— Очень просто: некрасивый значит.
Теперь класс уже не делится на два лагеря. Смеются все без исключения. То есть нет, я ошибаюсь. Все-таки в нем два лагеря: по другую сторону стоит Тасе и горько плачет… И его слезы, «потешно» (безутешно) и «неустанно» (беспрестанно) текут на записную книжку, призванную доказать наличие у него «словарного запаса»…
В последующие дни Тасе больше не появлялся во дворе, возле круглого каменного столика. Ягоды шиповника опали, прихваченные инеем, или были склеваны щеглами… Однажды я встретил мальчика на улице, и мне показалось, что его карманы больше не оттопыривают записные книжки. А потом я увидел его еще раз. Он снова читал, но теперь — спокойно, страницу за страницей. Время от времени он останавливался и открывал толстую книгу, на обложке которой крупными синими буквами было написано: «Словарь».
Заметив меня, он спросил:
— Что такое комплот?
— Заговор, тайный сговор против кого-нибудь…
— А не компот?
— Нет.
— Ага…
Да! Мальчик работал со словарем, спрашивал, отыскивал смысл каждого нового слова, каждого нового выражения. И лишь два выражения — и то из старых: «поистине исключительный» и «поистине отвратительный» — остались для него непонятными. Но это не помешало Тасе Ст. Ал. Григоре произнести благодарственное слово артистам, посетившим школу в конце октября. Ему так понравился спектакль, что троим приятелям пришлось силой удерживать его на стуле, когда артисты вышли кланяться маленьким зрителям.
— Браво! Бис! Бис!.. Поистине отвратительно!
— Что ты там болтаешь? Как это отвратительно? Это же было прекрасно!
— Бис! Мало сказать «прекрасно»: отвратительно! Пойду поблагодарю их… Товарищ, товарищ, я благодарю вас от имени всего класса. Это был… поистине отвратительный вечер!
Какой тут поднялся гвалт! И какие тумаки получил Тасе — я просто не могу описать. И может быть, не столько этот гвалт, сколько эти тумаки наконец помогли ему понять, что «отвратительно» отнюдь не значит «хорошо»…
Где сумел Тасе за пять минут раздобыть огромный букет хризантем, я сказать не могу. Знаю только, что при выходе он встретил артистов, весь пунцовый от возбуждения и смущения:
— Извините, я ошибся… как бы это вам объяснить… тут все дело в моем словарном запасе… Мне так понравилось… Это был исключительный, поистине исключительный вечер!
И все вокруг захлопали…
Но на следующий день в школьном саду не оказалось ни одной хризантемы…
ТАК ЛИ УЖ ТРУДНА ГЕОМЕТРИЯ?
СИМПАТИЧНЫЕ БУКАШКИ ЭТИ СВЕРЧКИ! Нынче летом я научился выживать их из норок. Подразню, подразню соломинкой, вот они и выползают на свет, такие сердитые… Симпатяги! У меня несколько штук и сейчас живет. Я привез их из лагеря и держу в специальной коробке. Стрекочут, сердце радуется. Будто мы переехали в деревню. Но наши соседи придерживаются другого мнения. И мама, разумеется, тоже.
— Миту, — спрашивает она меня ежедневно, — откуда здесь, на седьмом этаже, взяться сверчкам?
Я молчу, потому что знаю: мои сверчки надежно упрятаны. Я поместил их в коробку и подвесил ее к потолку на балконе. Об этом знает только Фане, мой друг. Он приходит ко мне каждый день, и мы любуемся ими на балконе, в то время, как мама обрызгивает все кругом гексахлораном. Сегодня я приготовил Фане потрясающий сюрприз. Идя в школу, захватил с собой несколько сверчков в коробке из-под крема. Я специально немного опоздал; когда я вошел в класс, урок уже начался. Смотрю, Фане сидит на первой парте. Я сажусь, как обычно, на четвертую. Мне виден только его затылок. Даже ногой не дотянуться до него под партой. А сверчки шуршат, шуршат в коробке… Симпатяги! Но как показать их Фане?
