— О боже, сейчас явится Сам, а у меня и кровать не убрана и обед не готов.
Она водворила на место платья, подползла под перину, занимавшую двухспальную кровать, и, выгибаясь, принялась спиной взбивать перину, пока не оформила ее в пышный каравай. Накинула шелковое голубое покрывало и. бегая вокруг кровати, оправляла его.
На кухне заглянула в чугунки. Есть вчерашние щи. Для Самого хватит, а она никаких супов не ест. Гречневая каша в другом чугунке. Хватит на обоих и останется еще для Джулли. Теперь поджарить для Самого жирную — бр-р-р! — свиную котлету. Женщина раскрыла оконную раму и вынула завернутое в бумагу мясо.
Нащепала лучины, подожгла ее, сунула потрескивающий пучок под дрова в плиту. Смолистый запах распространился по кухне. Ну, а пока разгорятся дрова и нагреется плита, можно заняться тренировкой.
В спальне переоделась. Натянула трико и полинявшую розовую тунику, надела балетные туфли и, взявшись рукой за спинку кровати, стала проделывать каждодневные упражнения, все еще надеясь… Надеясь на что?
Вытянулась в струнку на пальцах ноги, описала второй полукруг и застыла. Стала вспоминать:
… Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит…
Но для прыжков не было места ни в тесной спальне, ни в столовой. Села на спинку кровати, свесила ноги.
"Неужели все это было? И никогда не повторится? Нет. Никогда. Теперь до самой смерти — самовар, щи. каша, перина, прилавок в антикварной лавке среди керосиновых ламп, фарфоровых пасхальных яиц, икон. лампадок, разрозненных кузнецовских чашек. Покупатели заглядывают редко. Заходят бывшие царские и белые офицеры, нечистоплотные, часто небритые. Судачат, вздыхают по старой матушке-России, потеряв надежду когда-либо вернуться туда на белых победных конях. Уличают один другого в трусости, вспоминают скандальные истории. А старой России она не знает. Знает новую, советскую, на которую они клевещут.
Первое время она протестовала, уличала их во лжи. Но потом Сам однажды сказал ей, что если она будет у него в лавке разводить большевистскую агитацию, он выгонит ее. И ей останется одно — улица.
А было время… Тридцатые годы. Она, Катя, выпускница хореографического училища. Белая ночь. На Кате белое платье, которое мать переделала из своего, свадебного, на ногах модные "молочные" туфли. Катю приняли в балет Мариинского театра. В кордебалет. Пока. Конечно, мечтала быть солисткой, "звездой". Но путь к звездам трудный, ох какой трудный, говорила ей мать. Мама — портниха театральной мастерской. Отца Катя не помнит. А нужду она познала очень рано. Вырваться в "звезды" было ее мечтой. И вот однажды в ресторане "Астория" познакомилась с ним. Он приехал из Финляндии в Ленинград на пушной аукцион. Пришел в театр. Прислал ей, балерине кордебалета, корзину роз. Такие розы получали от зрителей только Дудинская, Семенова — самые яркие звезды балета. Посыпались подарки — французские духи, фильдеперсовые чулки, конфеты. Каждый день назначал ей свидания. Уверял, что балерина с таким дарованием могла бы украсить собою сцены Гранд опера в Париже, Ла Скала в Милане, Оперный театр в Вене… Предложил руку, сердце и все сцены Европы. В качестве задатка надел ей на пальчик ажурный золотой перстень с бриллиантом. И Катя сдалась. Вышла за него замуж. Поехала за мужем в Финляндию. Оставила мать наедине с отчаянием. Она не верила в надежды Кати, что ее ждет слава, не захотела даже взглянуть на жениха: годится Кате в отцы, увозит дочь неизвестно куда, на какую долю. И что же? В финскую оперу не приняли. Нашли, что не обладает выдающимися данными, а в кордебалете своих полно. О поездке в Париж нечего было и думать. Муж оказался не миллионером, как представляла себе Катя, а коммивояжером, разъездным торговым агентом пушной фирмы. На комиссионные, которые получил от фирмы за приобретение партии мехов в Ленинграде, купил Кате бриллиантовое кольцо. Фирма вскоре разорилась. Сам, как назвала его Катя, стал заниматься тем, что скупал и перепродавал старье. Его антикварная лавка давала возможность еле сводить концы с концами. Часто не было денег, чтобы купить мясо. Единственной ценной вещью в доме было Катино бриллиантовое кольцо. Даже собаку Джулли Сам завел ради того, чтобы она оберегала Катю и кольцо. Джулли никому не позволяла приблизиться к хозяйке. Катя не могла даже поздороваться за руку: Джулли тотчас обнажала свои грозные желтые клыки и вскидывала лапы на плечи незнакомца, ожидая команды: "Взять!" Только эту команду овчарка могла выполнить беспрекословно — взять мертвой хваткой за горло. "Береги кольцо, — не раз напоминал Сам, — дорогое кольцо, в черный день может выручить". Оказывается, и кольцо было подарено "на черный день".
