— Куда вы, Марина?
— К начальнице, передать ей то, что только что слышала от вас.
— Но…
Мое «но» растаяло в воздухе без всякой цели. Она была уже далеко.
Вечером, совсем неожиданно, перед самым сном Марья Александровна пришла в спальню.
— Камская! — позвала она тем многозначительным голосом, которым она говорит в редких случаях с нами.
И когда я подошла к ней, она продолжала:
— Я рада, Камская, что не ошиблась в вас. Было бы ужасно, если бы вся сегодняшняя история была строго обдумана вами, а не явилась результатом горячего порыва дочерней любви.
И, заглянув мне в глаза, она крепко, по родственному, поцеловала меня в губы.
Милая Принцесса! Мой очаровательный защитник! Это сделали вы!
До рассвета писала Золотой. Настрочила целую дюжину страниц, и притом мелко-мелко! Золотая, видишь? Судьба решила повернуть в нашу сторону. Счастье улыбнулось нам. Теперь остается только вооружиться терпением и ждать бумаги с приглашением для дебюта, а там! Там я увижу Золотую и снова ярко-ярко разгорится ее бедовый, глупый Огонек!
Декабрь 19…
О, какой ужас! Ей решено сделать операцию. Если операции не будет, она потеряет зрение совсем. Совсем! При благополучном же исходе операции она будет совсем здорова. Ее больные глаза поправятся, и не будет даже необходимости носить очки и зеленый зонтик. Но эта операция…
Бедная Слепуша! Бедная! Бедная! Мы узнали обо всем этом перед уроком анатомии, и немудрено, что доктор Княжин, читающий нам этот предмет, не мог за весь час добиться ни от одной из нас порядочного ответа.
"Экстерки" и мы точно ошалели. Еще бы, это явилось такой неожиданностью для нас всех!
Третьего дня еще мы читали все вместе "Дворянское гнездо", и Слепуша восторгалась им вместе с нами, а вчера приехавший для нее специально окулист сообщил начальнице, что если не сделать операцию немедленно, Раиса Фонарева ослепнет.
Остается только удивляться энергии нашей Марьи Александровны. Родители Слепуши живут в Сибири, и пока написать туда и получить ответ, пройдет столько времени, что глаза Слепуши за это время закроются навеки. И вот Марья Александровна решает взять ответственность за это дело на себя. И из своих сумм заплатит за операцию хирургам.
И сама будет вместе с приглашенной сестрой милосердия ухаживать за больной.
Она ни за что не согласилась отпустить в больницу Раису и отдала всю свою квартиру "под лазарет". Все это мы узнали от Синей Маргариты и от доктора Княжина, который должен был присутствовать при операции.
Бедная Слепуша!
Только теперь, со вчерашнего утра, когда Марфуша пришла от имени Марьи Александровны звать Слепушу в квартиру начальницы и знавшая о предстоящих ей мучениях Слепуша простилась с нами, только теперь мы поняли, как эта тихая, слабенькая, со всеми деликатная девочка была необходима нам всем.
Интернатки не спали всю ночь, разговаривая о Слепуше, о степени предстоящих ей мук во время операции, о том, как перенесет их бедняжка. Утром за первым же уроком поделились печальной новостью с «экстерками», и весь класс пришел в неописуемое смятение.
Но самое главное предстояло еще впереди. Надо было подготовить малюток. Малютки Ада и Казя боготворили Слепушу и не могли прожить дня без нее. Им надо было объяснить во что бы то ни стало, куда делась Раиса, не видя которой, они уже успели выплакать все глазенки, и что Раечке нужен покой и тишина. Это на случай, если бы они задали рев во время рокового часа.
Доктор Княжин окончил свой урок значительно раньше обыкновенного. Лишь только он вышел из класса, на кафедру вбежала Маруся Линская.
Поблескивая своими светлыми глазами, девочка обратилась с речью ко всему классу:
— Господа! Это ужасно, то, что я узнала! Дело в том, что операции глаз нельзя делать под хлороформом. Стало быть, несчастной Слепуше будет мучительно больно. Бедняжка выстрадает немало, прежде нежели получить здоровые глаза, а потому я предлагаю сделать что-нибудь такое, чтобы она видела, как мы сочувствуем ей все… Как мы ее любим. Господа! Пусть каждая даст кто сколько может на подарок Слепуше. Я знаю, она давно жаждет иметь собрание сочинений Тургенева… Согласны приобрести его в складчину для нее?
