1
На открытой со всех сторон спортплощадке я в своем ярком свитере и Леди в своей пестро-серой шубе сильно бросались в глаза, поэтому, перебегая спортплощадку, пришлось прибавить скорости. Наше бегство собака могла принять лишь за одну из обычных веселых игр: ведь в походах по ягоды и грибы она всегда носилась кругами, обнюхивала все казавшиеся ей интересными кусты, пускалась ради времяпрепровождения в погоню за каким-нибудь зайцем, и, пока я проходил километр, Леди свободно успевала пробежать, по крайней мере, пять. Свесив язык, она с виноватым видом время от времени подбегала в лесу ко мне, мол: «Друг, не сердись, могут же у меня быть и свои дела». Теперь ей, наверное, казалось, что я придумал какую-то новую игру, иначе зачем было бы заставлять бегать на веревочном поводке ее, интеллигентную и верную собаку. Но я думал только об одном: «Скорее, скорее подальше от дома! Быстрее, Леди!» — хотелось мне погонять собаку, но на деле-то ведь она тащила меня за собой. Интересно, чувствует ли Леди, что сейчас дорога каждая секунда. Вообще-то она догадывается почти обо всем каким-то необъяснимым, своим, собачьим способом. И меня Леди всегда понимала с полуслова. Даже смысл материнских слов доходит до нее, стоит матери рассердиться: «Опять собака в комнате!» — Леди поднимается, грустно вздыхает и, виновато поджав хвост, идет в переднюю. После этого обычно мать начинает жалеть собаку, ищет в кухне что-нибудь — печенье или кусочек колбасы — и относит Леди в знак примирения. Леди смотрит на мать в упор печальными глазами, осторожно берет лакомство и помахивает хвостом — тоже в знак примирения.
Может, я поступил неверно? Может, следовало бы побежать к матери и попросить помощи и защиты? Она любит Леди, а ворчит просто из-за того, что собака натаскивает песок в квартиру и пачкает чехлы на креслах. Может быть, мать вступилась бы за Леди, встала бы на ее защиту?
Тяжело дыша, останавливаюсь за кустом и обдумываю эту возможность. Леди садится на землю и тихонько постукивает хвостом по песку.
Нет, конечно же, идея эта рискованная. Во-первых, мне не пробежать без остановки двенадцать километров до совхозной конторы. Но даже если бы я и смог совершить такой пробег, Каупо не составило бы труда догнать меня на своем «Москвиче». Взвизгнут тормоза, откроется дверца машины, и из нее вылезет этот плотный, коренастый мужчина, без особых трудов отберет у меня поводок, безразлично погладит разок-другой Леди, и собака, думая, что предстоит отправиться на охоту, прыгнет, дрожа от возбуждения, в машину. И тогда — прощай навек!
Можно, конечно, попытаться попросить какую-нибудь случайно проезжающую машину подвезти нас до совхозной конторы, но это почти безнадежно: кто решится пустить в собственную машину большого сеттера, мохнатые лапы которого, как у всякой порядочной собаки, всегда немного в земле и песке, а челюсти не стиснуты намордником, хотя укушенных английским сеттером людей на земле, безусловно, меньше, чем космонавтов…
И во-вторых, кто скажет, что мать в этом случае встанет на мою сторону? Каждая мать полностью согласится со своим одиннадцатилетним сыном, наверное, лишь в единственном случае — если сын скажет, что манная каша очень вкусная и питательная. Во всех остальных случаях предугадать реакцию матери невозможно. Например, когда приходишь из школы с синяком под глазом, мать может сказать: «Господи! Этот мальчишка загонит меня в сумасшедший дом! И в кого только ты такой — хулиган и драчун! Марш в комнату уроки учить! И до утра из дому ни на шаг!» Конечно, не исключено, что, если рассказать матери все как следует, она позвонит отцу и скажет: «Эту собаку уведут из дома только через мой труп, ясно?!» Но с таким же успехом можно услышать: «Слава богу, наконец-то избавимся от этого наваждения! Естественно, Каупо имеет право делать с Леди что ему угодно, ведь полсобаки принадлежит ему, и к тому же этот человек умеет жить, не то что некоторые…»
Нет, надежнее всего поступить так, как я решил: удрать из дома вместе с собакой и скрываться до тех пор, пока Каупо не уедет обратно в город. И пусть он сколько угодно ругается, что уезжает несолоно хлебавши, ни меня, ни Леди, ни матери это уже не будет касаться. Отец, конечно, вспылит, дескать, его «дважды друга» и «полубрата» обидели, а его отцовский авторитет поколебали, но мне уже будет нипочем! Все, знай себе, твердят: «Детей нельзя обманывать!» Это говорят и по радио, и по телевидению и пишут в газетах, но один образованный родитель, считающий себя человеком слова, вот так, за здорово живешь, отдает лучшего друга своего сына! И кому! Я чувствовал, как подступают слезы и комок застревает в горле: подумать только — лощеный горожанин, в джинсах и с бутылкой коньяка в «дипломате» является и объявляет, что решил купить себе дорогую модель «Жигулей», а поэтому надо продать сеттера, ибо даже жалкие триста рублей сейчас ему важны! Именно так Каупо и сказал: «Для меня сейчас имеют значение даже жалкие три сотни. А эта баба, которой мы всучим Леди, обещала выложить мне на лапу чистых четыре! Вот так-то!»
