— Эльен Хорти![4] — надрывался пьяный хозяин.
— Эльен! — вторили хортисты.
«Ну вот… Теперь и не жди муки?. Не даст…» — с горечью подумал Мишка и быстро скрылся за сараем, в другом конце двора. Он знал: лучше не попадаться на глаза пьяному хозяину. Обругает, еще хуже — побьет. А тут еще эти жандармы. Ой как боязно! Но как возвращаться домой с пустыми руками? Мама больная, голодная целый день. Утром сварила ему последние картофелины. Мишке хотелось плакать от своей беспомощности.
Батрачка Анця уже принялась доить коров, а он все стоял под стенкой сарая, покусывая поля выгоревшей шляпы.
Темнота наступала быстро, будто ее откуда-то гнал горный ветер.
Ягнус обнимал жандармов, приглашал их в хату.
— Чего домой не идешь? — неся ведро теплого молока, спросила Анця, стройная девушка с пушистыми волосами и удивительно голубыми глазами, как незабудки на полонинах.
— Муку жду… Паи хозяин должны дать сегодня…
— Беги ты отсюда, легинеку[5], — зашептала она. — Разве не видишь эту пьяную свору? Еще обидит кто. Чего доброго…
— А мама? — потупился мальчик, чтоб скрыть от Анци набежавшие слезы.
— Понимаю… — с состраданием произнесла девушка. Она знала о болезни Гафии, матери Мишки. — Обожди меня здесь.
Она побежала на кухню. Через несколько минут возвратилась, опустила в торбу деревянную мисочку с куском теплого токана, ласково сказала:
— А теперь беги!
Мишка с опаской прижал к себе торбу.
— Ты не бойся, легинеку. Свой ужин тебе отдала. Кому до того дело. Беги! — повторила она уже настойчиво.
По дороге Мишка вдруг вспомнил, что не поблагодарил Анцю. И, как назло, это «спасибо» всегда приходит на ум после.
«Дайте ему, пане боже, счастья!..»
И лес и горы — уже все вокруг спеленали густые сумерки. Мишка торопливо открыл дверь и виновато начал, стоя у порога:
— Я не принес муку, мамо. Там у Ягнуса жандары…
Мать с тревогой заглянула ему в лицо, обвела взглядом, точно обняла всю его худенькую фигурку: не обидел ли кто? Все ли сегодня обошлось благополучно?
И так каждый вечер…
— Жандары, говоришь? А чтоб им света божьего не видеть! Опять кого-нибудь уведут.
Гафия тяжело дышала. Сердце билось с перебоями. Ноги вспухли.
— Садись, сынок, поешь. Вот фасоли немного сварила.
— А у меня и токан есть! — уже веселее добавил Мишка. — Мне Анця дала!
Никогда пастушок не хныкал, не жаловался матери на голод, усталость. Он знал, сколько мама плачет из-за того, что ему приходится батрачить: вставать на рассвете, стыть в непогоду, жариться на солнце, часто ходить битым.
Как-то проснулся Мишка ночью и увидел: мама распласталась на земле перед иконами, точно подбитая птица, и шептала сквозь слезы:
— Матерь божия, Исус Христос! Не за себя прошу, за сына… Дайте ему, пане боже, счастья. Йой, если б вы знали, какая доля батрацкая тяжелая… Услышьте, пане боже, мою молитву!..
Так и уснул тогда Мишка под ее молящий шепот. Нет! Никогда мама не увидит его слез.
Он хотел было рассказать ей про орла, про Ивана Калача, но передумал: лучше не огорчать маму такими грустными новостями.
Гафия суетилась у стола, собирая нехитрый ужин. Она поставила на стол миску с неостывшим еще токаном, а рядом — зеленый лук да суп с фасолью.
У Мишки глаза загорелись радостью: разве есть на свете что-нибудь вкуснее вот такого токана с зеленым луком!
Мать ела медленно, нехотя, словно ей было больно глотать.
— Ешьте, мамо, — набив полон рот, глухо говорит Мишка, позабыв обо всем на свете. Но вот он будто впервые видит лицо матери — посеревшее, печальное, синеватые отеки под глазами, и токан вдруг становится невкусным, лук нестерпимо горьким.
И зачем эта болезнь привязалась к матери? Не прицепилась она к какому-нибудь жандарму или к пану Ягнусу! Вот если бы он, Мишка, сумел заговорить маму от болезни! Если б знал такое волшебство!
