И Елена Трофимовна ждала. На дочь настороженно поглядывала, к телефонным звонкам прислушивалась.
И Димка думал о матери. Но у него были и свои дела, свои заботы. То футбол, то велик, то очередной матч по телевизору. А как-то целое утро с удочками возился: крючки привязывал, да еще грузило сорвалось, укатилось куда-то; искал, на коленках ползал. С Любчиком тоже немало времени проводил.
Тот и вовсе на физкультуре помешался. Отец дал ему денег, и Любчик купил пружины с ручками, эспандером называется, резиновый мячик, чтобы мускулы накачивать, и гантели — две чушки железные с шарами. Как только донес — в каждой по пять кило!
Конечно, и Димка загорелся этим делом. От гантелей у него плечи болели. Даже стал подумывать, как бы самому в дверном проеме турник приделать. Трубку подходящую нашел во дворе, но несколько длинноватую, надо было отпиливать. У отца Любчика была ножовка специальная — железо пилить. Димка сделал синим карандашом отметку и велел Любчику крепко держать трубу. Любчик изо всех сил держал, Димка коленом еще придавил, а пилилось плохо. То заедало ножовку, и как Димка ни толкал ее — она ни с места. То срывалась ножовка, как бешеная, и выскакивала из едва блестевшей канавки. Один раз чуть не покалечила Димку — возле самой руки стукнулась. Это она против железа слаба, а уж палец, наверно, не пощадила бы.
— Эх, — сказал Любчик.
— Чего эх! — разозлился Димка. Потом враждебно, как на кровного обидчика, посмотрел на трубу. — Брошу за сарай, где была! И без нее обойдусь. Есть же турник во дворе, и ладно. Даже лучше — на свежем воздухе!
Ясное дело, что на воздухе заниматься лучше, но все же обидно было Димке: у Любчика есть дома турник, а у него нет. Конечно, жил бы в квартире какой-нибудь отец и Димка мог бы по утрам подтягиваться, лягушку делать, брюшной пресс развивать.
Но плакаться перед Любчиком Димка не хотел. Зачем! Нет отца и нет. Проживет.
Хотел уже идти домой, а Любчик посмотрел на часы, стоявшие на полу, и многозначительно сказал:
— Неужели забыл?.. Четвертый час. А поезд в шесть отправляется.
Это Димка-то забыл! Да он только проснулся — сразу вспомнил. Полчаса лежал на диване, глядел за окно в синее небо и пытался представить (Димка однажды был на море и мог представить), как на зеленоватых волнах — вверх и вниз, вверх и вниз — качается Марина, как выходит в цветастом купальнике на блестящую гальку берега, как сахарно сверкают ее зубы, а в длинных, намокших косах искрится, переливается солнце.
Только ведь Любчику вовсе и не обязательно знать, когда проснулся Димка и о чем думал, глядя в синее небо. Потому Димка и сказал, тоже посмотрев на часы:
— Успею. Раньше пяти часов и приходить нечего. У ее отца — машина. Десять минут — и на вокзале.
Вроде и не собирались приходить рано, а как-то получилось, что без четверти пять Димка и Любчик уже были рядом с домом Марины Лизюковой. В конце концов, можно просто и на лавочке обождать. И двор новый — интересно.
Но посидеть на лавочке друзьям не удалось. Тотчас в открытом окне, что у верхушки тополя, появилась Марина. Заулыбалась, рукой машет — и без слов понятно: к себе зовет. Поднялись на третий этаж, а Марина в дверях стоит.
— Волноваться начала, — с укором сказала она. — В окно гляжу — нет и нет. Думала, забыли. Или вообще…
Оказалось, что вещи уже собраны, стоят в передней, и с минуты на минуту должен приехать отец.
Ребята познакомились с Марининой мамой и бабушкой, еще совсем не старой женщиной, но поговорить с ними Марина не дала. Только сказала, что это и есть те самые очень хорошие мальчики из ее класса, которых она ждет и которые согласились проводить ее на вокзал. А потом увела ребят в свою комнату.
— Вот здесь, — радостно обвела она рукой, — я живу. Это моя полка с книжками. Это шкаф. Это письменный стол. С ящиками. А это… Помнишь, Дима, рассказывала тебе, как вазу чуть не кокнула? Это она и есть. Целая. Правда, красивая? Хрустальная. А это — цветы в ней. Сирень.
