После второго акта Шаляпину устроили овацию. Раздавались голоса по-русски: "Браво! Гордость матушки-России!"
К ногам Шаляпина несли и несли корзины с цветами. Кто-то передал большой букет роз, перевязанный бело-сине-красной лентой, концы которой спускались до пола. Раздались аплодисменты: букет был перевязан лентой царской монархии, флагом царской России. Ирине вспомнился рассказ очевидца о том, как в 1905 году, когда Шаляпин с Горьким ехали в поезде из Финляндии в Петроград, в вагон заглянул таможенный чиновник и привычно спросил: "Что имеете не подлежащее ввозу?" И в ответ раздался шаляпинский бас: "Везем русскую революцию!"
В зале царила неистовая, почти истерическая овация. Ирина стояла, крепко сцепив руки. Шаляпин дрожащими пальцами отвязал ленту от букета и резким движением руки, не глядя, передал ее служителю. Он как бы отделил себя от этой своры, и Ирина была готова простить ему многое за этот жест. Ей хотелось крикнуть "браво!".
Шаляпин кланялся; кланялся степенно, а лицо его было скорбно. Даже грим не мог скрыть ни болезненно впалых щек, ни потухших глаз.
С заключительного акта Ирина ушла. В висках звучали и переплетались слова: "В той степи глухой умирал ямщик" и "Мне счастья нет!" Ямщик и царь. Ямщик и царь…
Ирина перешла дорогу. Остановилась на крыльце полпредства. Между зданием оперы и полпредством, посередине проезжей части дороги, рос огромный, многовековой дуб. Люди, прокладывавшие дорогу, пощадили красавца, оградили его высокой чугунной решеткой, чтобы его не повредили машины, заботливо взрыхляли вокруг него землю, засевали ее травой. Сейчас он был облит серебристой мглой белой ночи, почки еще не раскрылись, но уже набухли.
Ирина еще раз взглянула на освещенные окна оперы и нажала звонок на двери. "Мне счастья нет!" — звучало в ушах.
Молодой человек подошел к отцу, который остановился, выпрягся и, вытирая рукавом рубашки пот с лица, стал о чем-то говорить. В разговор вступила мать. Ваня понял, что говорят о нем.
Отец оббил с башмаков налипшую землю, и все трое пошли к крыльцу.
— Этот молодой человек, — сказал отец Ване, — бывший студент. Живет здесь, неподалеку. Хочет изучать русский язык, а тебе надо поскорее справиться с финским. Он предлагает бесплатно обучать тебя финскому, чтобы ты, тоже бесплатно, обучал его русскому. Так на так, — пояснил отец. — Нам нанимать учителя пока не на что, мы же с матерью плохие учителя.
Ваня вспомнил совет консула Яркова: "Изучай финский язык, он тебе никогда не пометает. Упорно изучай". Да и самому Ване было лестно стать учителем русского языка. В школе по литературе и русскому у него меньше четверки отметок не было. И Ваня согласился.
— Меня зовут Эйно, — сказал студент. — Я работаю конюхом у помещицы. Из университета ушел с третьего курса: отец умер и мне нечем было платить за обучение. Заниматься будем по вечерам.
С этого дня жизнь Вани изменилась.
Утром он занимался с братишкой, таскал землю на валун, разделывал грядки, по указанию матери посадил лук, посеял морковку, укроп, петрушку, редис. К вечеру являлся Эйно.
В дождливую погоду занимались дома. Эйно показывал пальцем на предмет и называл его по-фински, а Ваня по-русски. И оба записывали: Эйно в Ванину тетрадь по-фински, а Ваня в тетрадь Эйно по-русски. Стали учить счет. Ваня умел считать до ста. Но как только он произнес "юкси" (один), Эйно отрицательно замотал головой.
— Это самый трудный звук для иностранцев. Ты думай "у", а произноси "ю" — тогда получится.
Зато Эйно с трудом справлялся с твердыми согласными: "г", "б" и "д". У него одинаково звучали "гора" и "кора", "палка" и "балка", "дом" и "том". Но Эйно был упорен, как кремень. И страсть соревноваться с этим веселым и упрямым парнем захватила и Ваню.
