Развеваемый утренним ветерком, флаг отбрасывает трепетную тень на лоб Тудора. Может быть, поэтому его задумчивость кажется еще более глубокой, и ребята с перемазанными ягодным соком подбородками и губами с уважением помалкивают. Или, может быть, все восемь человек молчат лишь оттого, что им уж очень нравятся ягоды шелковицы?
Тудор держит в руках листок бумаги. Да, нелегкое это дело — быть звеньевым во время каникул. У тебя под рукой десятки мероприятий, одно другого интереснее. Впрочем, разве это так уж плохо? Да, но видите ли… легко быть просто пионером… чтобы кто-то приходил и говорил тебе: «Вот что, братец, сейчас ты будешь делать то, а потом другое, затем, в час „X“ еще что-то, а в час „У“ — еще…» Но быть звеньевым — это совсем другое дело! Как выбрать из множества интересных мероприятий самое интересное? Впрочем, это, конечно, не невозможно.
Нужно только уметь подойти к ребятам, подумать вместе с ними, спросить их мнения…
Тудор подходит к ребятам: спускается на одну ступеньку, потом еще на одну.
— Ну, как вы думаете? Пойдем сегодня в лес или купаться?
— В лес!
— Купаться!
— В лес! Купаться!
Ошалелые птицы носятся по двору. Пионеры кричат так громко, что спелые шелковичные ягоды осыпаются им на головы.
— Погодите! — покрывает весь этот шум Тудор, снова забираясь на третью ступеньку. — Сядьте! Нужно все обдумать. В лесу мы набредем на лужайки и источники, будем залезать на деревья, ловить белок… Собирать цветы, грибы, ягоды…
— В лес! Пойдем в лес! За ягодами! За белками!
— За ягодами!
— За белками!
— За ягодами! За белками!
Звеньевой затыкает себе уши:
— Не кричите!! Чего вы запрыгали? Мы ведь еще ничего не решили… Нужно обдумать. Не лучше ли все же, не интереснее ли было бы на купалке? Там можно плавать, бродить в зарослях тростника, рыбачить, собирать ракушки. Разве это не интересно?
Мальчики радостно прыгают и отряхают пыль со своих полотняных сандалий, собираясь в поход.
— На купалку!
— На купалку!
Но Тудор озабоченно поднимается еще на одну ступеньку и машет листочком:
— Не спешите, товарищи! У меня здесь, вот на этом листочке, десятки интересных мероприятий… Зачем нам торопиться? Обсудим все спокойно и — к делу! Например, знаете ли вы, как выпускают газету? А книгу? Вот видите! А что, если нам пойти в типографию?
— В типографию!..
Звеньевой торжествующе улыбается и спускается еще на одну ступеньку.
— Конечно. Все это интересно… Но не кажется ли вам, что интереснее было бы посетить ферму? Не хотели бы вы увидеть трактор? Или лошадей? А? Поездить верхом на лошадях? Или помочь собирать абрикосы?
— На ферму! По коням! За абрикосами! — все восьмеро сгрудились вокруг ступенек и даже ягоды шелковицы выбросили…
— Погодите! Я еще не кончил! — взмокший от жары Тудор машет листочком и взбирается уже на пятую ступеньку. — Что бы вы сказали…
Десять часов утра. Солнце поднялось выше, тень шелковицы стала короче и, едва заметная, притулилась возле ствола. Но и мальчиков, кажется, стало меньше. Однако звеньевой этого не замечает. Он продолжает вносить предложения:
— А что если провести матч с лагерем № 2, на берегу озера? А потом покататься на лодках. Разве это не интересно?
— Ну, давайте же наконец куда-нибудь пойдем, — ворчат оставшиеся ребята, которые растянулись под деревом, спрятав головы в тени и выставив на солнце ноги.
— Нет, только без анархии… Сядьте. Нужно все обсудить. Я думал, мы понимаем друг друга. Вот здесь у меня приглашения на конкурс авиамоделизма… Или давайте делать змеев… Или…
Солнце стоит уже прямо над мачтой. Лицо звеньевого больше ничем не затенено. Оно блестит, словно намазанное жиром. Тень шелковицы стала еще короче. А звено испарилось. Остался один-единственный мальчик, толстяк, тоже обливающийся потом. И если бы не очень курносый нос, то кончик его наверняка бы остался на солнце.
