И хотя она обратилась к одной, вскочили обе. Сбивая стулья, девочки бросились к кухонному окошку и вот уже торопились обратно, неся каждая по тарелке гречневой каши с молоком.
Однако которая из них Аля, а которая Маля? Во всяком случае, первая чуть бойчее, ее нетрудно отличить: из-под пухлой губы торчит кривенький зубок, даже мешает губам сомкнуться. В ней что-то явно от мальчишки. Другая же скромнее и тише, зато сосредоточенней и наблюдательней. Видно, девочка догадывается, что Броня подсела к ним неспроста: может, уже знает, что они убегали от Марии Осиповны?
— Кому вторая порция? — спросила Броня.
— Вам.
— Думаете, справлюсь?
— Справитесь! — заверила бойкая, которую Броня прозвала «кривозубиком».
— А ты как думаешь? — обратилась она к другой, молчаливой.
И та осветилась улыбкой, вдруг обнаружив такой же кривенький зубок и на щеках такие же озорные ямочки, как у сестры. Интересно, различает ли их родная мать?
— Значит, справлюсь, считаете?
Сестры дружно взмахнули косичками.
— Однако мне хватит и одной тарелки, — решительно сказала Броня. — Мне ведь никто не помогает. В животе никто у меня не живет и есть не просит.
Девочки воровато переглянулись. Броня разделила кашу в две тарелки.
— Ешьте, — строго сказала она.
Сестры послушно стали есть, не поднимая глаз.
«Пожалуй, на сегодня хватит, — решила Броня. — Я узнаю, кому вы таскаете обеды. А сейчас оставлю вас в покое. Главное — мера. В воспитании детей нельзя переступать границы».
Броня мысленно сделала запись в блокноте: «Аля и Маля. Взять этих акселераток под особое наблюдение. Одна из них больше похожа на мальчика. Но вот которая? И не пугать их чрезмерной строгостью. Главное в педагогике — чувство меры». Записав это, она стала размышлять о влиянии личности воспитателя на ребенка. «Строгость — да. но далеко ли уедешь на одной строгости? Только в комбинации с юмором и теплотой строгость может дать нужный эффект…»
Броня поправила очки, заметив в гречневой каше что-то похожее на щепочку. Она сдвинула щепочку на сухой берег тарелки, незаметно сбросила вниз и продолжала есть как ни в чем не бывало. Она не обращала внимания на девочек и сделала вид, что не заметила, как сперва одна из них, доев кашу, тихонько выбралась из-за стола, а вслед за ней и другая, не успевшая доесть, — не могла же она задержаться и отстать от сестры.
«Ушли, не попрощавшись и не извинившись, — обиженно отметила Броня. — Но я еще узнаю про ваши тайные свидания».
Броня оглядела тарелки девочек и подумала, что зря отдала им кашу, — она вполне бы справилась и со второй порцией. И с сожалением вздохнула, когда дежурная девочка не очень-то вежливо выдернула у нее из-под носа тарелку, свалила в нее остатки из двух других тарелок и унесла, оставив на столе тепловатый чай, который Броня все же медленно выпила, заедая большими кусками хлеба. Она всегда много ест хлеба, просто неприлично много, но отчего же она такая худая? Ужасная обжора, если подумать, просто неловко так много есть на людях. Броня страдала, но ничего не могла с собою поделать. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не смотрит на нее, Броня вытащила блокнот и записала: «Педагог — человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Обратить внимание на чистоту и порядок на кухне. Дрова в каше — безобразие. Повара — кто они? Они тоже воспитатели. Театр начинается с вешалки — применимо ли это к детскому коллективу? Какая же все-таки связь между жуком и лесными людьми?»
В блокнот Броня заносила не только свои мысли, но и заметки на память, замечания, которые надо сделать тому или иному ребенку, имена ребят и их внешние приметы, планы мероприятий на ближайшие дни. Это была ее рабочая записная книжка, и таких рабочих книжек у нее накопилось несколько десятков, ибо туда же она записывала поразившие ее мысли и высказывания педагогов, писателей, классиков марксизма-ленинизма, стихи разных поэтов, слова из песен, пословицы, поговорки, услышанные в разговорах, тексты песен, которые она считала нужным заучивать наизусть, хотя не любила массовых песен и предпочитала классическую музыку. Она учила наизусть пионерские песни, чтобы не отрываться от ребячьих масс, и тщательно проштудировала несколько выпусков «Спутника вожатого», с иронией относясь к разного рода прописным истинам, которые в них содержались, и не очень осуждала их авторов, которые довольно точно ориентировали свои наставления на средних вожатых — на тех, которые, как говорится, не хватают звезд с неба. Она же, и в этом она не стеснялась признаваться себе, считала, что свою звезду должна, просто обязана схватить. Броня была человеком идеи, и она не пожалеет сил, чтобы сделаться большим, настоящим педагогом. Это была ее мечта, которой она тайно посвящала стихи — впрочем, не очень высокого качества, что она ясно понимала.