В столовой иногда собирались гости. Тогда Сам просил Катю танцевать. Гости раздвигали тяжелую мебель, хозяин заводил патефон, Катя бежала в спальню, надевала пышную белую пачку, диадему из блестящих фальшивых камней, звучала музыка, и Катя танцевала умирающего лебедя. Здесь, среди дородных дам и их не менее погрузневших мужей, она чувствовала себя королевой, "звездой". Мужчины гулко аплодировали. "Очень мило, очень мило", — снисходительно говорили дамы и тут же вспоминали "несравненную" Павлову и "блистательную" Кшесинскую, сумевшую обворожить самого великого князя. Катя понимала, что всерьез эти дамы ее таланта не принимают. Срывала с себя в спальне диадему и пачку, надевала черное бархатное платье, в котором она казалась еще тоньше — на зло этим дамам, — а потом говорила мужу, что никогда не будет больше танцевать перед этими "коровами". И вместе с тем Катя понимала, что теряет упругость мышц и технику, что у нее начинают выворачиваться пятки, болят суставы, с трудом получается "шпагат", а прыжки потеряли легкость и высоту. Старость в двадцать пять лет! В двадцать пять лет без мечты, без будущего, без восторженного чувства любви. Все прошло мимо нее. Самого она не любила. Катя, кажется, не умела активно ни любить, ни ненавидеть. У нее не было привязанностей, она сама была накрепко привязана поводком к Джулли, к Самому, к этой серой, безрадостной, однообразной жизни. Застыла в каком-то оцепенении. Но червяк протеста, разочарования точил ее сердце. Когда мужчины собирались сыграть в пульку или вели какие-то свои разговоры, муж отсылал ее. Она забиралась в спальню, открывала зеленую крышку патефона, на внутренней стороне которой был нарисован граммофон с широкой голубой трубой и рядом с граммофоном бело-желтый пес. "Хиз мастерс войс" — "Голос его хозяина" — называлась марка патефона. Катя крутила ручку патефона, надевала на блестящий стерженек черный круг пластинки, который начинал вращаться под неподвижной иглой мембраны, и иголка выцарапывала из пластинки, выцарапывала из сердца Кати пронзительно горестные песни Вертинского, в которых была и нежная тоска, и вычурная ирония. "Вы так мило танцуете, в вас есть шик…" — Кате казалось, что это он поет ей. Поет о маленькой балерине и о том, как, стоя на берегу речки, он тоскует по родине. Катя плакала и особенно остро чувствовала свое одиночество, обреченность. Связей с родиной не было. Первое время писала письма своим подружкам по училищу. Не все отвечали ей, а потом и те, которые любопытствовали, как же сложилась ее судьба, тоже перестали писать. Мать писала, умоляла вернуться. Не все ее письма попадали в руки Кате. И вот уже второй год от матери нет вестей. Жива ли она?..
В такие минуты Катя физически ощущала ошейник, который она добровольно нацепила на себя. Постепенно наступала апатия, огонек жизни тлел, чадил…
И вот афиша. Большой театр прибывает в гости. Вера Давыдова. Она хорошо помнит ее. Вера пришла в Мариинский театр одновременно с Катей, еще не окончив Ленинградскую консерваторию. Эта чудо-студентка сразу заявила о себе как артистка высокого дарования. Мощное, чистое меццо-сопрано, для которого, казалось, был тесен этот театр, а сама юная, тоненькая, олицетворение русской девичьей красоты и грации. Толстой была только длинная коса, венчавшая короной головку Веры. И вскоре сногсшибательная сенсация облетела театральный мир. Знаменитый немецкий дирижер Клемперер предложил студентке Давыдовой контракт на пять лет в Берлинской опере. "Божественная Кармен", — сказал он о ней. Катя уже танцевала тогда в кордебалете и встречалась с Верой на репетициях в балетной студии, где Вера разучивала испанские танцы для своей Кармен. Вера тренировалась, отрабатывала каждое движение до седьмого пота. Веру поздравляли. Ей завидовали. И Катю ждал такой же успех. Жених ее заверил в этом. Но Вера… отказалась от лестного предложения директора Берлинской оперы. Она должна кончить консерваторию. И потом… любовь. Вера объявила, что выходит замуж за своего однокурсника Мико Мчелидзе. Последний раз Катя видела Веру в балетной студии. Катя прощалась с подругами. Вера, обмахиваясь веером, подошла к ней, внимательно посмотрела на ее счастливое лицо и строго спросила: "Ты хорошо все обдумала? Этот брачный контракт не принесет тебе счастья. Локти себе будешь грызть в тоске". — "Нет", — беспечно ответила Катя и выразительно посмотрела на Верино платье, сшитое из парашютного шелка. На Кате было дорогое платье, купленное женихом за валюту в магазине Торгсин (торговля с иностранцами). Она повертела пальчиками с отполированными ногтями. На одном было ажурное золотое кольцо с искристым бриллиантом. "Такому кольцу могла позавидовать любая", — думалось Кате.
