Василий Куриков уже готов был вскочить, но его отец, оторвавшись от куска дерева, из которого он что-то вырезал, поспешно и недружелюбно возразил:
— Вася со мной ходить будет. Место смотреть надо, птицу кушать стрелять надо. Сиди, Вася, покури… Манси под землю гулять нельзя. Там духи. Шибко злые. Нельзя духов дразнить. Шайтан сердиться будет.
Наташа хотела ему возразить, но Куриков не замолчал — он просто перешел на мансийский язык.
— Понятно? — Кузьминых чуть приметно улыбнулся. — Духи. Давайте-ка… на свое рабочее место. Двинулись. — Он легонько подтолкнул Наташу.
— Но, Алексей Архипович, это же безобразие: на тридцать восьмом году советской власти — и вдруг духи! И Василий его слушает!
— А вы что, и в шайтана не верите?
Профессор спросил это очень серьезно. У него такое бывало: скажет что-нибудь — и не знаешь, смеяться или плакать. Наташа рассмеялась.
— Ох, и возьмусь я за этого старика!
— Перевоспитаете?
— Обязательно.
Увы, проверить талант Наташи на ниве культурного просвещения не удалось: Пушкарев заявил, что уже завтра они выходят в путь, на Вангур. А вести их туда должен был старый Куриков.
С утра группа Пушкарева еще помогала геологам на Ключ-камне, а после обеда занялась своими делами. Николай и Юра проверяли инструмент и снаряжение. Пушкарев засел вместе с Куриковым за карту: решил еще раз уточнить детали маршрута. Особенно интересовали его притоки Вангура. Куриков рассказывал о них скупо, некоторые он не знал вовсе. Про среднее течение Вангура сказал:
— Не знаю, не ходил.
— Может, слышал от других? Берега там какие?
— Не ходил. Тут ходил, там — не ходил. Манси не ходят. Худое место.
В урмане есть такие уголки, куда манси действительно не заглядывают. Трудно ли туда попадать, нет ли там зверя или все еще, по старой памяти, действует древний запрет шаманов — и то и другое старики объясняют одним понятием: «худое место».
— «Худое»… — Пушкарев усмехнулся. — Вот мы и посмотрим, что это за место.
Куриков взглянул на него с недоверием и затаенным страхом, но промолчал. Послышались громкие голоса: с работы возвращались Кузьминых и его помощники. В маленьком полотняном городке сразу стало оживленно.
Наташе не терпелось, и тут же, у палатки, она разостлала брезент и мигом оборудовала что-то вроде походной лаборатории. Все смешалось здесь — и образцы горных пород, и склянки с препаратами, и спиртовка, и лупы, и микроскоп.
— Ой, товарищи! — Она подняла голову от лупы, лицо ее сияло. — Смотрите…
Профессор увидел, как разом повернулись к ней Пушкарев и Николай.
— Смотрите, Николай, — заключила Наташа, — какое интересное включение!
Николай сразу вскочил и подошел к ней, и сразу потускнел Пушкарев.
Профессор отвернулся. Пушкарев нахмурился и начал разжигать дымящуюся трубку.
— У тебя все готово? — повернулся он к Курикову, забыв, что этот вопрос задал ему всего лишь час назад.
— Все, все, — закивал старик. — Нож есть, ружье есть, порох, ноги — все готово.
Пушкарев встал. Лицо его сделалось прежним — спокойным, суровым, и только чуть глубже обозначилась складка между темными неровными бровями. Он подошел к Юре и молча наблюдал за его работой.
— Это выбрось. — Пушкарев взял и повертел на ладони складной столовый нож с вилкой. — Лишняя тяжесть. — Юра согласно кивнул. — И гитару не забудь оставить здесь.
Юра вскинул на него гневные глаза:
— Ну да!
— Да, да. Придется, друже, оставить здесь, — твердо сказал Пушкарев.
Юра посмотрел на него как-то странно и неожиданно смирился:
— Понятно…
В этот вечер уже не было того веселья, что шумело здесь вчера. Ужинали быстро, деловито. А потом долго сидели у костра и говорили о чем-то совсем незначительном, неважном.