Броня решительно встала и прошла к выходу, лавируя тонким телом между стульями. Она невольно оглянулась, ощутив на себе взгляд Рустема, который сидел среди ребят, обсуждая с ними итоги лесных соревнований. Он улыбнулся Броне, она автоматически улыбнулась ему в ответ и даже кивнула. Ей было приятно заметить в его улыбке какое-то скрытое сочувствие — оно относилось, несомненно, к ее малоудачному судейству. Однако не слишком ли быстро и охотно она ответила ему улыбкой? И что это за вольности — пускать на футбольное поле каких-то парней, не имеющих никакого отношения к лагерю? «Надо владеть собой, — сказала она себе, — я слишком экспансивна. Это во мне не иначе как от сентиментальной мамочки, считающей, что если я расту без отца, единственный ребенок, так меня надо баловать. И еще от бабушки, которая во мне души не чает. И то, что я расту без отца, отражается на моем характере, слишком чувствительном. Надо бороться с этим, выжигать каленым железом. Каленым!»
Броня швырнула косу на грудь, чтобы Рустем не глазел на косу со спины. Очень уж эта коса занимала его. Она с раздражением подумала, что все-таки кончится тем, что огорчит маму и бабушку и срежет косу, просто неприлично длинную, только подчеркивающую ее худобу и неказистость. Достаточно с нее короткого вздернутого носа и слегка оттянутых нижних век — и так лупоглазое страшилище, а тут еще тяжелая коса — не коса, а змея, сползающая по спине…
ПОЛУНОЧНИКИ
Мысли о матери и бабушке, о злополучной косе пронеслись в ее голове и тут же вытеснились тревогой, которую внушали ей лесные люди. Нет ли какой-то связи между ними и тем обстоятельством, что в лагере во всякое время дня толкались сельские ребята, так что невозможно было отличить чужих от своих? Об этой бестолковщине она уже давно собиралась поговорить с Яковом Антоновичем и сделала запись в блокноте («Разговор с Я. А.»), как будто разговор уже действительно состоялся. Сегодня она была свободна от дежурства и до самой вечерней линейки караулила Якова Антоновича, который появлялся несколько раз, но каждый раз не один. После линейки он толковал с Рустемом, кого из ребят послать на колхозную стройку, где трудилась студенческая бригада. Они обсуждали возможные заработки ребят. Броня не одобряла меркантильный подход к детскому труду, но пока воздерживалась от оценки таких разговоров. В Якове Антоновиче надо было еще разобраться. Заслуженный, опытный педагог, он вот уже третий год, как может уйти на пенсию, но его все не отпускают — работник незаменимый.