— Согласны! Согласны! И спрашивать нечего, конечно согласны! — раздалось со всех концов класса.
— У меня нет карманных денег, — печально отозвался Живчик, — посылать письмо — просить у мамы — долго! Вот! Продайте это, пожалуйста, а выручку в общую сумму!
И чуть-чуть краснея, Сушкова сняла с пальца изящное бирюзовое колечко и положила на кафедру перед Линской.
— А вот от меня!
— И от меня!
Руки лезли в карманы, раскрывали кошельки, выкладывали содержимое в них на стол кафедры перед Марусей.
Мои три золотые попали туда же. Когда сбор в пользу Слепушиного «сюрприза» подходил к концу, вошла Юлия Владимировна и коротко сообщила:
— Господа, вы можете расходиться по домам. Сегодня уроков не будет больше. Вследствие предстоящей одной из ваших подруг операции в гимназии должна быть соблюдаема полная, абсолютная тишина.
Нечего и говорить, что «экстерки» разошлись на этот раз без обычных возгласов и шума. Нас повели в залу, как в самый отдаленный пункт от квартиры начальницы, превращенной в хирургическую палату и в лазарет. Там уже ждали пришедшие получасом раньше малютки.
— Ира-Огонек, Ира-Огонек! — бросились они ко мне, — правда, что нашей Раечке будут сейчас глаза резать?
— Ах, какой вздор говорите вы, глупые мышки! — деланным смехом расхохоталась я. — Или вы не знаете, что ваша Раечка преспокойно отдыхает в спальне Марьи Александровны?
И я чмокнула по очереди обе эти взволнованные рожицы, с испугом поднятые на меня!
— Глупенькие мартышки! Вам нечего бояться, Раечка ваша вернется к вам!
— Ира-Огонек, вы говорите правду?
— Как то, что меня зовут Огонек, который может сгореть дотла, если вы не успокоитесь сию же минуту. Смотрите-ка сюда. Видели вы когда-нибудь молящуюся монашку?
— Ах, покажите, покажите нам ее!
Разумеется, я не могла им отказать. Особенно очаровательной Казе. У этой малютки, положительно, есть какая-то притягательная сила в ее крошечном существе. По крайней мере тогда, когда она поднимает свои огромные, черные, как сливы, бархатные глаза, чего ей только не наобещаешь!
И я занялась очень добросовестно моими девочками. Я показывала им на тени посредством сложенных пальцев молящуюся монахиню, зайца, петуха и прочее. Потом дала им по кусочку бумаги и карандашу, прося их написать какое-нибудь слово и уверяя, что напишу то же самое.
Девочки не верили, спорили, горячились.
— Это невозможно, это невозможно, Ира-Огонек. Вы морочите нас! — смеялись они, но все-таки написали каждая по одному слову.
— А теперь читайте! — скомандовала я.
— Ха, ха, ха! И что же?
— У меня то же самое.
— Нет! Нет! Мы с Адочкой написали: "Раиса"!
— То же самое написала и я! — и, торжествуя заранее, протянула листок.
На четвертушке почтовой бумаги было написано действительно три слова: "то же самое". Они хохотали до слез и прыгали вокруг меня, как маленькие козлята. Мое сердце прыгало тоже. Но далеко не радостными прыжками на этот раз. Я знала, что роковая минута приближалась. Операция назначена на 11. Часовая стрелка подходит к ужасной цифре. Принцесса и Живчик ходят по зале. У обеих лица белее полотна. Сестрички Кобзевы, обнявшись, притулились в темном уголку. Ирма Ярви спокойно, по-видимому, вяжет свое бесконечное кружево из грубых суровых ниток, но нет-нет и сведутся в одну прямую ниточку над переносицей ее белобрысые брови.
— Уж скорее бы, скорее! — неосторожно срывается с губ Живчика.
— Что скорее! Что скорее, Анюточка? — прицепляются к ней наши малютки, и глазенки их начинают беспокойно поблескивать, и все оживление мгновенно покидает прелестные мордашки.