В стороне, привалившись к большому валуну, грустил с гитарой Юра, рассеянно перебирая струны. Подошла и присела на валун Наташа. Она переоделась в платье и потому выглядела необычно нарядно. Помолчала, потом тихо попросила:
— Юрочка… что-нибудь на прощание…
— Изволите желать веселенького?
Вопрос звучал явно саркастически. Но Наташе было не до этого, и возразила она вяло:
— Не надо веселого. Что-нибудь такое… Ну, понимаешь…
Конечно, Юра понял. И все у костра замолчали.
Это была песня. Никто не знал ее, но это была песня. Потому что Наташа запела.
Песня была про любовь, вернее — про мечту о любви, мечту страстную, свежую и туманную. Как юность. В песне говорилось о любимом, которого девушка еще не знала, но который должен прийти. И должен быть он сильным и большим, очень хорошим, храбрым и умным. Самым хорошим на свете. Она не знала, кто он, когда и как к ней придет, но знала: придет.
Может быть, Наташа притворялась? Кто скажет! Такие были у песни слова.
Николай слушал ее так, будто знал: слова о любимом относятся к нему. Светло задумался о чем-то Пушкарев. Насупил косматые брови профессор; рассердился, что ли, на свою давно прошедшую молодость?
Пушкарев взглянул туда, откуда доносилась песня. Красиво и четко на фоне догорающей зари темнел силуэт Наташи. Вдруг силуэтов стало два. Борис Никифорович оглянулся: место Николая у костра стало пусто…
Томми понял своего друга: посмотрел на хозяйку, на Пушкарева и, словно хотел утешить, уткнулся мордой в его колени.
Песня оборвалась. К костру подошел Юра.
— Пойдемте-ка, дядя Степан. Кое-что передать надо. — Юра выразительно помахал гитарой.
Вдвоем они ушли к одной из палаток, в густые синие сумерки.
Без гитары, без песни стало как-то пусто, неуютно. Пришла ночь. Люди разбрелись по палаткам.
А утро разыгралось ясное, солнечное, и палатки нежились, купаясь в потоках света. Но их стало на одну меньше. Там, где было жилье Пушкарева и его товарищей по походу на Вангур, остался ясно видимый на траве четырехугольник.
Все столпились у края палаточного лагеря. Пушкарев с редкой у него ласковой улыбкой поглядывал на своих спутников — как старший брат. Николай не мог, да, наверное, и не хотел скрыть свое возбуждение: ведь это по его предложению уйдет сейчас группа на Вангур, и цель близка. Лицо Юры Петрищева было довольно унылым.
— Ну, найти вам во-от такое месторождение! — Широко раскинув руки, Наташа улыбнулась Николаю. — А вам, Борис Никифорович, что пожелать? Ведь вы сомневаетесь, что на Вангуре титан есть. Значит, пожелать, чтобы не найти? — Она смотрела то на Пушка-рева, то на Николая, лукавинки так и плясали в глазах.
— Вот коварная девица! — добродушно буркнул Кузьминых.
— Пожелайте найти истину, — ответил Пушкарев, и от его короткого, быстрого взгляда Наташе почему-то сделалось неловко.
Юра завертел головой, кого-то выискивая.
— Дядя Степан, гитара, значит, будет в порядке?
— Это уж точно, будет, — загудел Степан и ухарски подмигнул. — В полном порядке.
На минуту все умолкли.
— Ну… — Пушкарев сделал знак: пора двигаться.
— Что ж, — профессор протянул ему руку, — ни пуха вам ни пера.
И сразу все заговорили, зашумели:
— Ни камня ни глины!
— До встречи, товарищи! Успехов!
— Вам также! Всего лучшего!
Даже Томми, присоединяя свой голос к этим возгласам, залаял.
Старый Куриков молча пожал руку сыну и отошел.
Взмахи руками, кепками, накомарниками, обычное возбуждение, за которым скрывается невольная грусть.
Дольше других взлетал платочек над головой Наташи. До тех пор, пока ушедшие не вступили в таежную чащу. Шагавший позади Николай обернулся — она все стоит и машет, машет…
Глава четвертая
1
Снова вокруг был урман, глухие таежные дебри. После горного простора, раздольной шири земли и неба мир казался съежившимся и помрачневшим. Земля угрюмо щетинилась буреломом, небо исчезло: деревья, теснясь, не давали увидеть его людям.