Совсем затемно, когда лагерь затих и ребята укладывались спать, Яков Антонович прошел в клуб. Прежде чем войти за ним туда, Броня обошла клуб с другой стороны и прильнула к окошку. В комнате светился телевизор. На диване сидели Яков Антонович и еще какие-то люди. Броня войти не решилась, но и уйти не могла: кто же все-таки полуночничает здесь? Экран телевизора вдруг вспыхнул, наполнив светом комнату, и Броня увидела длинногривого паренька, сидевшего рядом с Яковом Антоновичем, и другого, кудлатого, лежавшего на ковре. Спиною к ней, положив руку на плечо Рустему, сидел кто-то еще. Слишком много загадок дал ей сегодняшний день, от них раскалывалась голова. Броня приподняла очки на лоб, крепко протерла глаза и почувствовала сильную усталость. Тоже мне Шерлок Холмс, горько подумала она и пошла к себе в комнату, где жила вместе с Тинкой, студенткой, работавшей в лагере мойщицей посуды. Соседки, как водится, еще не было, она раньше полуночи вообще не возвращалась, пропадая в селе, где у нее завелся сердечный друг. Броня к этому привыкла и не ждала ее, как в первые дни. Она сняла с себя свитер и джинсы, натянула ночную пижаму и нырнула в прохладные простыни. Придвинув к себе ночничок, она нащупала толстую общую тетрадь, прочла последнюю запись, стала припоминать, что следует еще записать, но рука ее с авторучкой упала, свесившись с постели. Последней ее мыслью было, что Яков Антонович похож на Сирано де Бержерака. Крупным, тяжелым своим носом в половину лица и живыми, яркими глазами…
Глава 2
НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ ПРОФЕССОРА ШМЕЛЕВА
НЕ К ТЁЩЕ НА БЛИНЫ
В последние дни старики потеряли покой. Беда казалась непоправимой. А ведь, собственно говоря, ничего особенного не случилось. Внук их Бобка уехал с товарищем на лесной кордон, и только. Но это произошло впервые в его тринадцатилетней жизни, а старикам больше чем на день, на два никогда не приходилось разлучаться с ним. Вот они и приуныли. Вечно встрепанный от фантастических идей и увлечений мальчишка занимал слишком много места в их стариковской жизни. Он всегда был на глазах, а сейчас исчез, и неизвестно, надолго ли. В жизни их образовалась гнетущая пустота. Теперь к ним не бегали его школьные приятели, не слышно было шумных споров и смеха, топота и возни. Никто не опустошал буфета от сластей, не выпускал из клеток попугайчиков, гоняясь за ними по комнатам, не включал телевизора, бурно обсуждая хоккейные матчи, не устраивал взрывов в Бобкиной лаборатории, и это казалось крушением мира. Особенно тяжко было бабке, Антонине Сергеевне, — она весь день дома оставалась одна, и сейчас ей не на кого было ворчать, не за кем прибирать, некого кормить. Мужу было проще — он работал в клинике, возвращался поздно, к тому же был беспечен и легкомыслен. Однако и он в последние дни стал тревожиться — приходил с работы пораньше, надеясь узнать новости, но по тому, как жена сурово встречала его, он понимал, что, увы, новостей ждут от него. Он заискивающе целовал ей руку, пропахшую кухней, приосанивался и шумно втягивал ноздрями воздух.
— Чем-то потчевать меня будешь сегодня?
— Что дам, то и съешь.
И хотя профессор был совершенно сыт, он оживленно обсуждал предстоящую трапезу. Повязавшись салфеткой, он разглагольствовал за столом о соусах и пирожках, как чревоугодник, а жена его в белом переднике, седая и плотная, угрюмо сидела напротив, подливала ему в бокал апельсинового сока и строго допрашивала, как прошел день, много ли больных, как чувствуют себя Валя, Костя, Надя, Вера, Мила, которых она не видела, но тем не менее считала своими знакомыми, потому что знала о них по его подробным рассказам. О чем угодно говорили они, одного не касались — Бобки.
Сын и невестка Шмелевых работали вулканологами и вечно пропадали в экспедициях, изучая кратеры, извержения, раскаленную лаву и горячие газы. У них была своя квартира, но, возвращаясь из экспедиции, они любили с недельку пожить у родителей, «побаловать стариков», вернее самих себя, потому что Антонина Сергеевна, не очень-то ласковая на словах, умела угодить им, готовя немыслимой вкусноты пампушки с чесноком, вареники с вишней, медовые коврижки и ливерные пирожки. Сынишка их Бобка не расставался со стариками даже во время приезда родителей. Здесь, у деда с бабушкой, у него была налаженная жизнь, библиотека, своя лаборатория, и, когда после недельного пансиона у стариков отец и мать переезжали к себе на квартиру, Бобка не торопился перебраться к ним. Мать считала его избалованным ребенком, в свои короткие пребывания дома она пыталась исправить его недостатки и с чрезмерной горячностью воспитывала его. Вот почему Бобка только изредка бегал к родителям в гости, но на ночь всегда возвращался к деду и бабушке. Он не понимал, почему это надо скромно молчать, когда разговаривают взрослые, вовремя ложиться спать, обязательно готовить домашние уроки, почему нельзя красить голубей масляной краской для статистического учета и многое другое, без чего жизнь была бы бессодержательна и пуста. Он рос свободным и жизнерадостным человеком и не терпел, когда кто-то его притеснял. Даже если это и были его родители, которых он очень любил.
