Броня открыла глаза и долго моргала, продираясь сквозь сон к свету. Она пошарила рукой, ища очки у изголовья. Что-то мягкое и горячее уткнулось ей в пальцы. Блестящие, темные, огромные глаза Рустема плавали возле ее плеча. Она спала у него на руке и сейчас, трудно возвращаясь в себя, старалась припомнить, как она оказалась здесь. Когда заснула?
Броня вскочила на ноги.
— Ах ты ёрш-гаврилка! — закричала она, почуяв в сердце жалость к этому взлохмаченному страдальцу. Он чуть ли не всю ночь неподвижно лежал, оберегая ее сон, не смея шевельнуть рукой, и вот был наказан за свою воспитанность. — А ну, пошевели пальцами!..
В глазах Рустема еще качались ночные сны. Он мотнул головой, губы страдальчески кривились. Пальцы не повиновались. Броня взяла его за руку, энергично развернула к себе ладонь и стала растирать пальцы. У нее были цепкие руки массажистки, они умели делать больно. Рустем чуть не всхлипывал. Рука, вялая, бледная, порозовела и ожила — пальцы растопырились. Он дул на них, корежась от колотья. Броня перехватила его руку повыше запястья и долго трясла ее, пока боль в пальцах не прошла.
— Хороши же мы будем, когда объявимся в лагере, — рассмеялась Броня. — А какие пойдут разговорчики! Ради чего, собственно, мы придумали эту романтическую ночь с грозой и дождем?
Рустем взял ее за руку и, припадая, повел по тропе. Метрах в десяти, за скалистым выступом, в глубокой пещере, замаскированной кустами и лапником, темнел грот с извилистым входом.
Опираясь о стену, Рустем осторожно пробирался вперед. Он приоткрыл завесу из плюща, остановился, поджидая Броню.
Некоторое время они стояли, привыкая к сумеркам, пока не рассмотрели в глубине пещеры скрюченные фигуры, по самые макушки спрятавшиеся в спальных мешках. Из одного мешка торчали длинные девчоночьи волосы.
Обращал на себя внимание хлам, собранный, очевидно, в разные исторические эпохи. Диковинные коренья, звериные маски, дуплянки разных размеров, сиденья из корчеванных пней, рога архаров, выбеленные временем кости животных — все эти вещи словно пришли сюда из прошлого.
А вот транзисторный приемник, гитара, удочки, фотоаппарат, бинокль, пневматическое ружье с не меньшей безусловностью свидетельствовали о том, что здесь жили наши современники. В свою очередь, помятый горн, кухонные судки, санитарная аптечка, авиамодели, лобзики и теннисные ракетки наводили на подозрения о каких-то нелегальных торговых связях с пионерским лагерем.
Кто же все-таки они, лежащие здесь в позах летаргического сна? Кто они, эти пришельцы из неизвестности, захваченные ошеломляющим сном бессмертия, возможным только в детстве, когда у людей нет прошлого и вся их жизнь — нетерпеливое будущее?
Над пещерными людьми стояла Броня, как судья. Глаза ее щурились уничтожающей любознательностью. Губы змеились в торжествующей ухмылке охотника, настигшего зверя. Эти пещерные жители, эти романтические разбойники местных лесов, о которых ходили легенды, эти устроители лесных пожаров и диверсанты, совершавшие набеги на лагерь, эти лесные партизаны, имевшие свою агентуру среди сельской и лагерной ребятни, — вот они, оказывается, где обосновались!
— Все это экзотично, мальчики, но вам придется прекратить хулиганское своеволие. Вам придется оставить ваши дикарские штучки. Ха-ха, недурно устроились! И все же, не пора ли вам вставать? Уже была побудка, детки, петушок пропел давно! Ха-хо-хэ! Эй-ой-ай!
Резонанс еще катил звуки куда-то в глубину подземелья, еще не вернулись эхом последние восклицания, как Рустем схватил Броню за руку и потащил, дергая ее и волоча, как тянут за веревку упрямую козу. Он шел, не разбирая дороги, вытолкнул ее на скалистую площадку, со свистом развернул ее, как пастух раскручивает бич, дернул на себя, но тут же оттолкнул, глядя на нее побелевшими глазами:
— Как ты смела? Да кто тебе… д-д-дал право? Они… здесь… свой космос… будущее… А ты одним… Какая подлость… Это же убийство… Да это ведь… Ах… Что же это такое… Показать… А ты во зло… Безумие… Но ты не смеешь… И ты мне клятву… Слышишь?.. Я привел тебя сюда… Но ты ничего не увидела… Ты молчишь… Я сказал..