Ему лишь бы деньги, но если отец согласится отдать ему Леди для этой богачки-покупательницы, которую нашел Каупо, то я удеру из дома навсегда! Будь что будет! Куда-нибудь в детдом меня все-таки примут, хотя бы в тот, где трудновоспитуемые. И если мою собаку продают, я — трудновоспитуемый! Пусть тогда отец на «мерседесе», который он тоже хочет купить, ездит, и разыскивает меня, и упрашивает — домой не вернусь никогда! И как только это не пришло мне в голову раньше! Естественно, ведь половину вырученных за собаку денег Каупо должен отдать отцу, и тогда у него, наверное, соберется вся сумма, которую запросили за допотопный «мерседес». Никаких сомнений быть не может — отец сразу согласится отдать Леди…
Леди явно поняла, что я с трудом сдерживаю слезы: она подошла и теплым шершавым языком стала лизать мне лицо. И от нее пахло как-то по-щенячьи… Нам нельзя было терять время!
— Может ли ребенок обмануть своего отца? — спросил я у Леди, подражая тетеньке, ведущей детские радиопередачи. И сам ответил за собаку: — В крайнем случае может.
По моему тону Леди, похоже, решила, что надо приготовиться к шалостям: она уперлась в землю передними лапами, опустила голову к земле, помахала хвостом, покачивая торчавшей кверху задницей, и весело распахнула челюсти.
— Ну и шалунья же ты! Но теперь нам не до шалостей! Прими к сведению, сегодня решающий день в нашей жизни, Леди Теасалу!
— Гав! — ответила Леди Теэсалу.
— Сейчас мы пойдем в школу, — объяснил я собаке. — Заруби себе на носу, что это вовсе не собачья школа, где обучают собачьим фокусам, кхм, кхм, это человечья школа, и там надо вести себя по-человечески. Вилять хвостом? Да, пожалуйста, это единственное собачье действие, которое ты можешь себе позволить в человеческой школе. Все остальное, например лаять и задирать заднюю лапу, строго запрещено!
Леди улыбнулась, словно давая понять, что она уразумела мои слова, затем пошла через клумбу с флоксами к деревцу туи, обнюхала его и деловито справила свою собачью нужду. Возвращаясь обратно, она нечаянно сломала один цветок, — хорошо, что учительница биологии этого не видела, а то бы… Я мысленно пообещал, что заглажу ее вину: посажу какой-нибудь другой цветок, хотя бы астру…
И вдруг до меня дошло, что астры бывают осенью, а сейчас как-никак еще август и дверь школы может великолепнейшим образом оказаться на замке. Вот так задача! Куда же нам тогда деваться? А ведь именно каморку за школьным залом я считал абсолютно надежным укрытием, где ни отец, ни тем более этот Каупо ни за что в жизни не догадаются искать нас… Что же делать, что же нам делать, если дверь школы окажется запертой?
Я помнил, что, когда поступил в первый класс, школьная дверь доставляла мне больше всего неприятностей. Ведь раньше это здание, где теперь наша М
«Дверь должна,
«У Вашего сына уже долгое время депрессивное состояние. Постарайтесь выяснить, нет ли каких-либо изменений в его контактах с соучениками!» —
писала она весной матери Мадиса. Он нашел эту записку и дал мне прочесть, и я приписал:
«Мадис уже давно не получал от своего соседа по парте, соученика О. Теэсалу, основательной взбучки и потому страдает комплексом неполноценности».
Моя мать однажды ответила на письмо учительницы Маазик так:
«Олав не осмеливается записаться на курсы танцев, страдает комплексом неполноценности и поэтому незаслуженно обижает девочек».