— Ничего, ничего, мои куколки! — поправляется Аня. Потом молчит немного и вдруг голосом волка из "Красной Шапочки" басит на весь зал:
— Я не хотите ли вы, чтобы я вас свела с ума?
Но малютки знают эту шутку! Стоит только взять большой лист бумаги, написать на нем крупными буквами: «ум», поставить их на лист обеих, а потом свести с листа и… все. Далеко не так уж остроумно, как предполагается теми, кто незнаком с подобным фокусом. Нет, зато против игры в палочку-воровочку они не имеют ничего. Я сдаю их на руки Живчика и выхожу из зала.
На половине начальницы слышна какая-то подозрительная суетня… Неумолкаемые голоса… Говор… шаги многих чужих людей… Я бросаю взгляд на часы. Без пяти одиннадцать. Скоро… Скоро… Бедная Слепуша! Одна, без родных, среди чужих людей… И эти ужасные страдания! Правда, Марья Александровна дала слово ни на секунду не отходить от девочки.
Но ведь это не мать все же! Не родная мать! Хотя… Мои мысли прыгают и скачут. Я думаю о том, как великодушна наша начальница, если решилась на свой счет поправить, исцелить больную воспитанницу, зная, что у родителей Слепуши, далеких провинциалов сибиряков, вряд ли хватило бы средств на такую сложную, дорогую операцию. Говорят, ее будет делать лучший окулист в России.
Добрая, хорошая, славная Марья Александровна! Ведь она совсем небогата к тому же и живет исключительно своей гимназией… А это совсем не так много, если принять в соображение плату учителям, за помещение, служащим и прочее, и прочее, и прочее.
Я так углубилась в свои мысли, что и не заметила, как роковая стрелка на моих маленьких часиках подползла к половине двенадцатого.
Из квартиры начальницы не доносилось теперь ни звука. Очевидно, все сосредоточились вокруг операционного стола.
— Бедная Слеп…
— О-о-о-о!
Не то вой, не то стон, громкий, мучительный и неистовый, пронесся по всему зданию гимназии и интерната.
Я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на голове и капли пота выступили на лбу.
Не могу дать себе отчета, как я вылетела затем из коридора и очутилась в классе, упала на ближайшую скамейку и замерла без чувств, без мыслей, без дум. Не помню также, сколько времени я так пролежала, а когда очнулась и хоть несколько пришла в себя, передо мной стояла Принцесса.
— Надо молиться, а не плакать, Ирина! — произнесла она твердым, строгим голосом, какого я еще не слышала у нее, и ее серые, обычно мягкие, кроткие глаза, теперь смотрели суровым, повелительным взором.
— Будем молиться за нее!
Я повиновалась беспрекословно и вместе с нею опустилась на колени перед иконой Божией Матери, висевшей в углу. Я так искренно, так горячо молилась в это утро, умоляя Бога помочь несчастной Слепуше, поддержать дух и силы юной страдалицы, как вряд ли молилась когда-нибудь.
Сколько времени простояли мы так с Мариной на коленях, я, право, не помню. Минуты бежали незаметно. Знаю, что только появление Синей Маргариты заставило нас очнуться, оторваться и вернуться к действительности — Принцессу и меня.
— Ну что? Как Раиса?
— Благодарите Бога, дети! Операция прошла прекрасно. Больные глаза Фонаревой теперь спасены от слепоты! — и следом за этими словами, сказанными дрожащим голосом, слезы хлынули фонтаном из глаз нашей обычно холодной, замкнутой, «деревянной», как мы ее считали, надзирательницы, и трепетные губы сложились в счастливую улыбку.
Так вот она какая!
Глупый горячий Огонек не нашел ничего умнее, как кинуться к ней на шею и расцеловать ее так крепко и добросовестно, как умеет, кажется, целовать один только Огонек! А она ни чуточки не удивилась даже и сама меня поцеловала! Вот вам и Синяя Фурия… А я-то негодная! О, как бывает обманчива порою внешность людей! Никогда не следует поэтому судить по ней, милостивые государи и государыни! Ни-ни! Честное слово!