Они шли по урману напрямик, напролом. Чуть в сторонке бежал Вангур. Они часто выходили к его берегам. Речушка была еще маленькой и бурной. Как молодой беззаботный зверек, она прыгала с камня на камень, урчала и разбрасывала клочья пены. Иногда, решив отдохнуть, она затихала, а потом снова бежала вприпрыжку, резвилась безобидно и весело.
А урман был тих и хмур. Лесные великаны, почти не расступаясь, пропускали мимо себя эту расшалившуюся речонку, прибежавшую с гор. «Ничего, — наверное, думали они, — подождем: еще умаешься, завязнешь несколько раз в наших болотах — и присмиреешь».
Молчаливый, нахохленный, как старый воробей в непогодь, Куриков неутомимо шагал впереди. Или старик очень уж хорошо знал эти места, или было у него какое-то особое чутье — он выбирал путь самый удобный и скорый, ловко минуя болотца, бурелом и завалы.
Идти было трудно, очень тяжелой оказалась поклажа. Пушкарев настоял, чтобы взяли и палатку (она была маленькая и называлась двухместной, но в ней могли поместиться четверо), и спальные мешки, и пилу, и два брезентовых полога, не говоря уж о снаряжении более необходимом. Его расчет был прост: как-нибудь дотянуть до водного пути, а там тяжесть не страшна.
Постепенно Вангур терял задор и резвость и делался все более солидной речкой.
— Дня через два поплывем? — поинтересовался Пушкарев у проводника.
Куриков помолчал, зачем-то оглядел кроны деревьев и подтвердил:
— Через два дня, однако, поплывем.
Николай шагал, пересвистываясь с бурундуками или напевая полюбившуюся ему удалую, чуть хвастливую песенку:
Потому что мы, геологи, такой народ:
Ни беда нас и ни горе никогда не берет…
Оглядываясь назад, он видел сосредоточенное и довольно угрюмое лицо Юры.
— Эгей, геология! Приуныла?
— Печенка твоя приуныла! — пробормотал под нос Юра и вдруг подхватил почти свирепо:
Горевать нам некогда,
Тосковать нам некогда —
Надо нам шагать, шагать… Куда? Вперед!
Потому что мы, геологи, такой народ!
Русло Вангура становилось шире и глубже, течение — спокойнее. Берега начали расползаться по урману болотиной. Появились заросли багульника. Лес стал мельче.
Второй день путники шлепали по болоту, среди нюра — низкорослого, чахлого сосняка. Бродни[3] легко уходили в жижу, она чавкала, пузырилась, жадно охватывала ноги. Брюхо у лайки Курикова не просыхало от воды и грязи.
Юра, шедший в хвосте цепочки, споткнулся о коряжину, упал и чертыхнулся. Николай остановился, хохотнул:
— Ты кого там цитируешь?
— Да так… из геологической литературы. — Не утерпев, Юра чертыхнулся еще. — Ну, прорва! Второй день обсохнуть не могу!
— Урман — он такой… Ничего, поплывем — обсохнешь.
«Ишь ты, утешитель!» — с неожиданной злобой подумал Юра и зашагал вперед напропалую, без разбора, без опаски. И странно: идти стало легче.
Ближе к вечеру, остановившись, чтобы раскурить трубку, Куриков сказал:
— Однако, плыть пора.
Вангур неторопливо нес свои воды меж низких заболоченных берегов. С трудом нашли место посуше — небольшой холм, поросший кедром, елью и сосной. Здесь решили остановиться, чтобы построить лодку.
С утра свалили кедр и сосну. Плотничать взялись Куриков и Пушкарев. У обоих был опыт подобной работы. Николая и Юру Борис Никифорович послал на охоту:
— Берите ружья, пса — и ждем вас с мясом.
— Вялить будем?
— Вялить… Это кто мешок бросил? — Пушкарев тронул рюкзак ногой и почувствовал что-то необычное. Присев на корточки, он принялся развязывать тесьму…
Из палатки выбрался Юра:
— Мой. Давайте уберу.
— Стоп, стоп! Что это в нем?