Учитель начинает объяснять что-то, подойдя к доске и повернувшись к классу спиной. Я делаю из бумаги катышок, нацеливаюсь и бросаю. Фане шупает свой чуб, но не оборачивается. Смотрит на доску. Второй катышок попадает ему прямо за ворот. Он почесывается, но все равно не оборачивается. Я делаю катышок побольше, собираюсь бросить его и… Что такое? Будто что-то щелкнуло меня по носу.
Напишу ему записку: «Приходи смотреть сверчков. Я сижу один. Мой сосед по парте заболел».
Сворачиваю записку и толкаю в бок Нику. Тот оборачивается:
— Отстань!
Сухарь какой! Я пытаюсь пробиться справа, через Налу. Он качает головой:
— Смотри на доску!
Ну и товарищи, какие-то чурбаны бесчувственные! Подумаешь — записку передать!
Я отказываюсь от своего плана. Смотрю на доску; там множество углов и треугольников, несколько кругов: АВ, А
— Принес сверчков? Какие они? Покажи мне одного…
— Итак, АВ равно СД. Поняли? — спрашивает учитель.
— Да-а-а-а! — отвечает класс.
— Что за АВ, Фане? Где это АВ?
— Ну ладно, тогда я больше не дам тебе красок… — сердито отворачивается мой друг, потом начинает снова: — Ну покажи, Миту, прошу тебя, хотя бы одного…
Вот пристал!
— Провалиться мне на этом месте, если я еще когда-нибудь дам тебе краски!
— Подожди, чего ты… Не могу же я тащить коробку из правого кармана левой рукой?
— Так вытащи правой!
— Тоже не могу!
— Почему?
— Потому что правой я записываю. Не видишь? Учитель смотрит.
— Из правого кармана, говоришь?
Он запускает руку и ухватывает коробку… Открывает ее:
— Какие славные! Какие славные!
В самом деле, они и черные симпатичные. Но покрашенные — просто чудо! Представьте себе белого сверчка с красными точечками! Или — в белых полосках, как у зебры, или с красной головкой и зелеными ножками… Как я их крашу? Очень просто: акварельными красками.
И вдруг я вижу, что Фане кладет коробку в карман. В свой нагрудный карман…
— Что ты делаешь, Фане? Дай мне коробку!
Фане смотрит на доску и бормочет:
— Значит… так! АВ равно СД.
— Отдай сейчас же коробку…
Но Фане невинно спрашивает:
— Где здесь АВ, Миту?
— Отдай коробку!
— А ну, помолчи! Не видишь, что ли, я не нахожу АВ?
— Он подносит к губам треугольник и шепчет: — И потом, ведь краски-то мои, и кисточки мои, и идея моя…
— А сверчки — мои…
С грехом пополам он соглашается отдать мне трех сверчков, и то — желтых. Эти желтые даже совсем и не смешные… Ну погоди, дай мне только купить краски…
Учитель вытирает запачканные мелом руки и возвращается к своему столу.
— Ну, что мы сегодня узнали?
Ребята поднимают руки. И в тот же момент раздается продолжительное стрекотание. Фане подносит руку к нагрудному карману и желтеет — как мои сверчки. Потом краснеет и сразу же — белеет, как его сверчки.
— Миту, сверчки… сверчки… — потерянно бормочет он.
— Что, Фане?
— Коробка раскрылась. Их нет…
Он лихорадочно ищет.
— Почему отрезок АВ равен отрезку СД? — спрашивает учитель. — Можешь ты нам сказать, Фане?
Фане встает. Раздается стрекотание. Учитель подходит к нам. Я смотрю на Фане. По его груди ползут — как видно ослепленные светом — штук пять сверчков. Как цветные пуговки.
Я чувствую, что задыхаюсь… что я весь взмок. Вытаскиваю платок и вытираю лоб. Но из платка вылезают другие сверчки. К счастью, как раз в это время раздается звонок. Впрочем, какое там — к счастью!.. Через два часа об этом узнала вся школа. В тот же вечер, в восемь двадцать к нам пришел классный руководитель. В восемь двадцать пять у нас, на седьмом этаже, больше не стрекотал ни один сверчок…
Прошла неделя. Я сижу на первой парте, рядом с Фане. И уже начинаю разбираться в отрезках. И лишь время от времени посреди урока раздается стрекотание: как видно, один из сверчков поселился где-то в классе. И — словно нарочно! — на него находит как раз на уроке геометрии! Ах, поймать бы его!