Димка покраснел: в вазе стояла та самая сирень, которую он сорвал в палисаднике у старушки.
И Любчик опустил глаза. Но Марина и не подозревала, что Любчику известно о цветах. Иначе, наверно, совсем убрала бы сирень из комнаты. А Димка как ни был смущен, про себя порадовался: хорошую ветку сорвал!
— Могу и альбом показать. — Марина сняла с полки толстый альбом. — Это все я. Папа снимал. Называется: биография в снимках… Ну, это можно не смотреть — первые месяцы жизни, — она пропустила два листа с фотографиями, на которых, тараща огромные глаза, лежало головастое голенькое существо. — А тут уже детский сад. Это первомайская демонстрация, я у папы на плече… Любчик, полистай… Еще компотом вас угощу. Дима, можно тебя на минутку? Поможешь мне.
Марина вывела Димку из комнаты и, проведя на кухню, достала из сумочки с длинным ремнем, висевшей у нее на боку, маленький блокнот и ручку.
— Номер твоего дома знаю, а квартира?.. Я напишу письмо. Из Мисхора.
— Двадцать шесть, — опять покраснев, сказал Димка. И, подумав, добавил: — А его — двадцатая.
— Спасибо. — Марина записала оба номера и опустила блокнот в сумочку. — Тебе же интересно, как я буду отдыхать на море, правда? И свой адрес пришлю… Неси эту тяжелую банку! — уже громко сказала она. — А я стаканы…
Не успели выпить компот, как отец Марины приехал.
— О, какая чудесная компания! — заглянув в комнату, сказал он. — Маришка, познакомишь?..
Дмитрий Васильевич очень понравился Димке. Еще и тезка! Это он сам так сказал, когда Марина стала представлять их по имени и фамилии:
— Очень приятно! И я — Дима. Правда, немного в прошлом. Но все равно — тезки. И маму твою знаю. Как же, Надежда Шустрова. Читаем прессу. Следим!
Димка сразу же подумал: вот был бы у него такой отец! И мысль эта приходила ему в голову, когда он смотрел, как Дмитрий Васильевич ловко располагал в багажнике вещи, как уверенно, одной рукой вел машину. Очевидно, Марина нисколько не преувеличила, сказав, что отец все умеет. Конечно, такой и на доске по морю поплывет!
Пока было время, они посидели в уютном купе вагона несколько минут, съели по порции мороженого, которое принес Дмитрий Васильевич. Димке было интересно и немножко грустно. Вдруг и самому захотелось куда-то поехать, увидеть неведомые места, море, кипарисы. А тут еще Дмитрий Васильевич спросил, как они с Любчиком собираются провести каникулы. Любчик, поморгав умными серыми глазами, сказал:
— Я пока точно не знаю. Но, вероятно, и мы на море поедем.
Взгрустнувший Димка растерянно пожал плечами: он-то действительно был в полном неведении, где и как проведет лето.
Уважение и любовь
На другой день о Димкином летнем отдыхе зашел разговор и в семье Шустровых.
Надежда Сергеевна, размешивая в стакане сахар, с печалью в голосе самокритично призналась, что проблему эту слегка подзапустила, путевки в пионерский лагерь местный комитет редакции уже распределил, о первой смене и говорить нечего, а на вторую смену, в июле, она постарается достать.
Против поездки в лагерь Димка ничего не имел. В прошлом году уже познакомился с лагерной жизнью. Не мед, не сахар: купание строго по часам, пятнадцать минут и вылезай, утром и вечером — линейки, после обеда раздевайся, ложись в кровать. Но было и что вспомнить: интересный поход, соревнования по ориентированию на местности, костер. В общем, жить можно.
— Ладно, — сказал он и вспомнил о друге. — А Любчик поедет на море.
— Что ж, Дима, — развела руками Надежда Сергеевна — в позапрошлом году и мы с тобой ездили в Гагру… Но не всегда получается. — Она отрезала тонкий ломтик батона, подцепила на кончик ножа масло, а размазать его по хлебу словно забыла. — Не получится с морем, — повторила она. — Отпуск мне сейчас никак нельзя — работы много. А в лагерь тебе надо поехать. С ребятами в поход сходите. Да и веселее, чем одному дома. Считаю, что нужно поехать.
Надежда Сергеевна будто чего-то не договаривала. И бабушка почувствовала это.
— Если и дома посидит — не велика беда. Тут у него почище лагеря: то игра, то велосипед, вон и удочки наладил, глядишь, Дымочку рыбки принесет.