— Или, товарищи… — продолжает Тудор, уткнувшись в свой список, — не думаете ли вы, что интересно было бы пойти в клуб, поиграть в шахматы, в настольный теннис?
Но «звено» на отвечает. Оно лишь кивает, упираясь подбородком в грудь, потом вздрагивает, вскидывает голову и снова роняет ее на грудь…
— Или пойти на школьный участок… Или… или… — он щелкает языком и, прикрыв глаза, словно выискивает вдали что-то еще более заманчивое.
«Звено» одобрительно кивает.
…Бьет двенадцать часов.
И вдруг оратор замолкает пораженный. Но не потому, что расположившееся в трех шагах от него «звено», уронив на грудь голову, отвечает на все его предложения легким храпом, а потом у, что в этот момент в лагерные ворота входят остальные семеро…
— Где вы были? — сердито кричит Тудор, взлетая на шестую ступеньку и отбрасывая прилипшие к вспотевшему лбу кудри.
Дети окружают его:
— На волейбольной площадке…
— В клубе…
— На ферме…
— Так, сами по себе?
— Как это — сами по себе?
— Мы присоединились ко второму звену…
— А мы — к третьему…
— Да? Но ведь это анархия! Зачем вам было присоединяться? Разве у вас нет своего звена? Я поставлю этот вопрос на первом же собрании отряда… Вот увидите…
Возле шелковицы испуганно вздрагивает толстяк:
— А? Что?
Тудор спускается по ступенькам и дружески хлопает его по плечу:
— Речь не о тебе. Ты — дисциплинированный пионер… Я представлю тебя к награде… — И бросает остальным, через плечо:
— А вас я научу соблюдать лагерную дисциплину!
Два часа дня… Во дворе не осталось ни души. Тень шелковицы опять удлинилась. Цыплятам, как видно, надоело клевать остатки теннисного мячика, и теперь они атакуют изодранный в клочья листок, на котором записаны самые интересные мероприятия…
ЦВЕТЫ ВОСПОМИНАНИИ
Таким четверостишием, каллиграфически переписанным и раскрашенным цветными карандашами, открывается альбом Танцы. Окровавленная стрела, пронзающая выполненное тушью сердце, обращает внимание на технику хранения воспоминаний:
Владелица альбома меланхолически листает пестрые страницы, усеянные птичками, сердечками, монограммами, прописями и подписями, сжимая в кулачке шелковый платочек, в котором очень нуждается и ее курносый носишко.
— Видишь? — объясняет она дрожащим голосом своему дальнему родственнику, двоюродному или троюродному брату, который приехал к ним погостить. — Все это написано слезами….
— А я думал чернилами… — с лукавой наивностью замечает тот.
— Ах, вы, мальчишки, ничего не понимаете! — негодует Танца. — Знаете ли вы, бесчувственные, что значит расстаться с подругой, с которой ты провела — в одной школе, в одном классе и, может быть, даже за одной и той же партой — год, два, три, четыре…
У нее наворачиваются слезы.
— Можно мне продолжить? Пять, шесть, семь, восемь… Я умею считать до миллиона… девять, десять… одиннадцать..
— Зачем это?
— Чтобы ты могла плакать.
Танца смотрит на него с удивлением:
— Зачем плакать? Ах да, альбом. — Она снова грустнеет, потом опускает голову, как бы примиряясь со своей судьбой:
— Но теперь делать нечего. Мы расстались, может быть, навсегда. — Она глубоко вздыхает и с достоинством сморкается. — Остались лишь эти воспоминания. Вот послушай, это мне написала моя лучшая подруга:
— Такая душка! — улыбается Танца сквозь слезы. — Я ее как сейчас вижу: милая, нежная и воротничок сердечком Или вот это… — Танца переворачивает еще несколько страниц. — Это мне написала моя лучшая подруга.
— А разве она не то, другое написала?
— Ах, да… Ну и что же? Это другая написала мне то… А эта написала другое… Слушай:
— Она была такая нежная, милая, и с воротничком в клеточку! — печально восклицает Танца, устремляя отсутствующий взгляд на потолок. — Или посмотри вот на эту надпись, вот… карандашом, потому что у меня в ручке кончились чернила. Ах, какая это была милая, нежная девочка и с кружевным воротничком!..
Или, — продолжает Танца, — посмотри вот это последнее… Это от моей самой нежной и самой милой подружки:
— Ты о ней что-нибудь знаешь? — спрашивает троюродный брат.