Она ответила так, потому что не знала, что в действительности тогда Пилле уже трижды подряд таскала меня на занятия танцевальных курсов, ибо ее постоянный партнер Эльмо отправился на операцию. Ему вырезали аппендикс, вернее, «червеобразный отросток», как объяснял сам Эльмо. Вот так-то! А та бумажка (совершенно чистая, мною самим вырезанная из тетради), которую я приколол булавкой Трууте к блузке на спине и на которой было написано: «Кто возьмет меня танцевать, окажет великое благодеяние человечеству!» — вовсе не была оскорблением, тем более незаслуженным. Такое благодеяние до сих пор оказывали очень немногие, реклама же, как я считаю, никогда не вредит. На танцах Труута была неходовым товаром, и идея — помочь ей рекламой — была моя. «Идея — это деньги!» — говорит «дважды друг» и «полубрат» моего отца Каупо.
Вспомнив про отца и Каупо, я вспомнил и причину нашего с Леди появления в школе.
— Бегство, свободное дитя, это единственная возможнось! — сказал я Леди, она улыбнулась, и мы пошли по лестнице вверх, на второй этаж. Быстро прошмыгнули мимо двери учительской.
Весьма возможно, что именно в этот августовский день все учителя собрались держать «военный совет» перед началом учебного года. И их удивлению не было бы предела, если бы они увидели, что ученик четвертого, то есть бывший ученик четвертого, а теперь уже пятого класса Олав Теэсалу сгорает от желания поумнеть, набраться знаний, и, словно первоклашка, является уже теперь в школу с собакой, напевая: «Поумнеть стремиться должен каждый человек, ведь пора посева — это юность…» Но тут же я догадался, что будь там, за дверью, хоть одна учительница, она, конечно же, вышла бы посмотреть, что за странное постукивание по паркету раздается в коридоре. Я вернулся к двери учительской и попробовал тихонько повернуть дверную ручку. И — вот чудо — эта дверь тоже не была заперта. Гладкие блестящие учительские столы выглядели удивительно пустыми, только на одном из них лежал снятый со стены стенд расписания, рядом с ним кучкой лежали цветные таблички. Я знаю, что у каждого учителя своего цвета таблички, и вскоре из этих разноцветных кусочков составят своеобразный узор, согласно которому мы начнем класть в ранцы учебники и зубрить домашние задания… Стол учительницы Маазик, стоящий под самым окном, был во время занятий всегда нагружен стопками тетрадей, как ломовая лошадь: наша классная руководительница преподает эстонскй язык и жутко любит задавать писать сочинения, у нее прямо-таки особая слабость к сочинениям. Но теперь на ее столе нежился лишь солнечный зайчик. Однако мне не следовало задерживаться здесь, в дверях учительской, надолго, ведь в любую минуту мог кто-нибудь прийти и спросить строго: «Мальчик, что ты здесь делаешь?» А я в ответ: «Прячу собаку!» — да?
Лишь одно мне хотелось посмотреть, уж коль скоро я тут оказался. Весной мы с Эльмо поспорили как раз насчет двери учительской, куда недавно вставили новое стекло. Эльмо сказал, будто это такое хитрое стекло: снаружи, из коридора, оно выглядит просто матовым, но если смотреть из учительской, то оно совершенно прозрачное, так что учителя видят, кто стоит за дверью и с каким выражением лица. Я тогда возражал, мол, если в дверь вставлено матовое стекло, то оно матовое с обеих сторон. Эльмо сказал, что я тупица и лапоть, он-то как раз недавно читал в газете, что для дверей учительских изготовляют особое стекло. Подумать только, до чего же длинное название должно быть у такой фабрики стекла: «Фабрика по изготовлению особого дверного стекла для учительских». Мы поспорили. И довольно громко. И поскольку это происходило на уроке пения, Эльмо сразу же после урока вынужден был пойти «на ковер» в учительскую, так что у него появилась великолепная возможность проверить собственные утверждения. Я в тот раз ждал Эльмо тут, в коридоре, у этой двери, надеясь, что он все-таки человек чести и в интересах науки скажет, выйдя из учительской, правду, но Эльмо был зол, как паук, и на мой вопрос выпалил: «Конечно, просвечивает! Твоя глупая рожа светилась сквозь дверное стекло, как полная луна! Во!» В тот раз мы спорили на жевательную резинку, и я отдал ему ее, потому что проспорил. Но теперь оказалось, что он тогда сжульничал: стекло двери учительской просвечивало изнутри не больше, чем снаружи! Ну-ну, первого же сентября придется сразу стребовать с Эльмо жевательную резинку, которую он получил обманным путем…