Тихомиров-Мамаев неоднократно сорвал аплодисменты, в том числе и за колокольчик Он столь важное лицо делал, так изображал погружение в размышления, что было совершенно очевидно, что Мамаев все это изображает, чтобы казаться хотя бы и рассеянным человеком, но обремененным кучей проблем. Потому становилось ужасно смешно. А уж когда он звонил в свой колокольчик, чтобы позвать стоящего рядом Глумова, а тот пятился на цыпочках к дверям и уж оттуда вопрошал с французским акцентом «Чего изволите?», хохот и аплодисменты становились просто оглушительными. И Екатерина Дмитриевна прекрасно сыграла Мамаеву. И Леночка Никольская хороша была в роли Машеньки. И все прочие актеры. А про господина Корсакова и говорить не приходится. Как это у него получается молодеть лет на пятнадцать, играя роли Гамлета или Глумова? И все его задумки по поводу иностранных акцентов сработали. На спектакле так у него каким-то непонятным образом получалось, что в разговорах с Крутицким у него еще и церковнославянский выговор вдруг проявлялся, хотя вроде старинных слов он и не употреблял.
По окончании все ждали и побаивались приглашения на фуршет. Но господа купцы, и Кухтерин, и Второв, и младшие Королевы, и все прочие, кто считал обязательным устроить застолье после удачного спектакля, проявили такт и не стали в этот раз ничего подобного организовывать. Слишком свежо было в памяти всех артистов событие двухнедельной давности, потому и веселья не получилось бы. Зато цветов было в изобилии. Почти каждой актрисе, а также господину Корсакову и господину Тихомирову по букету преподнесли. Были и иные подарки, хотя спектакль и не был бенефисным. Мне тоже преподнесли коробку конфет. На этот раз не было нужды гадать, от кого, потому как преподнес ее мне сам Корсаков и сказал, что это от всей труппы поздравление с премьерой и дебютом. Очень приятно было, хотя с моей стороны участие в спектакле получилось весьма скромным. Только вот вспомнилось о предыдущей коробке — от кого она была и куда пропала? Ведь и в самом деле пропала, хотя я лишь сейчас о ней и вспомнила. Так я и стояла в задумчивости возле дедушкиной и Михеича — царство ему небесное! — а теперь уж по полному праву и своей каморки с коробкой конфет в руках, на крышке которой томная дама подносила ко рту конфету, а ниже было написано «Шоколадная фабрика „Бронислав“». Точь-в-точь, как и на той коробке. Вот я стояла и никак не могла от созерцания этой коробки отвлечься. Вернее, от тех мыслей, которые она навеяла. Впрочем, не одна я стояла. Многие актеры стояли в коридоре или туда-сюда бродили, успокаивались после триумфа. Иные беседовали друг с другом или с теми из зрителей, кому было дозволено проходить за кулисы. Елена Никольская и вовсе стояла точно так же, как я, в раздумьях. С той лишь разницей, что в руках у нее были цветы, а не конфеты. Вот взглянув на нее, я и опомнилась — чего я здесь стою, спрашивается? — и прошла в каморку. Одевшись, я собралась выходить из театра и вновь оказалась в коридоре. И увидела мужчину, выходящего из него в фойе. Через ту самую дверь. Видела я его со спины, но чем-то его силуэт показался мне знаком. А главное, тень от головы мужчины падала точно в то самое место. Очень мне захотелось рассмотреть его поближе, но, пока я дошла до дверей, мне несколько раз заступили дорогу, так что, распахнув дверь, я увидела лишь пустое фойе. Дальше бежать за незнакомцем не было смысла. Стоило отправляться домой, тем более что дедушка меня уже заждался. Проходя мимо гримерных, я вновь увидела Никольскую, в руках которой было уже два букета.
22
Утром я проснулась поздно, потому что дедушка не стал меня будить. Он справедливо полагал, что раз человеку спится с удовольствием, то и будить его без особой необходимости не нужно. Хорошо выспавшись, человек после сам все упущенное наверстает. Я, пожалуй бы, и проснувшись еще чуть в постели понежилась, но меня привлек звук разговора из гостиной. Говорили мой дедушка и Мария Степановна. Порой и Пелагея слово вставляла. Все это было обычно. А вот еще один голос в эту привычную картину не вписывался, потому как принадлежал он Григорию Алексеевичу Вяткину. Спрашивается, с чего это журналист пришел к нам в гости с утра пораньше? Верно, что не так уж просто пришел, верно, повод к тому имел.
