Лидия Алексеевна Чарская
Полное собрание сочинений
Том тридцать восьмой
Повесть для детей среднего и старшего возраста
С рисунками
Огонек
Первое письмо Огонька к матери
"Мамочка моя золотая!
С той минуты, как твои милые губки прижались в последний раз к моему лицу, мне кажется, что я вижу дурной сон, который никогда, никогда не прервется! Мамочка, зачем судьбе понадобилось, чтобы мы расстались? Почему я должна была уехать за тридевять земель в далекий, холодный, сумрачный город, если есть бездна всевозможных учебных заведений в наших краях?! Наши края! Только сейчас я вполне оцениваю значение этих слов! Золотая моя! Помнишь, я несколько раз бранила наш милый город, особенно осенью, когда шел дождь и оставлял на площади большие гадкие лужи? Здесь нет луж. Здесь улицы похожи на коридоры и все тут чинно, чисто, но, мамочка, я плачу по моим большим грязным лужам, в которых видишь себя как в зеркале, когда придет фантазия высунуть по собственному адресу язык…
Здесь гримасничать и высовывать языки не полагается. Здесь, глядя на чинно ступающих по тротуарам молодых девиц, кажется, что все они учатся на круглые пятерки, а ведут себя так, что комар носа не подточит, по любимому выражению бабушки Лу-лу.
Ах мамуля, мамуля, Золотая моя! Как мне тебя не хватает! Когда мы прощались с тобой на вокзале и ты застыла, держа меня в последний раз в объятиях, мне показалось, что у меня разорвется сердце. А когда я прыгнула в вагон, я думала, что умираю… Твои заплаканные глазки, которые я мысленно называю моими фиалками, твое осунувшееся личико стояло передо мной всю дорогу. С мучительной ясностью представлялась мне каждая подробность нашего последнего дня, проведенного вместе. И твое серое платьице с мелкими горошинками… Милое мое платьице! Как охотно перецеловала бы я каждую горошинку, потому только, что твои худенькие пальчики прикасались к ним! Сокровище мое, мамуся! Не сердись на твоего глупого Огонька, если она признается тебе в том, что ревела всю дорогу… Я смочила слезами полдюжины носовых платков, мамуся, и так добросовестно, точно они побывали в корыте у прачки. И еще, пожалуйста, не сердись за то, что я не сумела сдержать данного тебе слова, когда так горячо обещала быть благоразумной, но… Слушай, Золотая, это было выше моих сил! Когда я горько плакала в вагоне, уткнувшись в угол носом, напротив меня очутился какой-то молодой франт из такой породы, знаешь, какие гуляют у нас в городе с пестрыми галстуками, с тросточками в руках в праздничные дни на бульваре. И… и… золотая моя мамочка, брани меня, но я должна передать тебе весь разговор, происшедший между нами. Читай:
Второе письмо Огонька к матери
"Золотая!
Твой глупый Огонек на месте. Ах, мамуля, если бы ты знала, сколько впечатлений зараз! Боюсь, что не сумею поделиться толком ими с тобою. Призываю все свое благоразумие и постараюсь вовсю.
Может быть, Золотая мысленно меня поцелует за это. Слушай, мамочка, слушай! Огонек твой приехал в Петербург поздно вечером, когда платформа вокзала была залита электрическим светом. Было также почти светло, как у нас в театре. Суетились люди, бегали носильщики, и с растерянно взволнованными лицами топтались встречающие. Не успела я из окна купе разглядеть хорошенько всю эту интересную картину, как в вагон вошел кондуктор и очень громко, предполагая, вероятно, что здесь сидели глухие, прокричал:
— От гимназии Рамовой есть встречающие. Барышня Ирина Камская здесь?
Представь, мамуля, твой Огонек совершенно позабыла в ту минуту, что она не Огонек, а барышня Ирина Камская, и смотрела на кондуктора такими глупыми глазами, точно хотела сказать: "Здесь нет никакой Ирины Камской здесь только Ольга Денисовна и Огонек!" Но, к счастью, моя спутница оказалась находчивее меня. Она ласково сказала мне:
— Вот видите, Ирочка, вас выехали встретить! Это очень любезно со стороны заведующей гимназическим интернатом.