— А я-то совсем позабыла! — вдруг спохватилась Гафия. Она протянула сыну пару свежевыструганных деревянных башмаков. — Завтра тебе одиннадцать лет. Вот дедо и постарался…
— Это мне? — обрадовался Мишка. Он то обувал башмаки, то опять снимал, поглаживая ладонью их гладкий верх. Да сюда и портянки полезут. О, теперь Мишке не страшна зима!
Гафия с грустью смотрела на сына: у него так редко бывали обновы.
Неожиданно за окнами загудела машина. Мишка прилип к стеклу.
— Кажись, опять жандары поехали…
— Ишь как всполошились! Не по душе им пришлось, что партизаны за бедняков постояли…
— Ой, мамо! Вы про партизанов что-то знаете?! — рывком вскочил Мишка, вмиг позабыв о деревянных башмаках.
— Стояла в Соколином мельница, — охотно принялась рассказывать Гафия. — Больша?я!.. Дни и ночи там жернова крутились. Да все для этих песыголовцев фашицких. Ведь отобрали они хлеб у людей до единого зернышка! Узнали партизаны, какую неправду гонведы учинили, напали на них и проучили добре! Всю муку беднякам раздали, а мельницу спалили.
— Ой, мамо! Партизаны — как те богатыри, про которых дедо рассказывал, — взволнованно произнес Мишка. — Они сильные и добрые! Правда?
— Правда, сынок. Только они и постоят за нас, дай им бог здоровья!
Лицо матери посветлело. Мишке показалось, что даже отеки под ее глазами куда-то исчезли.
— А кто вам такое рассказал, мамо?
— Давай, сынку, туши лампу и ложись. — Гафия будто не слышала его вопроса. — Я вижу, что завтра опять не добужусь тебя.
— Юрко говорил, что жандары и в Соколиное повернули и в Кривое! — не успокаивался Мишка.
— Исус, Мария! — Гафия причесывала волосы да так и застыла с поднятыми вверх руками. Потом очнулась, потушила лампу, но не легла, а стала перед иконами, горячо зашептала молитву на этот раз такую необычную: — Пане боже, святая Мария! Уберегите партизанов от злой пули песыголовцев фашицких! Дайте им, боже милосердный, силу богатырскую!..
Святая Мария улыбалась непонятно, загадочно. Мама говорила, что сердцем постигает ее улыбку. Она купила эту икону за последние гроши у худущего молодого маляра. В то время хортисты только пришли в Карпаты. Фашисты вскоре схватили бородатого легиня, который разносил по селам картины. Люди говорили, что хортикам не по душе пришлась таинственная гордая улыбка женщины с белым покрывалом на голове. Зато маме она по душе. Иначе не просила б у нее кары для фашистов.
Мишка улегся на широкой лавке у окна. Долго он не мог уснуть, хотя ресницы и слипались, будто кто-то намазал их липким клеем. Но мысли наплывали одна за одной, как волны. «И что скрывается в той улыбке? — не раз гадал Мишка. — И почему она так фашистов разозлила?»
Мишке уже одиннадцать… Маловато еще! Вот бы проснуться завтра взрослым, настоящим легинем! Тогда он тоже пошел бы в горы, к партизанам. Тоже помогал бы беднякам, таким, как мама, как дедо Микула.
Дедо Микула… Это он приходил сегодня к маме. Он и рассказал ей о партизанах. Дедо все знает… А жандармы не найдут партизан… Зачем они убили орла?..
Мысли путались. Наконец усталость взяла свое, и Мишка крепко уснул.
Когда Мишка был еще маленьким, его матери пришлось пережить большое горе. Отец мальчика уехал в Америку на заработки. Полоска земли в горах за последнее время давала совсем плохой урожай. Ее нечем было удобрять. К тому же, талые воды смывали грунт, обнажая выглаженные камни, что белели из-под земли, точно кости.
Отец мечтал заработать в Америке денег, купить корову, землю. Но полгода спустя мать получила письмо от односельчанина Ива?нчо, который уехал вместе с ее мужем. Он сообщал, что на шахте, где работал Олекса Берда?ник, произошел страшный обвал. Олекса погиб. В конце письма Иванчо приписал: «Скопить бы деньжонок на билет и вернуться в родные Карпаты — вот все, о чем мыслю теперь».
Гафия дни и ночи причитала и плакала. Ей казалось, не переживет она этого горя. Но на нее смотрели три пары детских глаз, требовавшие заботы и ласки. Ради них она старалась перебороть отчаяние.