Это был какой-то безумный бред, ужасный, дикий, ни с чем не сообразный. Броня кусала губы от стыдной боли, от беспардонной этой выволочки. Она хотела кричать от страха, но кто бы ее услышал здесь, кроме этих ребят, в защиту которых вопил этот взбесившийся кавказец? Ведь он же мог убить ее! Ведь от него не знаешь, чего ожидать! Вспышка его была как удар из-за угла, как свист оплеухи. Все существо Брони было потрясено обидой, как это бывает в детстве, когда кажется, что избавление — только в смерти своей или обидчика. Без повода схватить, протащить позорно и потом… этот бессвязный бред…
На счастье, эта детская обида, короткая, как вздох, опалившая ее, тут же погасла. Опустошив себя безумной тирадой, Рустем вдруг увял, глаза погасли в муке стыда. Весь обмякший, он повернулся и побрел вперед, жалко ссутулясь и проваливаясь, — увечный мальчик, больной, несчастный. Обида, не чувствуя сопротивления, выдохлась. И только тогда Броню осенило: в то время как она безмятежно спала у него на руке всю эту странную ночь, из нее, из этой ночи, шли безумные, непонятные слова о каком-то мире, космосе, будущем, и что между Рустемом и ребятами существует тайная связь, о которой она, Броня, не ведала, потому что отгородила себя стеной, а он жил в одном с ними мире, и ей он, этот мир, был непонятен и чужд.
Внезапное раскаяние пронзило ее. Спотыкаясь, Броня побежала за ним, обессиленная боязнью встретить ненависть.
— Рустем! — жалобно, со всхлипом позвала она и остановилась. — Рустем!..
УЗНАВАТЬ ЧЕЛОВЕКА
Глава 1
ВАЖНЫЕ ДЕЛА
ТУНГУССКИЙ МЕТЕОРИТ
Недалеко от лагеря их встретила Лариса Ивановна. В руках у нее был большой букет полевых цветов, блестевший от воды.
— Доброе утро, молодые люди! — сказала она, оглядев Рустема и Броню припухшими великодушно-понимающими глазами. — Прямо-таки безумство с вашей стороны ходить в мокрый лес без плащей и сапог!
Она была в болонье и тугих резиновых сапожках, тяжело дышала, вся еще розовая от напряжения. Все знали о ее слабости — по утрам делать зарядку на лесной лужайке за лагерем, собирая цветы. Наклон — ромашка, наклон — лютик, наклон — колокольчик, и так далее. Таким образом ей удавалось сохранить фигуру. Так ей казалось.
Броня уже успела прийти в себя. От жалкой растерянности, вызванной объяснением с Рустемом, не осталось и следа. Она вздернула голову с видом бойцового петушка. Она не любила Ларису Ивановну и не скрывала этого. Губы ее насмешливо дрогнули.
— Какой же вы собрали сегодня урожай?
— Сорок три цветка — не так уж мало, учитывая мою комплекцию, — усмехнулась Лариса Ивановна, бросив иронический взгляд на растрепанную косу Брони. — Наверно, в лесу после дождя много грибов? Почему же я не вижу ваших корзинок?
— Мы не искали грибов, — сухо сказала Броня.
— Что же вы искали, если не секрет?
— Вы угадали — это секрет, — сказала Броня и пошла, не оглядываясь. А Рустем топтался на месте, конфузливо улыбаясь. Вид у него был совершенно потерянный и жалкий.
— Ах, молодежь, молодежь! — вздохнула Лариса Ивановна, ласково оглядывая Рустема, и неясно, чего было больше в ее словах — зависти к молодости или осуждения за столь неурочную вылазку в лес. — Что же вы стали? Или вы хотите помочь мне собирать букет? Идите догоняйте свою барышню. И потом, не забудьте, что надо уже будить ребят…
О ночевке в лесу никто разговора не поднимал, и за делами дня Рустему и Броне стало даже казаться, что это было не с ними, а с кем-то другим. Ни словом, ни взглядом они не вспоминали ни о ночи в лесу, ни о диком объяснении, хотя им не раз, обсуждая отрядные дела, приходилось вступать в разговоры. Казалось, все пройдет без последствий, но на следующее утро Лариса Ивановна перехватила Рустема возле столовой.