— Нет, — возразила мама, — лучше, если поедет в лагерь.
— А почему лучше-то? — подозрительно переспросила бабушка.
— Лучше, — с нажимом повторила Надежда Сергеевна, так и не намазав хлеб маслом. Она встала из-за стола. — В общем… пока ничего говорить не стану. Наверно, рано еще говорить. Возможно, в нашей жизни произойдут кое-какие перемены. Возможно, с нами будет жить человек, которого я смогу уважать и любить. Да-да, не смотрите на меня так — уважать и любить. Я говорю о Владимире Ивановиче Сомове. А сейчас продолжать эту тему не стану. Потому и считаю: будет лучше, если Дима на месяц поедет в лагерь.
Вероятно, бабушка все-таки «продолжала бы эту тему», да только с кем продолжать? Дочь, не допив чая, ушла в свою комнату. Внук, посидев, помолчав, вспомнил о международном матче и включил телевизор. Будто и нет у него другой заботы, как смотреть футбол.
А Надежда Сергеевна, объявив сыну и матери, что собирается связать свою жизнь с Сомовым, уже не таилась. Разговаривая с ним по телефону, дверь не закрывала и, перед тем, как положить трубку, ласково произносила: «Целую».
И когда шла на свидание, тоже, ничуть не смущаясь, говорила:
— Договорилась встретиться с Владимиром Ивановичем. Рано не ждите.
А недели через полторы произошли события, которые в семье Шустровых всех ожесточили и едва не поссорили.
Вторник
Любчик делал потрясающие успехи.
Во вторник, в тот самый вторник, когда произошло столько событий, Любчик на глазах изумленного Димки подтянулся ровно десять раз. Возможно, десятый и не следовало считать: бедный Любчик покраснел, как рак, ноги его, грудь, руки — все дрожало, худенький подбородок вытянулся вверх, чтобы коснуться железной трубы, но так и не дотянулся. Пусть девять. Но это же — девять!
Сам-то Димка оконфузился. Подтянулся шесть раз и бросил. Сделал вид, будто в плече заболело. Ерунда, ничего не заболело — просто почувствовал: еще раз, два подтянется — и все.
Вот это Любчик! Димка из любопытства пощупал у друга мускулы. Точно: с прежними, как месяц назад, не сравнить! А что же к концу лета будет!
— Брюшной пресс попробуй, — сказал Любчик.
Димка пощупал его тощий живот.
— Ничего? — спросил Любчик.
— Может, камней наглотался? — пошутил Димка.
— А ты обратил внимание? — сказал Любчик. — Почти все космонавты небольшого роста… Но это не правило, — быстро добавил он. — Шаталов высокий, Джанибеков. Так что, если я и вырасту, — улыбнулся он, — страдать не буду. Между прочим, нажимаю на морковку. В ней витаминов — уйма!
— Будешь длинный, как морковка, — засмеялся Димка.
— Поглядим, — вздохнул Любчик и, будто случайно, как о пустяке, заметил: — В пятницу уезжаю.
— В пятницу? — переспросил Димка. — В эту?
— Через три дня. На море. В Алушту. Маме дали отпуск. Я ведь говорил тогда.
Верно, говорил. И все-таки Димка удивился этому не меньше, чем рекордному подтягиванию Любчика на турнике. Как-то очень уж неожиданно. Вышло так или нарочно говорить не хотел? Но выяснять подробности Димка не стал. И какое это имеет значение? Главное, что уезжает. На море. И Лизюкова на море. Алушта и Мисхор. Рядом, наверно…
— А ты в лагерь? — спросил Любчик.
Димка кивнул и, переборов себя, стал в стойку «смирно», зычно скомандовал:
— Слева по порядку номеров рас-считайсь!.. А может, и не поеду. Бабушка против… И вообще… «Сказать, что ли? — подумал Димка. — Ладно, я не такой зажимальщик, как ты». И вообще, скоро, наверно, все у нас изменится. Мама так и сказала: выхожу замуж.
— За того? За Сомова?
По тому, как быстро Любчик это спросил, Димка понял: он сильно удивлен.
— За него. А что?
Любчик не ответил, только губами как-то сделал, но Димке и это не понравилось. Радости мало, а все равно Любчику нечего губы кривить. У него-то есть отец, чего беспокоиться. А тут… хоть такой будет. Что ж, если на другого не повезло…
В это время зазвонил телефон, Любчик взял трубку и, послушав, протянул ее Димке.