Но горе, как говорится, сторожит бедняка. Не успела вдова как следует оправиться после одной беды, в ее хату опять пришло несчастье: Василек и Оленка заболели почти в один день. Они лежали оба горячие и захлебывались каким-то странным лающим кашлем. Мать натирала их жиром, думала: простыли. Но ничего не помогало.
— Не дай бог, сглазили! — совсем встревожилась она. — Надо бежать к бабке Ганне!
Бабка Ганна лечила всех одинаково — молитвами да заговорами. Ее недолго пришлось ждать. Остановившись посреди хаты, она что-то зашептала, начертила в воздухе ножом кресты. Потом пробовала поить детей «священной» водой, но те метались в жару, вскрикивали.
— Нет, Гафие, их не сглазили, — наконец сказала бабка Ганна, настороженно прислушиваясь к хриплому дыханию больных, к их острому кашлю. — А горлышко у тебя, дытынко, болит? — спросила она Оленку.
Лицо старухи вытянулось, и она, сжав губы, ждала ответа. Но девочка только схватилась ручонкой за горло и опять захлебнулась кашлем.
— Маты ридна! Так оно и есть! — с горечью прошептала старуха. — Это та болезнь, что детей душит. На своем веку я уже не раз видела такое. Эта страшная болезнь не одну дытыну на кладбище отправила… Святой боже, теперь только на тебя надежда! — Она усердно перекрестилась.
Бабка Ганна не ошиблась. Дети заболели дифтерией.
Гафия упала перед иконами на колени и не молилась, а стонала:
— Исус, Мария, пане боже! Вы взяли моего газду[6]. Так сохраните же диточек моих, — причитала Гафия, — оставьте их на белом свете. Нет, нет! Не дам я им умереть! — вдруг закричала не своим голосом. — Не дам! Дохтура нужно!
Простоволосая, в чем была, она бросилась из хаты. Бежала к пану Ягнусу, не видя перед собой дороги, не чувствуя холода, хотя уже стояли осенние заморозки. Сейчас она вымолит у пана коня и поедет за доктором. Только доктор спасет ее детей!
Гафия встретила Ягнуса, когда тот выходил из ворот своего дома.
— Панночку, не откажите в моей просьбе, — сквозь рыдания начала женщина. — Дайте коня в город поехать. Дети у меня…
— Если я куда решил идти, то никогда не возвращаюсь, — зарокотал он густым басом. — Ты что хочешь, чтоб мне удачи не было? А вдруг я корчму застану закрытой, что тогда, а?
Пан стоял перед ней высокий, с пушистыми черными усами, краснолицый, здоровый, безучастный к чужому горю.
— Исус, Мария! — в отчаянии прошептала Гафия. — Прошу вас, пане, дайте коня! Дети у меня умирают!
— А что моя лошадь — вылечит твоих детей? — Пан расхохотался раскатисто, закинув голову назад, и как ни в чем не бывало стал раскуривать трубку.
— Нет! Этого пан бог не допустит, вы дадите коня!!! — крикнула она так, что Ягнус попятился. Потом добавила тихо, покорно, сквозь слезы: — Век буду батрачить на вас, пане…
— Вот проклятая баба, заставит-таки возвращаться!
Через несколько минут, которые матери показались вечностью, пан подвел к ней коня:
— И чего так убиваться? Зачем тебе трое? Чем кормить их будешь, вдовушка? Моли бога, чтоб развязал тебе руки…
Гафия пошатнулась.
— Душа у вас черная, пане, — сказала и с силой потянула лошадь, боясь, что Ягнус раздумает.
…Дрожа всем телом, мать выкатила из сарая возок, положила туда охапку сена, прикрыла ее рядном[7].
— Быстрее, гнедой! — крикнула на лошадь и замахнулась кнутом.
Словно на что-то сетуя, грустно шуршали под колесами желтые листья. Дорога петляла между перелесками и крутыми холмами. То она карабкалась вверх, то стремглав бежала вниз. Вот она нырнула в теснину и, зажатая скалистыми стенами утесов, вновь устремлялась на волю, к мостовой.
Гафии казалось, что конь еле тянет.
Она часто вскакивала, толкала возок сзади, задыхаясь от горя и усталости.
Вот наконец и мостовая. Гнедой побежал проворнее.