Декабрь 19…
У нас в интернате полная тишина. «Экстерки» все отпущены на Рождественские каникулы. Наша Слепуша, нет, так как она уже не Слепуша больше, а Рая Фонарева, должна пробыть целый месяц в темной комнате, чтобы ее восстановленное зрение вполне окрепло. Говорят, Марья Александровна не отходит от нее ни на минуту и добровольно, таким образом, обрекла себя на заключение в темной комнате, она, здоровая женщина! Вот это жертва! И мы все преклоняемся невольно перед величием ее души.
Моя «Принцесса» закончена. Картина готова вполне. Маргарита Викторовна советует показать ее Андрею Павловичу Мартынову. Что-то он скажет!
За первое полугодие, или, вернее, за две первые четверти, нам выставили отметки. В среднем у меня "четыре".
Для такой непоседы, горячего Огонька, это не так уж плохо! Маруся Линская первая ученица снова, Принцесса вторая, Гремушина третья, Ирма Ярви четвертая и пятая я — ваша покорная слуга. Впрочем, Ирма Ярви учится лучше всех и наверное была бы первая, у нее круглое «пять», кроме русского, но по-русски бедная финка предпочла схватить пару. Такую маленькую, глупую уточку в клетке!
По-русски она говорит так, как молочницы-чухонки, что носят по утрам творог, сливки, молоко и масло. Одна такая приходит и к нам в интернат, и Ирма выбегает к ней рано утром в ночном капоте, вопреки запрещению Маргариты Викторовны (я не могу ее теперь уже называть иначе. Золотая, когда будет читать мой дневник, найдет причину). О, как они лопочут! Вот уж концерт! Мое почтение! Только и слышно в продолжение целого получаса: нитки, питки, витки, ритки, ситки и тому подобные штучки. Когда, вдоволь наболтавшись со своей торговкой, Ирма возвращается в спальню, лицо у нее как у именинницы, а обычно водянистые, без блеска, какие-то белесоватые глаза горят, как фонари в темный вечер. Ужасно хочется мне нарисовать их обеих: торговку в ее белой кичке под головным платочком и великолепную толстуху Ирму в ночном капоте. То-то будет картина!
В день, когда нас распускали, Усачка повисла у меня на шее и едва не задушила меня.
— Вы будете помнить меня эти две недели, Огонек? — спрашивала она таким таинственным голосом, точно от этого зависело вращение мировой планеты. Мудрено ее забыть! Она мне надоела порядком своими поцелуями в каждую перемену и постоянными спряжениями глагола "люблю".
А между тем любовь выражается не на словах, а на деле. Так постоянно, по крайней мере, говорит Золотая. Тогда как любовь Усачки не мешает ей ничуть «скатывать» у меня классные сочинения и передавать под несколько измененным соусом мои собственные мысли.
Впрочем, в этот раз она хотела доказать свою привязанность и на деле.
— 29 декабря у нас будет бал в гимназии, Ира, и я заставлю всех моих трех братьев танцевать исключительно с вами одной. Вы будете царицей бала.
Посмотрим!
В тот же день поздно вечером она тебя принесла!.. Она, то есть Принцесса, принесла тебя, драгоценное мое, давно жданное, милое, милое письмецо!
Письмецо от моей Золотой!
От Золотой!
Я, кажется, помешалась от счастья. Она не писала мне долго (полторы недели), у нее болела рука. Диктовать же свои мысли и чувства кому-либо она не хотела. О, Золотая, узнаю ее! Мне прежде всего здорово попало от нее! За то, что я была неуместно откровенна. Не следовало почетному посетителю рассказывать всего. Она, Золотая, не признает окольных путей и не желает никаких протекций даже… собственной дочки. И все же чудное, милое письмецо! Полное любви, нежности и тревоги, тревоги! Я прочла его ровно двадцать раз, выучила наизусть и всю ночь мучила Принцессу рассказами о моей маме.
Декабрь 19…
Сегодня бал. Бал и елка. Но все по порядку, по порядку, не изволь увлекаться и пылать через меру, глупый Огонек! Украшали мы елку сами. Вышло божественно. Нам помогал инспектор, Маргарита Викторовна и Юлия Владимировна, пришедшая с утра в гимназию для этой цели. С того дня, как распустили «экстерок», ей здесь нечего делать. У нас ведь есть своя надзирательница в интернате.
Некоторые из «экстерок» прибежали тоже. Усачка в их числе.