— Я вас очень прошу после завтрака зайти ко мне, — шепнула она. — По важным делам…
Рустем стоял с минуту, ничего не видя перед собой. Вот оно, начинается! Когда волнение унялось, Ларисы Ивановны уже не было. В воздухе еще держался аромат духов и словно бы еще плавала ее многозначительная улыбка. Этой сплетнице неймется, подумал он, внезапно вскипая и стискивая панку с планами. От нее не отвертеться. Что ж, лучше сразу объясниться, чем тянуть резину, решил он и так же внезапно успокоился.
Для разговора по важным делам Лариса Ивановна непостижимо быстро успела переодеться в цветастое узбекское платье. Комната была в полумраке от зашторенных окон. Как ни странно, при новой хозяйке Рустем здесь еще не бывал. На стенах висели фотографии одной и той же брюнетки в разных костюмах: в летней разлетайке, в брюках, в шубке, в плаще, в блузке с большими отворотами, в коротком пиджачке с разрезом, в шортиках и с теннисной ракеткой через плечо. Это была Лариса Ивановна в разных видах — память о ее службе в Доме моделей. На столе красовался свежий нолевой букет, еще не просохший от росы, — результат утренней гимнастики. Рустем гулко прокашлялся, но она приложила палец к губам, подошла на цыпочках к смежной комнате и заглянула за портьеру.
— Спит. Вчера ночью почти не спал. Проснулся: «Мамочка, пушки стреляют. Это война, мамочка?» Пришлось взять его к себе. А Яков Антонович, представьте, не проснулся. Вот что значит фронтовая привычка — спать под пушечный гром. Что вы стоите, проходите.
Она еще плотнее занавесила шторы, сдвинула на подоконнике кучку книг — строительные справочники, сметы, расценки, проекты, которые собирал Ваганов, — нашла сигареты, села в кресло и закурила, закинув ногу на ногу. У нее были красивые ноги, она это знала. Когда-то она была хороша, но сейчас полнота выдавала ее возраст. Свет и солнце уже не были союзниками, молодил ее только сумрак. Однако ноги были хороши и не боялись света.
Рустем уселся в кресло напротив, напряженно стиснув руками папку. Он присел как бы на время, чтобы при первой возможности встать и уйти. Но Лариса Ивановна придвинула вазу с апельсинами — она не собиралась так скоро отпускать ого. Ему пришлось покориться и даже взять апельсин. В ее гостеприимстве была бесцеремонность, с которой было нелегко бороться. Рустем открыл вдруг, что с ней можно быть также бесцеремонным, и перестал бояться предстоящего разговора. Он с интересом стал наблюдать за ней. Она курила, стряхивала пепел, чистила апельсин, улыбалась, поворачивала вазу с цветами. Каждый жест был продуман и закончен. И вместе с тем во всем, что она делала, сквозило простодушие. Стесняться ее не было резона. К тому же она еще и сейчас была хороша, а Рустем вообще был поклонником красивых и здоровых людей. Он питал к ним зависть, смешанную с восхищением. Все бы хорошо, если бы она пе проявляла к нему излишнего внимания. Он заметил это еще в первые дни ее приезда. Ей было скучно в лагере. Виталик вечно пропадал у ребят, «ужасно коммуникабельный малыш», как она говорила. Девочки без конца возились с ним, тискали, чуть не дрались из-за него. «Думаете, ему нужны папа и мама? — говорила она. — Если ему понадобится, он сам себе найдет папу и маму и сколько угодно друзей». В общем, Виталика она почти не видела. Яков Антонович меньше всего думал о том, чтобы развлекать ее, у него хватало дел и без того. И вот получается: поехала в лагерь, чтобы побыть вместе, а не видит ни сына, ни мужа. Рустем понимал ее.
— Почему бы нам иногда просто так не поболтать?