Профессор, всю жизнь имевший дело с детьми, нисколько не сомневался, что внук его, безусловно, человек незаурядный. Еще в дошкольные годы Бобка увлекался биологией, ловил бабочек, мух и стрекоз, собирал птичьи яйца, перья и гнезда, составлял коллекции и бегал на районную станцию юннатов. Но к семи годам Бобка переключился на астрономию. Он стал переписываться с академиком Амбарцумяном, завел подзорную трубу, все свободное время рылся в справочниках и энциклопедиях, пользовался, помимо домашней, библиотекой одного научно-исследовательского института, находившегося рядом. От пристрастия к книгам, от подзорной трубы, в которую по ночам рассматривал звезды, у него образовалась легкая близорукость, к тому же он был сутул и большеголов. Все это — сутулость, неизменная книга под мышкой, вечная возбужденность, привычка много и громко разговаривать, речь его, несколько витиеватая и книжная, — выделяло его среди ребят, и это не могло не тревожить деда как педиатра, но вмешиваться в увлечения внука, тем более запрещать ему что-то, он не хотел и не мог, потому что высшей воспитательной мудростью считал терпимость. Дед не понуждал его заниматься и спортом, только пытался одно время увлечь его личным примером, начав по утрам делать зарядку. Как бы невзначай, он открывал дверь в комнату внука, добросовестно приседал, махал руками и прыгал через скакалку. На это нелепое занятие — долговязый, всклокоченный пляшущий старик — с укором поглядывала из кухни жена, но внук чаще всего продолжал лежать, закрывшись книжкой и делая в ней пометки. Шум и топот ему не мешали. Личный пример не действовал. Тогда профессор по вечерам стал включать телевизор и смотрел спортивные передачи, но даже и перед телевизором Бобка ухитрялся перелистывать книжку, если только передача не задевала каких-то его научных интересов. Его не волновали ни баскетбольная площадка, сооруженная во дворе, ни хоккей, в который ребята ухитрялись гонять даже летом, ни воспоминания дедушки о том, как в молодости он занимался альпинизмом и совершил несколько средней трудности восхождений в горах Дагестана. Мальчик рос вундеркиндом. Им заинтересовался даже один ученый-психолог, писавший работу о склонности к труду как факторе одаренности, и месяца два прожил у них в доме. Приходил рано утром, провожал Бобку в школу, гулял с ним после обеда и вел беседы на разнообразные научные и житейские темы, а также исполнял роль подопытного кролика: Бобка проверял на нем, как человек может ориентироваться в барокамере (ею служил платяной шкаф), отрабатывал на нем гипнотические приемы обезболивания (иглоукалыванием), а также обучал «тактильному» языку, который он изобретал на случай, если придется вступать в контакты с космическими пришельцами.
Старики Шмелевы привыкли к увлечениям внука, но все же были встревожены, когда Бобка однажды привел к ним Васю Захарова, дворовую знаменитость, мрачного подростка с волосами до плеч, с красивыми и холодными глазами уверенного в себе человека.
— Мы едем с Василием в лес, — громко объявил он бабушке с порога. — Недели на две, а может, и больше, если понравится. У Василия там знакомый лесник. Дедушка об этом уже знает, я звонил ему в клинику.
Антонина Сергеевна опустилась на стул. Она скорбно поджала губы и молча слушала длинную речь внука в похвалу своему другу Василию. О том, что они друзья, она узнала впервые. Вася Захаров в это время рассматривал образцы вулканических пород, брал их с полок, подкидывал на ладони и делал вид, что собирается запустить в открытое окно. Бобка между тем шумно возмущался тем, что Василия отказались взять в лагерь, где он не раз бывал раньше, а если так, заявил Боб, то пусть пеняют на себя — Василий сам решил поехать на лесной кордон, там у него знакомый лесник, и захватить с собой его, Боба, а ему, Бобу, это как раз на руку, потому что в городе с телескопом нечего делать — испарения, выхлопные газы, дым абсолютно искажают видимость. Боб не жалел красок, расписывая добродетели Василия (Вася даже и ухом не повел), и это для него, Боба, великая честь — поехать с ним на кордон. Разве можно упускать такую редкую возможность? Бабушка слушала внука, не выказывая ни радости, ни одобрения, и это его огорчило. А ведь дедушка очень обрадовался, когда Боб сообщил ему по телефону о своем решении. «Конечно, конечно, о чем разговор! Я рад за тебя», — сказал дедушка. Но если это бабушку огорчает, то что ж, Василий поедет один, без Боба, он всегда найдет себе другого попутчика. И совсем упавшим голосом Боб добавил, что отъезд уже назначен на завтра.