В погожие дни они бродили по лесу, спускались к озеру, называли по-русски и по-фински деревья, цветы, травы. Шла веселая перекличка.
Ваня говорил, что финский язык самый трудный на свете, а Эйно утверждал, что труднее русского нет.
— Ну как же, — доказывал Ваня, — пёйта — стол, пёйдала — на столе, пёйдаллани — на моем столе.
А Эйно по привычке лохматил свои светлые волосы и говорил, что трудно постигнуть, чтобы из глагола "идти" в прошедшем времени образовались совсем непохожие слова: "шел, шла, шло, шли".
К осени они уже могли разговаривать и на финском и на русском. Ваня изо всех сил старался, чтобы не отставать в знаниях от Эйно, но угнаться за ним не мог.
— Это потому, что ты хороший учитель, — говорил Эйно.
Однажды они шли по опушке леса. Наступил вечер, на траве осела седая роса. Небо было темное, как колодец, и в нем плавали яркие звезды.
— Звезда! — сказал Ваня. А потом, растопырив пальцы обеих рук, как бы охватывая ими небо, сказал: — Звезды. Много звезд. Какая твоя любимая? — спросил он Эйно.
Эйно по привычке засунул пальцы в волосы, а потом нагнулся и на траве щепотью нарисовал пятиконечную звезду. Она ярко засветилась лунным светом. Эйно быстро стер изображение.
Ваня пристально посмотрел на него. Неужели он свой? Может быть, финский комсомолец? Но спросить постеснялся.
— Давай продолжать урок, — как ни в чем не бывало предложил Эйно. — Ты любишь свою родину? — спросил он по-фински.
— Да, я очень люблю свою родину, — ответил Ваня и сам задал тот же вопрос Эйно по-русски.
— Я больше всего на свете люблю родную Финляндию. — убежденно сказал Эйно.
— Но у вас тут хозяйничают фашисты, запрещена Коммунистическая партия, вождь коммунистов Тойво Антикайнен сидит в тюрьме, в школе нельзя организовать пионеротряд, создать комсомольскую организацию.
— Может быть, поэтому я так сильно люблю родину. — сказал задумчиво Эйно.
— Но ты даже не можешь учиться в университете, там надо платить большие деньги, — сказал Ваня. — За это любишь?
— Поэтому люблю.
Ване стало не по себе. Неужто Эйно, которого он успел полюбить, — чужак?
— Почему же ты нарисовал красную пятиконечную звезду и сказал, что она твоя любимая? — спросил Ваня, все еще не желая потерять доверия к этому человеку.
— Откуда ты взял, что она красная? — рассмеялся Эйно. — Она ведь ярко-зеленая.
— А что означает зеленая звезда?
— Зеленый цвет — цвет надежды.
Ваня возвращался домой в смятении. Так кто же Эйно — свой или враг? Как это можно любить за неволю, за несправедливость? И зачем Эйно изучает русский язык?
На следующий день Ваня, завидев, что по дорожке в положенный час шагает Эйно, выпрыгнул в окно и ушел в лес.
Он слышал, как мать окликала его, выйдя на крыльцо. Видел, как в окне мелькала тень Эйно и как он, по привычке, ерошил волосы. Ваня устроился на суку дерева и мучительно думал о том, кто такой Эйно. Зачем ему нужен русский язык в Финляндии? Почему он так жадно расспрашивает Ваню, как строился Беломорканал, сколько в нем шлюзов? Как живут и работают колхозники? Какой урожай собирают? Как принимают в комсомол и какую работу ведут комсомольцы?
Ваня честно и подробно рассказывал ему. И может быть, помогал этим врагу? Не хочет ли Эйно тайно пробраться в Советский Союз? Может быть, он шпион? От этой мысли Ване сделалось холодно.
Эйно долго ждал Ваню, а он слез с дерева только тогда, когда услышал, как хлопнула дверь, и увидел тень удаляющегося Эйно.
— Куда ты девался? — сердито спросил отец. — Почему сорвал урок? Этот славный парень ушел очень встревоженный. Он сказал, что у вас сегодня должен бы быть очень важный урок.
— Хватит! — резко ответил Ваня. — Отзанимался. Больше мне с ним делать нечего.
Отец только развел руками: ну и неслух растет. Что будет дальше?