И вот теперь Вера уже несколько лет солистка Большого театра. Прославленная артистка. Узнает ли ее? Как она предстанет перед ней в поношенном платье? Можеть быть, не пойти на концерт? Нет, она не может не пойти. И потом, Лемешев. Все девчонки из балета, да и не только из балета, боготворили его".
В прихожей послышались тяжелые шаги Самого. Он заглянул в спальню, сказал, что голоден. Катя поспешила на кухню, стала собирать на стол.
— Ты знаешь потрясающую новость? — спросила она. — Приезжают артисты Большого театра. Из Москвы. Вера Давыдова, Сергей Лемешев.
— Ну и что? — равнодушно отозвался Сам. — Приедут и уедут.
— Разве тебе не хотелось бы пойти на концерт?
— Нет. У меня более важные дела. Я получил приглашение поехать в Париж и Берлин и закупить там партию парфюмерных товаров. Выгодная сделка. Собери чемодан. Завтра вечером я уезжаю.
Катя переворачивала на сковороде распространявшую невыносимый для нее запах свиную отбивную и о чем-то лихорадочно думала.
— Вот тебе деньги. Распредели их на две недели. Не забывай покупать мясо для Джулли. — Собака терлась головой о колено хозяина.
— Да, да, — машинально отвечала Катя, думая о чем-то своем.
После обеда стала мыть посуду. Предварительно сняла кольцо и повесила его на гвоздик над столом. Кольцо покачивалось, и бриллиант подмигивал своим радужным глазом.
На следующий вечер Катя провожала мужа на вокзале. Мела поземка, она ежилась в старой шубке.
— Иди домой, не жди отправления поезда, ты вся посинела, — сказал Сам, целуя жену в щеку.
— Петенька! — умоляюще произнесла она, и Сам вздрогнул: уже несколько лет она не называла его по имени. — Умоляю тебя! Исполни одну мою просьбу.
— Непременно. Не забуду: модный шелк на платье и духи "Вечер Парижа". Лишь бы удалась сделка. Тьфу, тьфу, тьфу! — поплевал он три раза через левое плечо.
— Нет, Петя. Не духи. И не шелк. — Катя взяла его за руку. — Помнишь, пять лет назад в Ленинграде ты обещал мне все сцены Европы. Так вот. Когда приедешь в Париж, дай мне телеграмму такого содержания: "Тебя с нетерпением ждут в Гранд опера". Ну и еще что-нибудь, вроде: "Нежно люблю, крепко целую", в общем неважно что. Важна первая фраза. Мне приятно будет получить такую телеграмму и вообразить, что меня там ждут.
— Не казни меня, — Сам растроганно поцеловал ее ледяные пальцы. — Я виноват перед тобой, но я надеюсь, что теперь сумею вознаградить тебя и ты будешь иметь все, что пожелаешь.
— И сцену, и славу? — спросила Катя.
— Все, если ты поможешь мне в моем деле, — уклончиво ответил муж.
Поезд тронулся. Сам поспешил вскочить на подножку вагона. Катя побежала по перрону, рядом с вагоном.
— Не забудь прислать мне телеграмму! — кричала она.
Сам помахал ей рукой и утвердительно кивнул головой. Она осталась на платформе в мутной пурге, в потертой шубке, похожая на озябшую бесприютную кошку.
Засунув нос в воротник шубы, Катя шла домой и с уверенностью думала о том, что теперь-то она явится перед Верой во всем блеске. Да. Она должна явиться на концерт и показаться Вере благополучной, процветающей. Порыв ветра метнул в лицо Кати пригоршню снега. Она задохнулась и остановилась. А если Вера вздумает навестить ее дома? Но Катя скажет, что страшно занята, готовится к гастролям в Париж. Там ее муж. Покажет ей телеграмму. Ее ждут в Гранд опера. "Се ля ви — такова жизнь", — скажет Катя. Бесконечные поездки на гастроли. Устала от славы, от поклонников, писем, цветов. Да. Катя пошлет Вере на сцену роскошную корзину роз. Напишет ей добрые слова и скромно подпишется: "Катя".