И прибавила на прощанье:
— Желаю вам полного успеха, моя деточка! Знаю — нелегко вам будет привыкать к новой жизни, в разлуке с матерью, на первых порах, но что делать! Ведь это временно… Два года пролетят, как сон, и вы снова соединитесь навсегда с мамашей.
Мы расстались. Какая она славная! Похожа на нашу старушку-бабушку Лу-лу… только чуть помоложе. Да, кстати, поцелуй от меня Лу-лу, Золотая, и дядю Витю, и Кнутика, и Милочку… Анатолию Дмитриевичу и Заза передай привет! Мне стыдно, что в первом письме с моими слезами я упустила из вида сделать это. Скажи им, что Огонек любит их всех и просит горячо ее друзей поберечь ее дорогую мамулю. Скажешь, мамочка, да? Ну а теперь я продолжаю.
Едва только твоя глупая дочка успела выпрыгнуть из вагона, как чуть не сбила с ног стройную высокую особу в синем платье с ослепительно-белыми манжетами и воротничком. Уверяю тебя, мамочка, они были белы, как сметана, и еще более выделяли своей белизной смуглое лицо их хозяйки. Дама или, вернее, барышня в отменно белом воротничке взглянула на меня быстрыми и очень, должно быть, зоркими глазами стального цвета, так мне показалось, по крайней мере, при обманчивом свете электричества в ту минуту на вокзале. Какие они на самом деле — рассмотрю завтра утром и послезавтра сообщу тебе. Итак, Синяя Дама посмотрела на меня тем взглядом, о котором пишут в дурных повестях, что он пронзает, как шпага, и спросила:
— Не вы ли Ирина Камская?
Я поспешила ответить, что я. И в свою очередь осведомилась:
— А не вы ли начальница гимназии госпожа Рамова?
Ах, мамочка, скажи: я, кажется, не должна была делать этого?!
Конечно, не должна была, Золотая, потому что она сделалась вдруг зеленой, как салат — моя Синяя Дама — и ответила мне с убийственной улыбкой.
— Вы ошибаетесь, m-lle, если думаете, что наша глубокоуважаемая Мария Александровна будет лично встречать каждую вновь поступающую в ее гимназический интернат. Что же касается меня, то я только заведующая интернатом Маргарита Викторовна Боргина.
И опять эта убийственная улыбка, которая мне совсем не по вкусу, уверяю тебя, мама! Чтобы избавиться как-нибудь от этой улыбки, я поспешила приветствовать мою надзирательницу и дружески протянула ей руку.
Ах, Золотая! Твой Огонек опять чуть было не вспыхнул и не натворил бед при первом же знакомстве с его ближайшим начальством. Послушай только, мамуля, что она сделала, эта Синяя Фурия!
Она не дала мне руки! Понимаешь? Не дала! Она только кивнула мне своей гладко причесанной головой под плоской, без малейших украшений, как блин, шляпой, и все с тою же убийственной улыбкой спокойного равнодушия ко всем людям, взятым вместе, проговорила:
— У нас не принято здороваться за руку с начальством. И вообще никогда не следует первой протягивать руку старшим, постарайтесь хорошенько запомнить это, m-lle!
Вот так номер!
Твой Огонек приложил все свое старание, чтобы не захохотать во все горло прямо в лицо этой напыщенной Синей Штуке. Уверяю тебя, мама! Мне это стоило таких огромных усилий! А потом Синяя Фурия взяла меня за руку, точно мне шесть лет, а не пятнадцать, и мы стали протискиваться с ней сквозь толпу приехавших с этим поездом, встречающих их родственников, друзей и знакомых и сквозь целый полк носильщиков, представителей от всевозможных гостиниц, отелей и комиссионеров. Наконец, после продолжительной работы локтями, я вздохнула облегченно, почувствовав себя на свободе, то есть на перроне вокзала. Синяя Дама сделала знак сторожу и сказала что-то. Сторож в свою очередь крикнул всего три слова, но так громко, что едва не оглушил меня.
— Карета госпожи Рамовой!