Я быстро привела себя в порядок, вышла в гостиную и поздоровалась со всеми присутствующими.
— Здравствуй, Дашенька! Садись к столу завтракать, — позвала меня хозяйка. — Мы тут без тебя начали.
— Правильно сделали, что меня не дожидались. Мало ли, сколько времени я могла еще проспать.
— Отчего не поспать, вон вы вчера как поздно заявились, — добродушно сказала Мария Степановна.
Журналист же сделал хитрое лицо и посмотрел на меня:
— Вы, верно, недоумеваете, с чего это я с раннего утра в гости напросился? А я вот сюрприз приготовил и не удержался, чтобы его прямо к вам на дом доставить. Вот, прошу принять свежий номер «Сибирской жизни». Прямым ходом от типографского станка.
Я взяла протянутую мне газету, от которой сильно пахло свежей краской и чуть-чуть горячим железом.
— Извольте вторую полосу открыть, — посоветовал господин Вяткин.
На второй полосе в нижнем углу была напечатана заметка о нашем спектакле. Общий ее тон сводился к тому, что замечательная труппа под руководством господина Корсакова вновь порадовала томскую публику отменным и даже превосходным спектаклем. И, поскольку спектакль по просьбам зрителей будет повторен еще и сегодня, то рецензент не станет рассказывать подробностей, а лишь отметит, что великолепна была вся труппа без единого исключения. Но особо он хотел отметить дебют юной госпожи Кузнецовой, заменившей в театре трагически погибшего Григория Михайловича Фадеева. Из дальнейших слов получалось, что госпожа Кузнецова, то есть я, не только превосходно справилась со своей основной задачей, но и «подсказала некоторым исполнителям весьма привлекательные ходы, позволившие им расцветить свои роли неожиданными, но радующими взор, слух и душу зрителей приемами актерской игры». Подписано было «Заядлый театралъ», но всем давно было уже известно, что это псевдоним господина Вяткина, который подписывает им все написанное в связи с театром.
— Так! — сказала я, закончив чтение. — И кто же это проболтался?
— Да уж не я, — весело откликнулся дедушка.
— Право слово, даже мысли не держал, что это может быть секретом, — воскликнул Григорий Алексеевич. — Я после спектакля кинулся расхваливать господина Тихомирова, особо отметив те фокусы с колокольчиком, что он выделывал. Так он мне сразу и сообщил, что идея эта исходила от вас. И господин Корсаков подтвердил и очень вас хвалил. Вот я и позволил себе.
— Спасибо большое. Мне очень приятно. И секрета здесь, конечно, нет никакого. Это я просто растерялась.
— Видимо, раньше про вас в газетах не писали? — полушутя спросил журналист.
Я посмотрела на дедушку, ища его поддержки, и он не растерялся, выручил меня:
— Так-то уж точно никогда не писали. Это вам не заметка вроде «Попал под лошадь». Такая похвала искренне приятна, — сказал он и перевел разговор на вчерашний спектакль. — А как вам оркестр, Григорий Алексеевич?
— Превосходно! В прежние годы у нас оркестр использовался лишь для аккомпанемента куплетам или другим вокальным номерам. А тут очень удачно музыка возникает по ходу драматического действия.
Мария Степановна тем временем велела Пелагее подать очки и внимательно прочла всю заметку:
— Надо и мне эту газету приобрести, — заявила она. — Буду после знакомым показывать, какие у меня постояльцы квартировали.
— Не извольте беспокоиться, — вскинулся Григорий Алексеевич. — У меня при себе есть еще один номер. Позвольте мне его вам презентовать в знак благодарности за гостеприимство и угощения. Я же себе позже возьму в редакции.
Мария Степановна буквально растаяла от этого подарка и понесла его прятать в шкатулку, где хранились разные памятные для нее вещицы. Это при том, что театр, как уже говорилось, она не слишком жаловала, да и газет не читала, считая тратиться на них пустым занятием.
