ШПИОН ПОНЕВОЛЕ
— Не слишком ли велика, как ты думаешь? Пока огонь доползет до вершины, ель может свалиться, и бачок упадет, не взорвавшись…
Это был несомненно Бобкин голос — тонкий, но с какой-то незнакомой хрипотцой, очевидно вызванной привольной жизнью в лесу. Две недели жизни на воздухе — не пустяк.
— А достаточно ли густа верхушка, чтобы спрятать в ней бачок? — продолжал Бобка, словно бы читал кому-то лекцию. — Я думаю, было бы неплохо выкрасить бачок в зеленый цвет, чтобы он не блестел, и тогда ни один черт не увидит его даже в бинокль. Это, по-моему, неплохо, ты не находишь?
Вася ходил вокруг елки, оглядывая ее с разных сторон, не очень-то вслушиваясь в то, что говорил Боб.
— Строго говоря, зеленая окраска сразу решит проблему маскировки… — Боб ходил теперь за Васей, спотыкаясь о коряги, но, даже спотыкаясь и ойкая, он продолжал развивать свои соображения: — Бачок могут заметить, когда будут устанавливать елку, и в этом состоит главная опасность. Ну хорошо, допустим, что не заметят. В конце концов, за это несет ответственность Смагин, а в лагерь елку притащат сельские ребята. Пусть так. Ну, а что, если бачок взорвется раньше времени? Ты скажешь: «С чего это вдруг?» На это я отвечу: «Когда огонь разгорится снизу, горячий воздух, естественно, достигнет вершины раньше огня, в бачке образуются газовые пары…»
На этом месте Боб споткнулся, чуть не сбил с ног Васю, тот подхватил его и отряхнул.
— Чего ты плетешь и не смотришь под ноги? Горячий воздух, давление… Сколько чепухи наговорил! И про краску наболтал. Где ее достанешь, краску?
— Как же быть, в таком случае?
— Лапником обложим бачок, так что никто не заметит. Непонятно, что ли?
— Ты прав, пожалуй. В самом деле, и как это мне в голову не пришло?
— Вообще, занимайся своей подзорной трубой и не лезь в технику.
— Ладно, — сказал миролюбиво Бобка. — Может, мы эту тогда и спилим? Попробуй, как звенит!
Раздались удары. Мелкая судорога просверлила птичье тело профессора, удары отозвались в позвонках и взбудоражили крылья. Он прижался телом к смолистой коре и закрыл глаза. С каждым ударом топора рассеивалось детское наваждение чуда. Профессор снова превращался в нескладного, длинного старика. Замышлялось какое-то озорство. Надо бы остановить проказников. Проще всего было бы дать себя обнаружить и спокойно сказать: «Не пугайтесь, мальчики, это я, Дим Димыч. Подождите, я спущусь и все объясню». Но этот вариант был отвергнут как негодный, хотя и мог предупредить катастрофу.
Он, профессор Шмелев, заведующий травматологическим отделением детской клиники, достиг в своей жизни всего и, слава богу, пожил достаточно. Гибель от какого-то взрыва, с точки зрения медика, досыта насмотревшегося всяких смертей, казалась ему вполне достойной. Но только самая гибель, а не последствия. А последствия были бы кошмарные. Кто мог бы объяснить появление здесь трупа почтенного профессора? И что подумают люди, обнаружив покойника возле тайного убежища мальчиков? А кроме того, каким легкомыслием покажется поведение профессора, когда из допросов дорожных попутчиков выяснится, что он был задержан как безбилетник! И наконец, что подумает следствие, проявив пленку и увидев на снимках пейзажи, сделанные с вершины дерева?
Профессор попался, это факт. Мальчики будут, несомненно, ошарашены, однако страшно не это. Как они расценят его столь внезапное появление? Ясно: как вмешательство в их личную жизнь и покушение на их святое право самостоятельности. За те две недели, что они живут здесь, они привыкли к независимости и ощущению взрослости, и вот нате вам — приехал! С тем, что мальчики станут презирать его, профессор мог бы еще смириться. Но дело разве только в нем? Разве не перенесут они свое презрение на всех взрослых?
Сейчас, когда профессор рассматривал свой поступок в таком глобальном разрезе, его опасения за свою жизнь показались просто мелкой суетой. Да и страхи-то, в общем, были сильно преувеличены. Почему, скажите на милость, он непременно должен разбиться, если дерево будет подпилено и упадет? Разве не сорвался он однажды со скалы, отделавшись легким сотрясением мозга и ушибом бедра? А потом, провалявшись в больнице, разве не нашел он там, кстати, свое счастье в лице медсестрички Тони, счастье, которое безоблачно движется к своему золотому полувеку?