Мы ищем его каждый вечер — я и Фане. Мы слышали, что если сверчок найдет теплый уголок, он может жить там до самого декабря. Неужели это правда? Вот паршивая букашка!
ДЕМОСФЕН
ПОЧЕМУ ЭТО МАЛЬЧИКИ зовут Тодирицу… Демосфеном? Ведь между ними нет ничего общего. Да и что может быть общего между спокойным и бледным, похожим на девочку, пятиклассником и — пылким афинским оратором, который жил почти 2 300 лет назад и в страстных речах призывал народ лучше умереть, чем подчиниться унизительной македонской тирании? Вот, посмотрите на его портрет в учебнике истории: насупленный, с мускулистой шеей, с густой бородой, высокий, он протягивает руки к толпе…
Нет, дело ясное, ничего общего не найти, как ни старайся.
И все же что-то общее есть… Сейчас вы в этом убедитесь.
Произошло это несколько месяцев тому назад.
Шел урок истории. Учитель, как всегда горячо и увлеченно рассказывал о борьбе афинского народа против захватчика Филиппа Македонского, южного соседа Афин, о хитрых происках македонцев и о великом ораторе Демосфене, который доказал Народному собранию, что призрак, маячивший перед ними, был не венцом счастья, а тяжелым медным ярмом, которое Филипп собирался надеть на знаменитый город… Но, слушая громовой голос оратора, никто и не подозревал, какой трудный путь он прошел к своей цели. В детстве он заикался, голос у него был слабый, писклявый. Но Демосфен все это преодолел. Он выходил на берег моря и, чтобы укрепить голос, часами декламировал стихи, стараясь перекрыть шум волн, с вечным гулом разбивающихся о скалы; он говорил целыми часами, набив рот галькой, чтобы укрепить мускулы языка и преодолеть заикание. Он окружал себя мечами, чтобы, когда разгорячится во время будущих выступлений, не делать слишком резких, беспорядочных движений. Он брил себе голову, чтобы не соблазняться выходом в город, где все носили пышные шевелюры и на бритоголового указывали бы пальцем…
Учитель кончил объяснять.
— Откройте книги, — сказал он. — Дома вы прочитаете по учебнику следующие страницы…
В классе пронесся шелест перелистываемых страниц. Но Тодирица даже не пошевелился. Зачем ему учебник? Он знает все со слов учителя. Ведь история — такой интересный предмет!.. А учитель рассказывает так здорово!.. Он может повторить все наизусть, слово в слово!
Из школы Тодирица пошел прямо к Янку: тот жил на одной с ним улице и сейчас болел. Мальчик показал другу, что им задали:
— По арифметике делимость, по румынскому — склонение существительных, а по истории очень легкий урок… про Те-мослена… то есть, нет, Тенесфема… что-то в этом роде, про одного заику, который стал оратором… как он орал на берегу моря, набив рот галькой… и окружив себя мечами… Жаль, что тебя не было в школе. Такой интересный урок!
И Тодирица долго не умолкал, рассказывая про Темослена или Тенесфема, или что-то в этом роде…
Потом он забыл про оратора — и вспомнил о нем только в конце недели, заглянув в расписание. Быстро сделав письменные задания по арифметике и румынскому, Тодирица расположился у окна и стал считать трамваи, появлявшиеся на углу улицы.
— Разве вам на завтра ничего не задали? — спросила его бабушка.
— Только писать, — ответил Тодирица. — А по истории такой легкий урок… Я выучил его в классе… Хочешь, расскажу? Это было в Греции… В тысячу… или нет, пятьсот… котором-то году. Один заика… его звали Семислен… поссорился с соседом, который хотел надеть на него медное ярмо; и, чтобы было легче говорить, он набил рот галькой и обрил себе голову.
— А если бы не обрил, не смог бы говорить? — удивленно спросила бабушка.
— Конечно, не смог бы. Так написано в античной истории.