Девочка испускает глубокий вздох, выражающий полное бессилие:
— Ничего! Может быть, она еще жива… а может, и нет… но я не забуду ее никогда, никогда…
— А как ее звали? — настаивает мальчик со странной интонацией в голосе.
Танца смущенно потупилась:
— Какое это имеет значение? — И вдруг расцвела: — Но я и сейчас словно вижу ее перед глазами. Такая нежная, милая, хорошенькая и с лиловым воротничком.
Мальчик встал со стула и роется в шкафу.
— Что ты там делаешь? — спрашивает заинтересованная Танца.
— Ищу лиловый воротничок.
— Зачем?
— Потому что ведь это я написал, прошлым летом.
МЕЧТАТЕЛЬ
ГОГУЦА ПОПЕСКУ — МЕЧТАТЕЛЬ. Он все время витает в облаках. И какие же прекрасные мечты рождаются в его голове, под всегда чуть нахмуренным лбом! И как они кипят, бурлят и вздымаются, унося его в своем головокружительном полете вверх, выше и дальше всех, и никто в мире — ни школьные товарищи, ни учителя — даже не подозревают о его тайном полете… Да и кто же, глядя, как он неподвижно, с широко открытыми глазами сидит на последней парте, может угадать волнующую метаморфозу маленького Гогуцы? Потому что, только переменив руку, на которую он опирается, Гогуца Попеску вдруг становится знаменитым математиком, участником международных съездов, — на уроках арифметики; многократным олимпийским и мировым чемпионом — на уроке физкультуры; Леонардо да Винчи — на уроке рисования; Эдисоном атомной эры — на уроке физики. Перечисление можно было бы продолжить, но, дойдя до урока музыки — под впечатлением увиденного накануне оперного спектакля — Гогуца видит себя в мечтах… примадонной!
«Ох, какой у меня голос!» — воспламеняется мальчик, и ему становится обидно, что он должен петь в классе, стены которого увешаны пальто и куртками, для нестриженных затылков своих товарищей, для девочек, тайком занятых разглядыванием себя в осколках зеркала, для учителя, который — весь в мелу — заполняет в этот момент нотный стан на доске… «Разве они достойны того, чтобы слушать такой голос?» — спрашивает себя возмущенный Гогуца. И он поет для одного себя, и его охватывает странное ощущение грусти и гордости. «Ничего, — утешает он себя. — Старайся, Гогуца! Ты — самая великая певица всех времен… Не завтра — послезавтра сначала мелкие, а потом все более крупные афиши заполнят улицу, квартал, город…»
А он, Гогуца, бессильно пожмет плечами… То есть нет, он скажет великодушно:
— М-да… Постараюсь что-нибудь сделать… Попрошу режиссера уступить вам свою ложу… Но могу обещать только на утренний спектакль. Вечером нет ни одного местечка. Вы понимаете: пресса, посольства, иностранные туристы, всевозможные делегации… На всякий случай, поговорите с директором школы… Может быть, он откажется в вашу пользу…
Директор, который, разумеется, уже подстерегает его из-за колонны, услышав, что говорят о нем, кидается к нему со всех ног:
— О, мое почтение, товарищ Гогуца… Какая честь!..
Но Гогуца знает, о чем тот хлопочет. Он говорит ему — так, между прочим:
— Обещанное место я устроил, в первых рядах… Не спрашивайте меня, чего мне это стоило… Только вам придется принести из дому стул…
— О, благодарю вас от всего сердца, товарищ Гогуца. Я знаю вас с первого класса, но, право же, не подозревал, что у вас такой голос…
— У меня и другой есть! (Ах, эта волнующая, всемогущая метаморфоза!) Я могу петь и Дона Базилио… Меня попросил директор оперы! Актер, поющий эту партию, немного охрип… А для меня это не составляет труда: все равно у меня голос меняется… Извините, одну минутку, я только переоденусь…
Огромное, удивленное «А-ах!» захлестнуло партер, балконы, фойе, площадь…
Журналисты бросаются на сцену, и записные книжки дрожат у них в руках:
— Интервью, маэстро!
— Потерпите немного, я возьму еще нижнее «фа». Готово! Прежде всего, я хочу повторить: мне не нравится давать интервью, когда я пою. Это последнее исключение…