Теперь профессор уже с легким чувством ожидал возможных печальных последствий своего тихого сидения на верхушке ели, думая лишь о том, как остаться незамеченным, когда ель, подпиленная снизу, обрушится на соседние деревья. Жик-жик! Жик-жик! Главное, вовремя расправить крылья. Жик-жик! Жик-жик! А телом стать возможно тщедушней и невесомей. Сеанс самовнушения — и он как бы снова превращается в дятла. И это было очень кстати, потому что пила, под звуки которой лихо скакали его мысли, явно подходила к другому срезу ствола. Пильщики сделали передышку, чтобы обсудить, в какую сторону толкнуть дерево.
— А ну-ка стань подальше, а то зацепит!
Наступила неземная, первородная тишина, и в этой тишине, словно из недр земли, стал грозно подниматься звон. Когда же ель, лениво зависая, задумчиво склонилась вниз, профессор распустил свои легкие крылья и полетел на соседнюю ель…
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ЁЛКИ
— Порядок, — сказал Бобка. — Теперь можно закурить…
В тишине послышалось чирканье, сверкнул огонек, на миг осветив склонившиеся лица.
— Гадость какая! — закашлялся Бобка. — Будто за горло кто-то схватил…
Вася ходил вокруг елки, обрубая нижние ветки. Бобка следовал за ним, кашляя, плюясь и спотыкаясь.
— Вот увидела бы мама, что было бы!
— А ты брось, тебе вредно…
— Я понимаю, что вредно. Ну, а вдруг придется жить в атмосфере, отравленной вредными газами? Надо привыкать…
— Сдохнешь, пока привыкнешь…
Бобка, словно бы того и ждал только, затоптал сигарету и с воодушевлением сказал:
— Вот теперь можно и с родителями повидаться!
— Как это?
— По видеотелефончику!
— Э, чего выдумал!
— Да это проще пареной репы! Настроил экран — и пожалуйста: говори и любуйся, радость моя! А вон мамулька моя, смотри!
— Где? — удивился Вася.
— Да на экране, — рассмеялся Боб. — Вась, ты брось сигарету, а то мамка заметит и начнет воспитывать… Мамуль, это я, здравствуй!
— Потише ори! — прошипел Вася.
— Это я, Бобка, замарашка-растеряшка твой, кто же еще! — Бобка перешел на шепот, но тут же снова повысил голос: — Не узнаешь? Это я поправился. Как питаемся? Нормально! Ягоды всякой — малины, черники, голубики — лопатой гребем. Я поправился на семь килограммов… Нет, прости, на пять…
— Вот трепач! проворчал Вася.
— Тш-ш-ш, не мешай, — прошипел Бобка. — Алло, алло, мамуль! Наладь звук, пожалуйста, а то не слышно… Ну вот, сейчас хорошо. А что папа делает? В кратере сидит? Картошку печет? Ха-ха, не смеши меня! А мы тоже на костре печем — вкуснота! Ты хорошо меня видишь? А это Вася с нашего двора. Не узнаешь? Вася, тебе привет от мамы…
— Заткнись!
— Мамуль, он тебе тоже передает привет. Мы на Лисьем кордоне, от лагеря недалеко. Мамуль, не волнуйся, У нас все в порядке. Вася замечательный охотник, он сегодня медведе убил… Вася, поговори с ней, пожалуйста, а то она мне не верит…
— Ну и артист! — усмехнулся Вася. — По мамочке соскучился, сосунок.
Бобка замолчал и какое-то время грустно вздыхал.
— Увидала бы, как мы живем, страшно рассердилась бы…
— А батя?
— Папа не удивится. Он, кроме вулканов, ничем не интересуется. Камчатские вулканы никто не знает, как он…
— Да, а мой батя где-то шастает… — сказал Вася.
— Есть же люди, которым про собственных детей неинтересно! — с возмущением сказал Бобка. — Если у человека нету совести, так нечего и вспоминать о нем!
Вася не откликнулся. Он подправлял сосну, обрубая на ней ветки, торчащие в сторону дальше других.
— И зачем он тебе, твой папахен? — продолжал Бобка, все глубже проникая в состояние Васи. — Ты и сам не пропадешь! Кончишь школу, пойдешь в техникум, а когда в армию призовут, поступишь на флот, весь свет объездишь… Только не забудь киноаппарат взять…
— А он у меня есть, что ли? — отозвался Вася.