— Сын, — услышал Димка голос матери, — поднимись домой.
— А зачем?
Но мама трубку уже положила.
Димка вышел на лестничную площадку, но не к себе наверх побежал, а сначала к почтовым ящикам. Прошло уже две недели, как уехала Марина. Однако за дырочками почтового ящика квартиры номер 26 темнела пустота. «Только пообещала», — подумал Димка.
Едва он открыл дверь и переступил порог комнаты, как в груди у него сделалось пусто, словно в почтовом ящике, в который минуту назад Димка заглядывал. На столе лежала счетная машинка.
— Ты не знаешь, откуда под старыми газетами взялась эта вещь? — спросила Надежда Сергеевна и показала на машинку.
К такому вопросу Димка не был готов. Он-то решил, что в их квартире нет более надежного места, чем в верхнем шкафу, куда сто лет никто и не лазил. А вот мама раскопала… Но, раз бабушка не призналась, и ему надо молчать.
— Не знаю, — пожал он плечами.
— До чего же интересно! Никто не знает! Может, Дымка спросить? Вдруг он арифметические задачки по ночам решает?.. Нет, я вас спрашиваю, — возвысила голос Надежда Сергеевна. — Что это за детектив? Димка, ведь вижу — глаза-то опустил. Отвечай.
Но Димка тоже не хуже партизана: хоть и под ноги смотрит, а молчит.
— Остается милицию пригласить. С собакой… Ты что, — мама взяла Димку за густой каштановый чуб, приподняла голову, — украл ее? Я спрашиваю!
— Надюша, — жалобно сказала бабушка, — да отпусти ты его. Больно, небось.
— Потерпит. Мужчина. Хватило смелости украсть, пусть наберется мужества и признается. Где своровал? В магазине? В школе?
— Ничего не своровал, — наконец глухо выдавил «мужчина».
— Дальше!
Мохнатый Дымок, не пожелавший присутствовать при этой сцене, наверняка слышал из кухни тяжкий вздох младшего Шустрова.
— Так, — сказала Надежда Сергеевна, — хорошо вздохнул. Выразительно. А дальше?
— Что дальше? — Димка освободил чуб из руки матери. — Отец мне дал.
— Федор? — с угрозой протянула Надежда Сергеевна. — Федор дал?!
— Подарил, — дернув плечом, уточнил Димка. — А что, не имеет права?
— Ты, Надежда, утюг горячий, простынь! — вступилась за внука и бывшего зятя Елена Трофимовна. — Ну и что — ребенку своему подарил. Знала я. А тебе радоваться бы надо…
— Ах, и ты знала! — изумилась Надежда Сергеевна. — И молчала!.. Да что же тут происходит? Заговор, предательство в доме!
— И не говори таких слов! Не говори! — вскинулась Елена Трофимовна. — И Федора ругать не смей! Уж с твоим-то Сомовым не сравнить. Ишь, разбойник! Дорожку перед тобой расстелил. Слесарь-токарь! Все знаем! Кто такой и где проживает!..
Еще больше изумилась Надежда Сергеевна. Руки у груди замерли, круглыми глазами на мать смотрит. А Елена Трофимовна, как пробудившийся вулкан, уже не могла да и не хотела сдерживать всего, что накопилось в ней и клокотало в последние недели.
Ее бурная речь продолжалась не менее десяти минут. Тогда-то перед изумленной Надеждой Сергеевной и открылась во многих подробностях картина домашнего, как она выразилась, «заговора и предательства».
После этого Надежда Сергеевна села на диван и довольно долго пребывала в глубоком раздумье. Наконец она приняла решение:
— Хорошо, — сказала спокойно. — Так даже и лучше. По крайней мере, все стало на места. Мы решили пожениться с Владимиром Ивановичем. И на днях я переселяюсь к нему.
Бабушка, еще не остывшая после своей речи, горько усмехнулась.
— Уходишь, значит… А мы как же? Ребенка бросаешь.
— Никого я не бросаю. Пока поживем на два дома. Потом станет видно, где нам жить всем вместе. Как, сын, одобряешь? Ты же хочешь мне счастья?
Димка насупился. Счастья? С чужим дядькой? С этим слесарем? Но он ничего не сказал. Да и что говорить, если мать все обдумала и решила сама, без него, Димки.