И мы с моей путницей очутились в тесной, но быстро и мягко покатившей на своих резиновых шинах карете. В окно ее можно было отлично рассматривать длинные, прекрасные, широкие улицы, на которые, должно быть, очень совестно бросать апельсиновые корки или бумажки от карамелей. Огромные зеркальные витрины магазинов, залитые волнами электрического света, роскошные экипажи, купе каретки, извозчичьи коляски и нарядные и скромно одетые прохожие мужчины и дамы. Первые такие же, как и у нас в провинции: элегантные, похожи на Анатолия Дмитриевича, или Кнутика, когда те изображают светских франтов, а скромные на Заза или дядю Витю. Зато дамы, мамуля! Ах, какие у некоторых из них туалеты и какие они все хорошенькие, при свете электрических фонарей! Только все же не такие хорошенькие как ты; у них нет таких чудесных цвета плавленого золота и спелой нивы волос, как у моей мамы, нет таких фиалочек-глаз, как у тебя, Золотая. И если бы на тебя надеть те роскошные шляпы и костюмы, ты бы была лучшей красавицей среди них.
Мы проколесили не более четверти часа по улицам, пока наконец наша карета не остановилась перед большим красным зданием с огромной доской, прибитой над подъездом. На доске значилось крупным шрифтом: "Частная гимназия г-жи Рамовой". А внизу меньшая дощечка гласила: "Гимназический интернат". Из подъезда выскочил швейцар. Он бросился с такою стремительностью высаживать меня из кареты, что я невольно испугалась за целость моих рукавов.
Потом мы поднялись по большой, очень широкой лестнице, вошли в какую-то комнату, еще в другую и еще в третью. Наконец остановились у дверей четвертой, из-за которой звучали веселые молодые голоса.
Госпожа Боргина положила мне на плечо руку, затянутую в лайковую перчатку безукоризненной свежести и ни чуточки не пахнувшую бензином. (А наши-то перчатки, мамуля, а?! Ты помнишь, сколько раз их чистила бензином коридорная Паша! Кстати, передай и ей горячий привет далекого Огонька!). Итак, госпожа в синем милостиво прикоснулась к моему плечу и проговорила:
— Я оставляю вас сейчас m-lle, чтобы вы могли хорошенько познакомиться с девочками, в среде которых вы проведете эти два года.
Мамочка, ведь ты знаешь хорошо своего отчаянно-смелого Огонька? Ведь недаром же дядя Витя прозвал меня «сорванцом-девицей», а Кнутик уверял не раз, что мне следовало родиться не девочкой, а мальчишкой. И представь себе, Золотая, что твой храбрый Огонек струсил. Ну да, самым позорным образом струсил в эту минуту! Каковы-то будут эти неведомые мне девочки, с которыми придется мне провести долгих два года! Вот что выплясывала в моей голове испуганная мысль. А вдруг мы не поймем друг друга и так и останемся непонятыми вплоть до самого окончания курса?! О? Слушай, мамочка, я не преувеличу, если скажу что была красна, как свекла, когда открывала дверь, и мои руки дрожали как в лихорадке. Но несмотря на это, я сразу увидела, сколько их находилось в комнате и каковы они были на вид. Их было шестеро, мамочка, если не считать двух малышей из младшего класса. Но те уже давно спали в интернатской спальне. Итак, их было шестеро. Но раньше других мне бросилась в глаза одна. И долгие минуты я видела только одну ее. Только ее одну… И знаешь ли, твой глупый Огонек весь запылал от счастья. Она была «золотая». Ты понимаешь, мое сокровище, у нее, у этой высокой девушки, были золотые волосы, такие же золотые, как и твои! Она сидела на главном месте и разливала чай. Не знаю, хороша ли она или нет, но мне, благодаря ее золотым волосам, она показалась красавицей. Только очень бледная худенькая красавица с голубыми жилками у висков и на лбу. Потом я узнала, что ее зовут Марина Ботова, а пансионерки прозвали ее Принцессой, потому что она похожа на всех златокудрых принцесс из сказок и у нее такие беленькие ручки, какими, должно быть, не дано обладать никому из обыкновенных смертных, да! Так вот, мамочка, девушку с золотыми волосами зовут Принцессой. И она первая приветствовала меня.