А сюрпризы на этом в то утро не закончились. Раздался стук в двери, и вскоре Пелагея ввела в комнату немного смущенного Петю.
— Доброе утро, — поздоровался он. — Позвольте мне пригласить вас, Дарья Владимировна, и вас, Афанасий Николаевич, на открытие зимнего сезона в Буфф-сад. От моего лица и от лица моего папеньки. Сани ждут у крыльца.
Видя наше изумление, он перестал смущаться и заулыбался, довольный произведенным эффектом.
— Очень приятно, — наконец смогла я заговорить. — Как-то неожиданно получить приглашение от самого градоначальника. Ой! Здравствуйте, Петя!
— А папенька за кофе прочел заметку о вчерашнем спектакле и сказал, что там про вас, Даша, написано и что неплохо будет, если я вас приглашу в Буфф-сад. Я сказал, что уже пригласил. А он велел взять наши сани и ехать прямо за вами. И не забыть позвать вашего дедушку, про которого хоть в газете и не написано, но стоило написать, потому что от него тоже многое зависит на театре и что он человек глубоко положительный и культурный. А адрес ваш он по телефону у господина Корсакова спросил. Вот я и приехал.
— Петр Александрович, — сказал дед, выбираясь из-за стола, — мы тогда сию же минуту начинаем собираться, а вы, может, чаю отведаете? Пироги сегодня потрясающе вкусны.
— С удовольствием. Я, конечно, завтракал, но когда катаешься по морозу, аппетит снова появляется очень быстро.
Пелагея и Мария Степановна, пришедшие в полный восторг от того, что в гостях у них, ни много ни мало, сам сын градоначальника, да еще и ведущий себя просто и скромно, захлопотали вокруг Пети, а мы пошли собираться на прогулку. Я еще успела услышать слова Григория Алексеевича:
— А что, Петр Александрович, не найдется ли в ваших санях место для еще одного человека? Мне ведь как раз поручено написать в газету об открытии зимнего сезона в Буфф-саду.
Судя по тому, что журналист вышел из дому вместе с нами, место для него нашлось. Да в таких санях можно было рассадить и целую дюжину народу. Просторные были сани и запряжены тройкой! С бубенчиками под дугой и лентами в гривах лошадок! На таких катиться — чистый праздник.
Вот только господин журналист неожиданно вздохнул:
— Эх, в нашем городе еще и дороги в порядок привести! А то весной и осенью просто срам один. Вон даже Антон Павлович Чехов о том написал. А по прошедшей весне купец Голованов, тот, у которого торговый дом на Конной площади, автомобиль приобрел. Двух кварталов по нашему бездорожью чудо техники не выдержало. Смех и грех! Зато сейчас сплошное удовольствие. Эх, надо было Чехову к нам зимой завернуть!
И то правда! Сани мягко скользили по плотно укатанному на дороге снегу. Их чуть заносило от скорости на поворотах и тогда все сидящие наваливались друг на друга, отчего становилось еще веселее. Мимо проносились деревянные терема, ставшие зимой прямо-таки сказочно красивыми, и особняки красного кирпича, тоже выстроенные красиво, с фигурной кладкой, нередко со вставками из желтого камня. Тройка лихо взбежала на гору по Дворянской улице, промчалась со звоном мимо Петиной гимназии, вдоль ограды городского сада и свернула на Еланскую улицу, чтобы удальски замереть у входа в Буфф-сад.
Из Буфф-сада доносились звуки музыки, народу там собралось уже великое множество, хотя за вход и нужно было платить по пятидесяти копеек с человека.
Сад был расположен на вершине, на склоне и у подножия невысокого холма и оттого выглядел очень живописно. И несколько павильонов были устроены очень красиво. На проводах между столбами и прямо на деревьях были развешаны разноцветные лампы и фонари наподобие китайских фонариков, по вечерам должна была включаться нарядная иллюминация.