— Так мы тебе купим. Вот у дедушки деньги попрошу…
Вася разогнулся, обдумывая последние слова Бобки.
— А он у тебя не чокнутый? — спросил он недоверчиво.
— Дедушка? — Бобка не сразу ответил. — Наверно, есть малость, так это ведь у всех стариков. Мы с тобой состаримся, тоже чокнемся..
— Да нет, я не об этом, — сказал Вася. — Денежек ему не жалко?
— Ах, ты вон о чем, — рассмеялся Бобка. — Так он же добрый…
— Добрый, добрый, а ты насчет денег как ему скажешь?
— Так прямо и скажу — на киноаппарат…
— Это что же он, прямо и даст их тебе?
— Нет, так он не даст, — помедлил Бобка. — Мы вместе пойдем покупать..
— Так он же спросит, кому аппарат, что ты скажешь?
Бобка задумался.
— Да, лучше, пожалуй, не говорить, что это для тебя, — сказал он. — Ему не жалко, а только он бабушку забоится, а бабушка станет ругаться. Я скажу, что аппарат — мне, а потом отдам тебе…
— Н-да, — усмехнулся Вася, уже не веря в Бобкину затею.
— Вообще-то мы тратим с ним деньги на всякие вещи…
— К примеру?
— Купили как-то в антикварном магазине старый подсвечник за пятьдесят рублей, бабушке показали, так она страшно рассердилась: «Это сколько же вы заплатили за этот ухват?» Дедушка подмигнул мне и сказал, что за пять рублей. Так что ты думаешь, бабушка обрадовалась? Она еще ворчала: «Экие деньги тратить на такую кочергу!.»
— Оба вы чокнутые, — сказал Вася.
— Это есть малость, — согласился Бобка. — Только мне до дедушки далеко. Он бабушку боится, вот что смешно. Он знаменитый, о нем в журналах пишут, а она кто? Была медсестрой, а как за дедушку вышла, всю жизнь дома сидит, варит, стирает, только недавно огород бросила, — ведь она из деревни. Ну, в общем, простая женщина, а дедушка все равно ее боится. Как она скажет, так он и делает. И еще говорит: «Кто бы я без бабушки был? Никто!»
Васю не очень интересовали взаимоотношения бабушки и дедушки, и он снова взялся за елку. У верхушки елки он присел на корточки и покрутил головой:
— Кривая, что ли?
— Не кривая, а сломалась, когда падала.
Слегка треснутая верхушка бессильно клонилась к земле.
— Шалость какая! — вздохнул Бобка. — Может, закрепить как-нибудь?
— Черта лысого ее закрепишь… Новую рубить надо.
Бобка закряхтел от досады. Он изрядно намаялся после хлопотного дня и не испытывал никакого желания трудиться. Языком бы он еще поработал, но не руками.
— Смагин связал бы ее вместе с бачком — всего и делов, — сказал он, зевая. — Снизу все равно никто не заметит… Вась, не надо, а? Не будем рубить ее, а? Жалко…
Но Вася уже поигрывал топором, рассматривая соседнюю елку, смутно черневшую на фоне вечернего неба.
— Это преступление — новую елку рубить, — сказал Бобка.
— А ну отойди!
Бобка споткнулся о корягу, встал, почесывая ногу, и теперь уж не мог остановиться:
— Послушай, а ведь мы преступники, просто жуткие убийцы. Спилили одну елку, а теперь собираемся убивать другую. А что мы знаем о елках? Может, у них тоже душа? Может, когда мы елку пилили, она плакала, кричала, только мы ничего не поняли…
— Это почему же?
— Потому что язык деревьев нам непонятен…
— Откуда ты знаешь про язык?
— В том-то и дело! Про животных еще недавно думали, что они ничего не понимают, а сейчас все знают, что у них есть язык, а про растения мы еще пока ничего не знаем…
Бобка говорил, захлебываясь словами, пересказывая чьи-то мысли, о которых он где-то читал, но сейчас они казались своими, и он прыгал перед Васей, размахивая руками, а Вася слегка отступал и смотрел на него с растерянным любопытством, как медведь на сумасшедшего зайца, вздумавшего вдруг сопротивляться. Глаза у Бобки горели, как свечки, уши шевелились.