Значит, никаких важных дел, если не считать, что поболтать — тоже важное дело. Рустем окончательно успокоился и уже с сочувствием слушал ее. Сочувствовать — его слабость. Он умел к тому же слушать, как терпеливый доктор, а это для женщин — находка. Столько в лагере всякого народу, а поболтать не с кем. Так ведь разучишься говорить. Лариса Ивановна с удовольствием слушала свой голос, по утрам сочный и звучный, без той усталой прокуренной хрипотцы, которая бывает по вечерам или жарким, душным днем, хрипотцы, в которой, увы, ясно прослушивается возраст, хотя тридцать семь по нашим временам — это еще капитал. Она не собиралась сдаваться. От старости она была хорошо защищена разницей между собой и мужем, которому было уже шестьдесят три. Со своим Яковом она чувствовала себя молодой, почти бессмертной. Но коварное свойство старых мужей — старить своих жен, а ей бы хотелось всегда оставаться молодой. Скука, как и старость, казалась ей наказанием. А этот юноша с горящими глазами и буйной копной волос на голове, как ей казалось, был умен и тонок — он поймет ее. В то же время чувствовалось, что он застенчив до дикости и неотесан, его не мешало бы сделать более светским, что ли. Нет, все таки были какие-то важные дела. Пуская дым вытянутыми в трубочку губами, щуря миндалевидные глаза, искусно удлиненные тушью, она вдруг перешла на интимный тон.
— Мы, конечно, взрослые люди, и мне смешно говорить вам об этом, тем более вы такой изысканный и все понимаете с полуслова — это видно по вашим глазам. — Она, как медиум, впилась в него пугающе проницательным взглядом. Он не выдержал и вспыхнул. Она снисходительно улыбнулась. — Но все-таки послушайте меня — я уже пожила на свете и от души желаю вам добра. Не буду играть с вами в прятки: вы думаете, ваш ночной поход в лес остался в лагере незамеченным? Как бы не так! Не знаю, какие у вас там были мероприятия, я принципиально против вмешательства в личную жизнь…
Ах ты, черт возьми, подумал Рустем, едва заглушая досаду. Он перестал ее слушать, хотя и думал о ней. С каким-то сожалением даже. Неужели природа создала такой совершенный экземпляр, вместилище духа, и в то же время лишила его самого духа, или дифферента, который дается только этому человеку и отличает его от других? Неужели человечество прошло такой долгий и мучительный путь к вершинам сознания, чтобы оставить ее, эту женщину, без главного — без дифферента? Быть может, просто не возникли обстоятельства, когда дифферент, заложенный в каждом человеке, мог выявиться в ней? Как обнаружить его? Сам того не подозревая, Рустем, оказывается, думал о ней уже с первых дней ее появления в лагере. И, по невольной привычке психолога, наблюдал. Но ему бросались в глаза, увы, только блоки. Вот ее внимание к нему, Рустему, — цельный и ясный блок стареющей женщины, которая хватается за чужую молодость; блок скуки, не знающей, как себя занять; блок доброты, в которой она находит источник самоуважения: блок рисовки, рассчитанной на престиж в глазах окружающих; блок живости и остроумия, работающий на готовых словесных клише и обеспечивающий легкость общения. Тесты, собеседования, анкеты, психические свойства личности, интересы и склонности — вопросы, которыми ему приходилось заниматься, дали ему необходимую сноровку. Блок за блоком Рустем полностью разблокировал Ларису Ивановну и сейчас только делал вид, что слушал ее. без труда разгадывая наперед, о чем она будет говорить.
— Я понимаю, вы еще молодой, у вас еще все впереди, и вам наплевать, что о вас думают другие…
А нельзя ли встряхнуть ее, подумал Рустем, загораясь исследовательским интересом. Он уже смотрел на нее как на подопытный объект. Сейчас мы бросим к порогу ее второй сигнальной системы пробный шар. ошарашим репликой по принципу: «В огороде бузина, в Киеве дядька», чтобы нарушить блоковый ход ее мыслей.
— Простите, Вельвета Ивановна…
— Вельвета?! Какой ужас! — Она чуть не задохнулась от смеха. — Хорошенькое имя вы мне придумали!
— Так вот, Лорета…
— Час от часу не легче — теперь я уже Лорета!..
— Простите, Лариса Ивановна. Так вот, в 1908 году в нашу планету врезался так называемый Тунгусский метеорит… Слыхали?
— Положим, слыхала. Так что же из этого?
— Мне кажется, что недавняя гроза с молниями была не случайной…
— Что вы хотите этим сказать? — чуть взволнованно, но без отвлеченного к этому факту любопытства промолвила Лариса Ивановна. — Вспышки были такие сильные, словно это прожектор включили под окном…