Народ собрался по большей части с санками. Были здесь санки на высоких полозьях, в которых можно сидеть как на стуле или в кресле. В таких мамаши и няньки катали детей, а кавалеры — порой наперегонки — своих дам. Но многие несли в руках или катили за собой салазки. Такие, весьма просторные двухместные прихватил с собой и Петя. На устроенные по склону горки пока никого не допускали. Наконец оркестр, расположившийся в ротонде,[43] кончил играть марш, музыканты поснимали с труб мундштуки и попрятали их в карманы — греть, чтобы потом не примерзнуть к ним на морозе губами. Наверху, возле начала горки, появились несколько человек. Я сразу узнала Петиного отца и Алексея Евграфовича Кухтерина. Остальных я не знала и спросила про них Петю.
— Тот, что потолще и повыше, ресторатор Морозов. У него здесь ресторация вон в том павильоне. Рядом с папенькой господин Пушников, купец первой гильдии и хозяин сада. Остальных я и сам не знаю.
Купец Пушников взял в руки рупор и для начала со всеми поздоровался:
— Здравствуйте, дамы и господа, здравствуйте, почтеннейшая публика. Мы решили не произносить сегодня длинных речей, а всех, кто поучаствовал в приготовлении нашего праздника, вы сможете поблагодарить позже. Если сочтете, что есть за что благодарить. Ну а чтобы вы не сомневались в благонадежности устроенных нами горок мы их первыми и опробуем.
Публика засмеялась и захлопала в ладоши. Сам же Пушников, господин Морозов и господин градоначальник уселись на санки и съехали вниз под бурные аплодисменты и туш, сыгранный оркестром. Александр Сергеевич и купец благополучно преодолели весь маршрут, но ресторатору повезло меньше: на полпути он опрокинулся (готова об заклад побиться, он это специально сделал!) и вниз катился уже помимо салазок, то есть на собственной спине. Все это привело публику в полный восторг, а обновившие горку приняли по поданной им рюмке, выпили и стали всех звать кататься и призывать к соблюдению порядка.
Мы скатились раз десять, а может, и больше. Снизу горка не казалась высокой, зато сверху она выглядела куда выше и круче, а скорость достигалась такая, что дух захватывало. Несколько раз мы опрокинулись, отчего стало еще веселее. Катались и стар и млад. Дедушка тоже не отказал себе в удовольствии, когда ему предложили воспользоваться санками. Несколько раз съехал и господин Вяткин. Были здесь и многие актеры из нашей труппы.
Устав, мы стали прогуливаться, съели блинов с медом, потом блинов с икрой, выпили горячий сбитень.[44]
На прощание Петя напомнил мне о нашем намерении побывать на квартире Шишкина, и мы условились встретиться подле театра. А еще Петя не удержался и сказал вновь комплимент по-французски. Ох, с чего бы это?
* * *
Воскресный спектакль выдался не менее удачным, чем накануне. Игралось господам актерам в удовольствие, безо всякого напряжения. Да и я свое дело исполняла много спокойнее, уже видела все, вокруг меня происходящее, и не боялась вступить не вовремя. Оказалось, что из моего закутка в дальнем углу сцены видно много забавного. Александр Александрович совершенно распоясался и, повернувшись спиной к залу, делал смешные гримасы Мамаевой, то есть Екатерине Дмитриевне, конечно. Та в долгу не осталась и в сцене, когда она прячется в доме Глумова, пока тот беседует с Голутвиным, стоя за кулисами, стала делать господину Корсакову непонятные знаки, а после якобы упала в обморок. Уж не знаю, поверил ей Александр Александрович или тоже притворялся, но лицо у него сделалось испуганным.
Когда началось уже последнее действие, ко мне обратилась Леночка Никольская:
— Даша, вы же в данную минуту свободны? Не окажете ли любезность пройти до моей уборной, я там веер забыла, а сама боюсь опоздать с выходом. Можно, конечно, и без веера, но лучше, если вы его принесете.
Я зашла в грим-уборную и сразу же увидела нужный веер. Рядом же с ним на столике лежала коробка конфет с томной красавицей на крышке и надписью «Шоколадная фабрика „Бронислав“». Я приоткрыла крышку, коробка была почти пуста, оставалось всего три конфеты пралине в шоколаде. Мелькнула у меня в голове в тот миг одна мысль, но я ее тут же прогнала и побежала на сцену.