— Растения, думаешь, совсем уж такие глупые, что ничего не чувствуют? А ты знаешь, что цветы у плохих людей вянут, а у хороших долго живут и распускаются еще сильнее? Это установленный факт. А ведь елка не цветок, а дерево! — кричал он, все больше воодушевляясь. — Она пятьдесят лет росла и чего только не натерпелась, сколько вынесла всего, а теперь стоит, никому не мешая, только пользу всем приносит, а ты на нее топор поднимаешь…
— Браво!
Бобка осекся. Вася вскинул голову. Кто произнес это слово? Откуда упало это странное «браво»? Может, это крикнула сорока, пролетая? Или ворон каркнул, укладываясь спать? Или это скрипнула сама елка, в защиту которой Бобка произносил такие горячие слова?
— Это кто же шумнул? — удивился Вася.
— Кто? Елка! — рассмеялся Бобка. — А ты собираешься убивать ее! Ты одну елку спилишь, я другую, Юрка третью, так от леса скоро ничего не останется! Если мы и дальше будем так, то всю планету скоро превратим в пустыню! А что. с людьми будет, ты подумал об этом?
На этот раз послышались странные хлопки. Бобка уставился на Васю. Вася отскочил от него и приподнял топор. Откуда эти хлопки? Может, кто-то подкрадывается сзади? Или охотники набрели на них? И вдруг вдали послышался неясный гул. Быстро нарастая, гул распадался на дробный стук, треск и улюлюканье. Бобка от страха упал на траву. Но Вася не дрогнул. Он засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. И грохот, будто лопнувший шар, вдруг с шипением затих. Послышалось конское ржание и спокойные звуки человеческих голосов.
— Васька, ты, что ли?
— Здорово, Юрка!
Бобка поднялся с земли и отряхнулся. Это были сельские ребята, перегонявшие коней в ночное. Мальчики обрадовались друг другу, постояли, болтая о разном, потом взгромоздились на коней и умчались в долину…
ДУША ОГНЯ
Профессор спустился на землю и какое-то время стоял, вытирая пот с лица и шеи. Придя в себя, он пошел, покачиваясь, как пьяный, не разбирая дороги, в сторону от просеки. Он был рад застать ребят в полном здравии и невредимости, хотя и был сконфужен тем, что невольно подслушал то, что не предназначалось для его ушей. Так тебе и надо! Будешь знать, как подслушивать! Нет бы уши заткнуть, так еще и развесил их, чтобы ничего не пропустить! Да еще и не утерпел, дурень, чтобы не отозваться на речи Бобки! А внук-то, внук-то хорош — покуривает, чертенок, на конях скачет! Бабушке рассказать, так не поверит. А мать узнает, что же это будет? Нет уж, о его подвигах, прости и помилуй, лучше помалкивать…
Профессор пробирался кустарником. У открытого ручья он упал на живот, протащил свое тощее тело по камням, потом по шатучим Мосткам. Крайняя доска внезапно провисла и отъехала в сторону, профессор с грохотом шлепнулся в воду, но успел схватиться за перекладину и удержаться на течении. Он долго приходил в себя, стоя в холодной воде и размышляя о превратностях судьбы, — за один день их выпало больше, чем за год размеренной жизни дома. Вот спасибо бабушке, что выставила его в тайгу! Где бы он еще такое испытал? Но больше всего его занимал Бобка. У елки-то, оказывается, душа живая, а ты, профессор, ничего не знаешь об этом! И насчет бабушки здорово меня поддел, хе-хе! И отчего же это, ваша светлость, за всю вашу совместную жизнь вы не смогли узнать и малой толики того, что случайно открылось из подслушанного разговора? В сущности, если вдуматься, что мы, взрослые, знаем о детях? Не больше, чем о душах растений, окружающих нас. Совершенно мы разные люди. Старики только тем и заняты, чтобы в настоящем возможно больше удержать из прошлого, а юность вся устремлена в будущее. Профессор пришел в умиление от заботы внука о судьбе планеты. Побольше бы тебе таких забот, внук Бобка!
Не станем утверждать, что буквально так и рассуждал профессор, пока он, кряхтя и отфыркиваясь, пробирался через чащу. Мысли эти жили в его голове сами по себе, в то время как истерзанное тело, изнемогая, жадно стремилось к отдыху. Уже брезжил ранний рассвет, а он все еще прыгал с кочки на кочку, проваливался в болотца и в конце концов настолько обессилел, что упал в зарослях жимолости и решил здесь поспать. И вдруг сквозь зелень тускло блеснуло оконное стекло.