Ваня ушел к себе за перегородку, улегся на кровать, бил кулаками подушку и проклинал себя за болтливость.
На следующий вечер повторилось то же самое: Ваня ушел в лес. Он избегал встречи с Эйно.
Глава 6
ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Ярков сквозь дымчатые очки вглядывался в лицо Петракова — он или не он?
— Так что же побудило вас, спустя шестнадцать лет, подавать заявление о приеме в советское гражданство? — спросил консул.
Петраков сидел согнувшись и загрубевшими пальцами перекладывал из руки в руку серую пообтертую книжку. Это был эмигрантский паспорт, выдававшийся людям, покинувшим свою родину, не имеющим гражданства. Владельцами таких паспортов были главным образом русские эмигранты: белогвардейцы, царские офицеры, старые русские чиновники, фабриканты, помещики.
Ответил не сразу. На толстокожем лице еще глубже собрались морщины, на скулах задвигались желваки.
— Я, господин консул, скоро должен стать отцом, — сказал Петраков дрогнувшим голосом, и в его серых тусклых глазах засветился теплый огонек. — Жду сына… Хочу, чтобы он родился советским гражданином, а не эмигрантом. Хочу, чтобы у него была родина… Советская родина.
— Понятно, — сказал консул, — но почему вы на вопрос в анкете — участвовали вы в вооруженной борьбе против Советской власти? — сделали прочерк, а не ответили прямо: да или нет?
— Просто не знал, как ответить. Я ведь не был против Советской власти, а боролся за Советы без коммунистов. Как тут ответишь — да или нет.
Ярков усмехнулся:
— Но с тех пор коммунисты как были, так и остались руководящей силой в Советах, во всех организациях государства. Разве можно представить себе Советскую власть без коммунистов? Значит, изменилось что-то в вас самих, но что?
— Мир, господин консул, раскололся на два лагеря. Фашизм и коммунизм. И есть середина — болото. Надо, наконец, определиться, на чьей ты стороне. Я хочу выбраться из болота на советский берег.
— Расскажите мне, каким образом вы оказались в эмиграции?
Петраков вздохнул:
— Хочу быть до конца правдивым и честным… если такое слово ко мне подходит. Но расскажу вам все, как на исповеди.
"Посмотрим, насколько ты искренен", — подумал Ярков.
— Мои прошлые политические убеждения? — спросил сам себя Петраков. — Пожалуй, никаких. Был эсером, потому что эта партия обещала крестьянам землю, а я из крестьян. После Октябрьской революции записался в партию большевиков, но испугался дисциплины. Во время мобилизации коммунистов на фронт — дезертировал и уехал к себе в деревню. А там голод страшный, все соломенные крыши на корм скоту пошли. Землю Советская власть мужику дала, а плугов нет, лошадей в армию мобилизовали, посевного зерна нет, а тут продотряды последнее зерно отбирали.
— Да, — задумчиво произнес Ярков, — это было тяжкое время. Крестьяне спасали тогда от голодной смерти рабочих, а рабочие отстаивали Советскую власть, поднимали из пепелища заводы, чтобы снабдить мужика плугами, керосином, ситцем. И оплатили потом крестьянам свой долг сполна.
— Но в то время, — продолжал Петраков, — мужик был лютый, голодный, босой и раздетый. Нагляделся я на крестьянскую нужду, ну и…
— А то, что богатые мужики зерно в ямы ссыпали, гноили его, только чтобы рабочим не досталось, это вы приметили? — спросил Ярков. — Продовольственные отряды разыскивали припрятанные запасы, конфисковывали их, а беднякам посевное зерно государство из своих запасов ссужало.
— Теперь-то я знаю, но тогда вернулся я в Питер из деревни полный злобы. Считал, что коммунисты во всем виноваты. Стал думать — куда податься? Увидел как-то на афишной тумбе объявление, что набирают людей служить на флоте по вольному найму. Решил стать моряком. Зачислили меня матросом на линкор "Петропавловск" в Кронштадте. Линкор отменный, всем линкорам линкор. А неразбериха на флоте полная. Нее корабли стояли скованные льдом. Матросы слонялись без дела. Дисциплины никакой. С утра до вечера митинговали. Каких там только партий не было, но больше всего эсеров и анархистов.