… Кажется, все-таки тот.
— Ты что, немой, да? Не понимаешь, что тебе говорят? А что с ушами? Почему такие красные? И шея… Иванов? — Он неожиданно метнул сердитый взгляд в сторону солдата. — Ты что… а?
— Да что вы, товарищ старший лейтенант! — Уши Иванова стали сразу еще краснее, чем мои. — Как вы могли подумать? Это он по крапиве лез. Шальной какой-то!
— По крапиве, да? — Офицер удивленно поднял брови и взглянул на меня с нескрываемым любопытством. — Инте-ре-сно! Так что тебе тут нужно, а?
«Ничего-ничего, — подумал я, — проверяйте, проверяйте! Вы меня не «подцепите». Я не «расколюсь», не бойтесь».
И, строя из себя дурачка, я захлопал глазами и сказал:
— Да грибков хотел поискать… Что, нельзя? Нельзя разве?
Офицер прищурился, пронизывая меня взглядом, потом повернулся к солдату:
— Иванов, приглядишь за его велосипедом, да…
— Есть! — козырнул солдат.
— А ты поедешь со мной, — приказал мне старший лейтенант и пошел на дорогу к мотоциклу.
Я молча двинулся за ним.
— Садись! — кивнул он на сиденье позади себя и нажал ногой стартер.
Мотоцикл сразу фыркнул, зарычал, и мы так стремительно рванулись вперед, что я едва не слетел с седла. Хорошо, что успел цепко ухватиться за офицерскую гимнастерку.
Мы мчались по ухабистой, разбитой тяжелыми военными машинами «генеральской» дороге. Меня все время подбрасывало, и полдороги я, считай, летел в воздухе и только полдороги ехал. Но я не замечал этого. Даже наоборот. Это было близко моему настроению. Меня изнутри тоже будто что-то подбрасывало. Не знаю, как называется по-научному эта нервная тряска, а по-нашему, по-мальчишески, — «мандраж». Разве я мог, скажите, быть спокойным, когда ехал на какое-то необычное, какое-то важное и секретное задание, для которого требовалось мужество, смелость, может быть, даже героизм. Ясно теперь, что это военное задание. Секретное задание военного значения. Наверно, у них там что-то сломалось и взрослому не пролезть. Пацана нужно. Может, надо залезть в дуло какой-нибудь гигантской пушки или в ракету с атомной боеголовкой.
И было мне, честно говоря, так страшно, что пятки холодели (ведь если же она бахнет — даже пепла от меня не останется, похоронить нечего будет). А с другой стороны, подпирала радостная гордость, что выбрали не кого-то, а меня, — значит, считают, что я подхожу для такого дела. И как же хотелось доказать, что я как раз такой и есть! Даже возле пупка щекотало, как часто бывает перед экзаменом или перед тем, как арбуз с баштана стянуть. Ох, если бы только повезло, чтобы все было в порядке! Это было бы так кстати, так кстати! Павлуша умер бы от зависти! Вот только рассказывать, наверно, нельзя будет. Уж если так засекречивают, предупреждают, если уж так проверяют да испытывают… А может, наоборот, придут в школу и на общем собрании благодарность объявят. А то и подарок какой-нибудь ценный вручат — фотоаппарат, транзистор или еще что-нибудь… А могут и медалью наградить. Разве не бывает, что ребят награждают медалями? Если они совершат что-нибудь героическое? Это уж точно!
Мотоцикл так резко остановился, что я ткнулся носом офицеру в спину. Мы были на большой поляне перед высокой деревянной аркой, какие бывают на шоссе при въезде в новый район, украшенной поверху флажками. Но в отличие от районной, эту арку перекрывал внизу полосатый шлагбаум, как на железнодорожном переезде, и стояла будка с часовым.
— Пропускай! Лазутчика везу! — крикнул офицер часовому.
Тот поднял шлагбаум, и мы въехали на территорию лагеря.
«Лазутчика везу», — значит, придется все же куда-то лезть.
Мы ехали (теперь уже медленно) по чистенькой, посыпанной белым песочком дорожке, с обеих сторон которой стояли брезентовые палатки, точь-в-точь как в пионерском лагере.
И даже красные лозунги на фанерных щитах, что выстроились вдоль дорожки, были похожи на пионерские: «Равняйся на отличников боевой и политической подготовки», «Тяжело в учении — легко в бою», «Стрелять только на «хорошо» и «отлично»!»
«Выходит, солдаты — тоже ученики, только взрослые, — подумал я. — Значит, люди и после школы должны учиться, думать про оценки и равняться на отличников». А я-то мечтал закончить школу и навсегда забросить учебники на самую высокую иву… Не тут-то было!
— Класс тактики, — не оборачиваясь, сказал офицер.