И началась подготовка к Пушкинскому вечеру. Во французском салоне Катя долго перебирала рулоны дорогих материй. Советовалась с художницей — что модно, что ей к лицу. Остановилась на черном "лакэ" — плотном лакированном шелке. "Ваши глаза будут отражать блеск платья". — сказала художница. Спереди платье чулком обтянет фигуру, низкое декольте, а сзади юбка трубками будет спадать вниз. На плече две привядшие розы из бархата. Третья такая же роза в волосах. К платью подобрали сумку, шитую черным и серебряным бисером, и черные, плетенные из тонких лакированных ремешков туфли на серебряном каблуке, украшенном сверкающими камнями. И билет Кате удалось купить в первом ряду, в центре. Вера обязательно увидит ее. В цветочном магазине решила вместо корзины с розами преподнести Давыдовой три редких орхидеи, упакованных в коробке под стеклянной крышкой. Безумные деньги. Вера должна оценить.
В день концерта Катя с утра отправилась в косметический салон. В отдельной кабине благоухающая косметичка, в сиреневом шелковом халате, с сиреневыми волосами, долго колдовала над Катиным лицом. Массаж, крем, паровая ванна для лица, маска, грим. Катя полулежала в кресле, укрытая пледом. Маникюр. Педикюр. Парикмахерша сделала элегантную прическу. Черные Катины волосы были зачесаны на правую сторону и опускались на плечо гроздьями локонов, а над ними, благоуханная, чуть привядшая, бархатная роза. Катя не узнала себя в красивой, гордой, надменной кукле, такой тоненькой, высокой и гибкой, с яркими глазами, ставшими глубокими и таинственными после того, как косметичка закапала в них белладонну. Голова излучала свечение от серебряного лака.
"Боже мой, как я еще хороша! Что делает косметика и изысканный туалет", — осматривала себя Катя дома в потрескавшемся мутном трюмо. Накинула на плечи меховую накидку из канадской норки. Натянула на руки длинные, до локтя, перчатки, а поверх надела ажурное золотое кольцо с фальшивым бриллиантом, вставленным в ювелирном магазине взамен настоящего, который оценили по достоинству.
Глава 17
В КАПКАНЕ
Андрей сошел с крыльца, чтобы сесть на велосипед и ехать на работу, когда его окликнула Марта:
— Здесь тебе открытка, из газеты выпала.
Петраков быстро пробежал ее глазами.
— От Петра Захарова. Просит зайти, чтобы потолковать о ремонте большой виллы. Работа на верфи кончается. Очень кстати такое предложение. С обедом меня не жди. — Андрей сунул открытку в карман, вскочил на седло велосипеда и заработал ногами.
За шестнадцать лет работы маляром Петраков приобрел славу хорошего, непьющего мастера. На верфи сейчас заканчивает отделочные работы в каютах.
Андрей, насвистывая, макал кисть на длинной ручке в ведро с краской, отжимал ее о край ведра и, не уронив ни капли на пол, наносил краску на стену. В кают-компанию заглянул советский инженер-приемщик. Молодой, веселый, но весьма придирчивый. Он постоял, посмотрел.
— Отлично работаете, — неожиданно сказал он. — В Советском Союзе были бы ударником.
— А может быть, и буду, — в тон ему ответил Петраков.
"А может быть, и впрямь буду", — подумал он, и от одной этой мысли становилось празднично на душе. И радовал предстоящий заказ. В связи с ожидаемым прибавлением семейства расходы возрастут. Марта ушла с работы. Нужны всякие пеленки, коляска, кроватка. Все это требует денег. Очень кстати предложение Петра. Петр Захаров. Еще до революции поселился в Финляндии, участвовал в мировой войне, затем в походе белофиннов на Советскую Карелию. Потом завел антикварную лавочку. Лавка была скорее клубом для белоэмигрантов, чем доходным предприятием. Редко кто заходил порыться в старом хламе. Захаров стал коммивояжером одной пушной фирмы, ездил несколько раз в Ленинград на пушные аукционы. И однажды привез оттуда себе жену-балерину, чернявую девчонку, чуть ли не втрое моложе себя. Но роскошную жизнь своей молодой жене он обеспечить не мог: фирма вскоре разорилась, и Захаров занимался тем, что скупал и перепродавал разное старье. Андрей раньше частенько заходил в лавочку к Захарову. Но потом у него появилась Марта, обзавелся собственной семьей, да и надоело попусту трепаться и переливать из пустого в порожнее с белыми офицерами, для которых Петраков был "нижним чином".