Солнце уже опускалось за горы, когда мать остановилась возле дома, на который указал ей прохожий. Она робко постучала в одну дверь, в другую и очутилась в большой светлой комнате, боясь сделать хоть один шаг по пушистому яркому ковру.
— Вы пан дохтур? — спросила гладко причесанного мужчину, сидевшего в кресле с книгой в руках.
— Да, я. Прошу, заходите, — пригласил он, вставая.
При виде его спокойного лица у нее в груди затеплилась надежда, что дети будут спасены. Он внимательно выслушал ее. Но, когда заговорил, вдова поняла: напрасно она ездила, напрасно его просила.
— Поехать с вами я никак не могу. У меня в городе свои пациенты. Вот только сейчас звонил владелец табачной фабрики. Меня там ждут…
Глаза и выражение его лица стали жесткими.
— Исус, Мария! Что же мне теперь делать? — простонала Гафия.
Врач уже начал злиться: ехать в горы, да еще на ночь глядя! Нет! Это уж слишком.
Мать упала на колени, протянула руки.
— Спасите, пан дохтур, детей, они задыхаются! — шептала она потрескавшимися губами, хотя ей казалось, что она кричит. — Я же уплачу вам… — Несколько мятых бумажек мелко дрожали на ее заскорузлой ладони.
— Что вы, что вы, встаньте! Это неплохо, что деревня верит врачу, — рассуждал он. — Но поехать с вами я не могу. Меня ждут такие же больные, как и ваши дети. Но вы не отчаивайтесь… — На лице его мелькнуло сострадание. — Вот вам записка. По этой же улице, на углу, живет другой доктор. Я думаю, он вам поможет.
Не помня себя, она выбежала на улицу. «Диточки мои! Боже, как они там без меня…»
Вот она опять постучала в незнакомую дверь.
— Доктора нет дома. Еще вчера уехал в село Кривое. Дифтерит там свирепствует, — ответила ей пожилая женщина, сочувственно вздыхая.
Только за полночь, совсем обессиленная, мать возвратилась домой. Переступив порог, увидела нескольких женщин, что сидели на длинной лавке у окна. Гафия поняла: случилось непоправимое. Не раздеваясь, бросилась к детям. Оленка лежала вытянувшись. На ее личике застыло выражение муки. Василько чуть шевелил одной ручкой, в которую соседка никак не могла вложить тоненькую свечку.
— Теперь им уже никакой дохтур не поможет, — сказала она и утерла слезу.
Мать точно закаменела. Так она стояла какую-то долю минуты, не веря своим глазам. Потом, дико закричав, без чувств повалилась на землю.
«Как хорошо, что на свете есть мама!»
Многих детей в ту осень скосила дифтерия. К счастью, она обошла Мишку.
После пережитого горя Гафия долго болела. Приходилось опять выпрашивать у Ягнуса муку, картошку.
Однажды пан явился за долгами. Он рывком открыл дверь. Навстречу ему выплеснулось облако пара. Мишке показалось, будто вынырнул из дыма громадный злой волшебник.
— Ну что, все еще лежим? — громко спросил пан, упираясь головой в низкий потолок комнатушки.
Он обвел взглядом темные бревенчатые стены, на которых висело несколько цветных тарелок да пучки сухой травы, и презрительно добавил:
— Голытьба настоящая… Чем же расплачиваться со мной будешь, а? Землю твою за долги придется забрать. Еще умрешь, кто за тебя рассчитается, господь бог, что ли? А коня мне осенью чуть не загнала, думаешь, забыл? Отработаешь мне и за него! — крикнул он уже с порога и, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью.
Гафия долго молча плакала. А Мишка сидел рядом, оцепенев от страха. «Пан сказал, что мама умрет. Пан сказал, что мама умрет!» — стучало в голове.
— Мамусё, то вы ж не умирайте! — не выдержал, закричал испуганно.
— Ну что ты, сынок, и не думай такое… Пан злой, вот и наговаривает. А я буду жить долго-долго…
— Пусть пана песыголовец в пещеру утащит! — не успокаивался Мишка.
— Утащит, сынок, утащит…
И мальчик представил себе песыголовца, про которого дедо Микула рассказывал. Песыголовец высокий, может быть, достает до туч. Ноги у него кривые, а голова, словно у пса. На лбу светится один-единственный глаз, круглый, будто сито. Песыголовец хватает Ягнуса волосатыми руками и тащит в свою пещеру. А пан кричит: «Помогите-е!»