— Да? Ну тогда, наверное, так оно и есть… Меня ведь тогда еще не было…
Вечером к нему пристал братишка Рика:
— Бабушка сказала, что ты знаешь сказку. Расскажи мне, Тодирица!
Мальчик малость поломался, но потом согласился.
— Ну слушай. Давным-давно жил-был один человек и звали его… Томи… Тимосфен… И он не мог говорить, потому что был немой… То есть, не то что немой, а так — заика… И вот он целый день то ходил на пляж, то брил себе голову, то колол себя мечами… пока не заговорил… И говорил он день-деньской…
— А потом? — спросил Рика. — Что потом?
— Потом — ничего.
— Совсем-совсем ничего? Ну, у нас в садике сказки поинтереснее.
Тодирица рассердился:
— Дурачок, что ты понимаешь? Это ведь история… Античная история!
На следующий день Тодирицу вызвали к доске. Он шел, уверенный в себе, его глаза весело сияли. Он даже не открыл учебника, но прекрасно знает урок со слов учителя. Не он ли рассказал его Янку и бабушке, и Рике?
После первых вопросов лицо Тодирицы вытянулось. Широко открыв глаза, он бессмысленно разглядывал разноцветную карту, перекладывал указку из руки в руку и топтался перед доской… Вопросы метко падали один за другим:
— Покажи Македонию. Какое это было государство? Какой предлог отыскали македонцы, чтобы захватить Грецию? Кто организовал македонскую армию?
По измученному лицу Тодирицы ручьем стекал пот. Он открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба.
— Ну, Тодирица, а какого афинского оратора ты знаешь?
В мозгу мальчика, казалось, вспыхнула молния — и он заговорил. Слова слетали у него с губ одно за другим, как из рогатки:
Да… да… я знаю… все знаю… Это был… этот… Тенес… Темос… Семослен… который глотал мечи… да, помню… там еще был южный сосед… который… который был заика… Подождите: заика был он сам, Тенес… Темос… Семос… Лемостен… то есть нет, я знаю… Демо… Демос… Демосфен!
И Тодирица, обливаясь потом, неловко топчась на месте и пытаясь покрыть хлынувшую с парт волну смеха, злой на весь свет и больше всего на самого себя, заикался, заикался, совсем как вышеупомянутый Демосфен…
С той поры его так и прозвали.
ПОВТОРЕНИЕ
ПОВТОРЕНИЕ! НАЧИНАЕТСЯ ПОВТОРЕНИЕ пройденного за целый год.
Не знаю, как звучат эти слова в сердцах остальных, но Григуцу-то я знаю прекрасно, и могу вас заверить, что в его сердце эти слова раздаются без восклицательного знака. Почему? Неужели Григуца — полный белокурый мальчик, похожий на спелую тыкву, еще не уронившую цвета, — так беспечен? Ни в коем случае. Потому что он хорошо учится и все знает? «Где там!..» — был бы на это самый подходящий ответ. Тогда в чем же дело?
Позвольте мне воспользоваться сравнением. Скажем, погода стоит теплая
ясная. Легкий ветерок едва колышет листья тополей. Но стрелка барометра ползет к слову «переменно» или даже «гроза». Вы видите, что погода ясная, но допускаете — так безо всяких — что будет гроза.
То же самое — и у Григуцы с повторением. Он им займется, во что бы то ни стало, но… попозже. А пока на небе его школьной жизни «ясно».
«Пока что, — размышляет Григуца, — глупо отказываться от всего только потому, что через два месяца, то есть через шестьдесят дней, то есть через тысячу четыреста сорок часов… начнется повторение! Не посидеть немного с удочкой на берегу Криша? Не поиграть с козлятами лесника? Не полазить по шалашам на склоне Гоша? Они так похожи на казематы, только сплетены из прутьев и покрыты соломой. Ты маскируешься, пробираешься опушкой леса, прячешься за деревьями… „Враг“ уже в пятидесяти метрах (пасется, и на его шее позванивает колокольчик). Ох, трудно прятаться ни от кого! Трудно, но интересно. Да, на свете немало прекрасных вещей, которые делают траву зеленее, щавель вкуснее, а ясное небо еще яснее!