И тут на свет божий была извлечена та самая «штука», которую несколько дней назад обнаружил профессор.
— Гитара?! Ты же ее оставил Степану.
Бедный Юра! Он не рассчитывал, что его уловка будет разоблачена так скоро.
— Оставлял. Ну только… вот как-то так получилось…
Пушкарев решительно размотал бечевку, скинул с гитары брезентовую одежку и шагнул к костру.
— Договаривались? — напомнил он. — Ничего себе походное снаряжение!
Еще секунда — и гитара полетела бы в огонь.
— Ну Борис Никифорович! Ну разве можно? Сжечь ее мы всегда успеем. Мы ж ее не потащим. Она ж сама поплывет. Положим в лодку — и поплывет…
Так Юру убеждал Пушкарева, а сам постепенно овладевал гитарой. На помощь пришел и Николай:
— Оставьте, Борис Никифорович. Он нам такие романсы исполнит — держись!
— «Романсы»! — передразнил Пушкарев, но злости было маловато. — Заладили оба: «Никифорович», «Никифорович»! Что я вам, министр? Только в прошлом году сменил комсомольский билет на партийный… Живо отправляйтесь на охоту!
— Это — пожалуйста, — с величайшей готовностью откликнулся Юра…
Уже на изрядном расстоянии от бивака, прыгая с кочки на кочку, Юра сказал Николаю:
— А с ним, оказывается, можно иногда ладить.
Николай не ответил: рискуя оставить бродень в болоте, он с натугой вытягивал ногу из вязкой жижи.
Когда они вернулись с охоты, у поваленного изрубленного кедра лежало готовое днище лодки. Куриков и Пушкарев вырубали из сосны борта.
— Ну-у мастера! — удивился Юра. — Что тебе настоящие судостроители!
Собака ли плохо работала без хозяина или мало было в этих местах дичи, охота не была удачной. Весь следующий день Николай и Юра опять лазали по громадному окрестному болоту, и весь день тюкали топоры и шуршало тесло на стоянке геологов.
Когда уже заканчивали смолить лодку, в голову Юры пришла блистательная, как он считал, идея. Распластав один из мешочков для минералогических образцов, он на живую руку изготовил небольшой флажок и на нем углем вывел:
«ВПЕРЕД!»
— Ты понимаешь смысл этого великого слова?
Вопрос был обращен к Николаю. Как явствовало из него, урок демократизма, данный начальником группы, пошел впрок: даже Юра, самый младший из путников, отверг высокое «вы» в пользу дружеского «ты».
— Не понимаешь? Расшифровать ты это слово можешь? А я — пожалуйста. Смотри. — Последовательно тыча в каждую букву надписи, Юра «расшифровал»: — «Великие Путешественники Едут Разыскивать Елки Да Палки». Осознал?.. Неостроумно? Придумай поостроумнее. Пожалуйста. Вот вам, товарищ, мое стило.
Николай беззлобно отмахнулся от протянутого ему куска угля.
— Отвяжись, чудик. Помоги лучше мясо сложить в мешок.
Но Юра уже шествовал к лодке.
— На флаг! Смирно! — провозгласил он и, с напыщенной торжественностью ступив в лодку, прикрепил флажок на ее носу.
2
И вот лодку завалили пожитками, уселся на корме с веслом в руках Куриков, в ногах у него устроилась лайка, на заднюю скамью забрались Николай и Юра, переднюю занял Пушкарев. Встрепенулся флажок — лодка двинулась по реке… Что-то ждет их там, на диких, нехоженых берегах Вангура, в неизведанном сердце урмана?..
Пушкарев сразу занялся делом: начал, пользуясь компасом, маршрутную съемку. Николай шарил по берегам биноклем, изредка фотографируя их.
Медленно текла река, и так же медленно — время.
На пути лодки нет-нет, да возникали большие травянистые кочки. Куриков ловко отвертывал от них. Иногда, взяв второе весло, Юра помогал проводнику.
Но кочек становилось все больше. Чуть ли не на каждом метре торчали они из воды, словно какие-то упрямые бессловесные твари, сговорившиеся всем скопом загородить людям дорогу. В конце концов лодка остановилась. Кочки зажали ее. Весла не помогали, шесты безнадежно вязли.