Эпикур решил, что обязательно напишет наставления для тех, кто останется жить в Саду после него, и вместе с завещанием отдаст их на хранение в Метроон[72]. А решив так, продолжил завещание: «Из тех доходов, что завещаны Аминомаху и Тимократу, пусть они уделяют часть на жертвоприношения по отцу моему, матери и братьям, и по мне самому, празднуя день моего рождения каждый год в седьмой день гамелиона, и на то, чтобы 20-го числа каждого месяца собирались товарищи по школе в память обо мне и о Метродоре. — Эпикур дал руке отдохнуть и продолжал: — Пусть Аминомах и Тимократ позаботятся об Эпикуре, сыне Метродора, и о других детях моих товарищей по философии, пока они живут при Гермархе. Гермарха пусть они поставят блюстителем доходов рядом с собой, чтобы ничто не делалось без него. Книги, что есть у нас, все отдать Гермарху. Из рабов моих я отпускаю на волю Миса, Никия и Ликона, а из рабынь — Федрию».
Закончив завещание, Эпикур лежал и думал, все ли он написал, всем ли распорядился. Написанное на папирусе было всего лишь черновиком. Теперь предстояло переписать все на пергамент, чтобы завещание могло надежно сохраниться столько времени, сколько будет жить он сам и его наследники. Но сделать это он намеревался не сейчас же, а спустя какое-то время, чтобы все можно было хорошо обдумать и взвесить. А к тому сроку и обстоятельства могут измениться, и его намерения. «К какому сроку? — спросил себя Эпикур и сам себе ответил: — К тому, к последнему…»
Пришел Мис и сказал, что приехал Лавр, сын Полиэна.
— Один? — спросил Эпикур. — А где же Полиэн?
— Пора бы уже не задавать таких вопросов, — ответил Мис, опустив голову. — Была чума — и этим все сказано…
— Значит, и Полиэн?… — Эпикур привстал на ложе. — И Полиэн тоже?..
— И Полиэн, — ответил Мис.
— Как много, Мис! — Эпикур без сил опустился на подушку. — Как много…
— Что сказать Лавру? — спросил Мис, когда Эпикур умолк. — Можно ли ему прийти к тебе?
— Конечно, — ответил Эпикур. — Пусть придет.
Он был красив, Лавр, сын Полиэна. У него было смуглое лицо человека, который каждый день открывает его солнцу и морским ветрам. Светлая юношеская бородка, к которой еще мало прикасались ножницы цирюльника, была так нежна и прекрасна! От матери фракийки ему достались голубые глаза, от отца, уроженца Лампсака, упрямый с горбинкой нос и белые, как морские камешки у берегов Геллеспо?нта, зубы.
«Еще более его украсила бы улыбка», — подумал, глядя на Лавра, Эпикур. Но Лавр не улыбался.
— Я похоронил отца на Эвбее, — рассказывал между тем Лавр. — Он болел недолго и мало страдал. Уже перед самой смертью просил, чтобы я передал тебе такие слова: «Скажи ему, — говорил он, тяжело дыша, — что я славно пожил, и лучшего, чем было в моей жизни, уже не дождался бы. Этим лучшим были мои первые встречи и первые беседы с ним, с Эпикуром».
— Благодарю тебя, мой мальчик. Больше, чем меня, отец любил тебя, Лавр…
— Что сказал, умирая, Метродор? — спросил Лавр.
— Он сказал: «В миг последний нет ни боли, ни страха».
— Мне кажется, что-то подобное хотел сказать и отец. Но язык уже плохо слушался его.
Лавр, как и ожидал Метродор, привез рецепты египетских лекарей. Эти рецепты Метродор собирался рассмотреть в книге, которую он писал. А еще Лавр привез свиток, в который он записал несколько глав из «Книги мертвых» — священной книги египтян: оправдание умершего перед загробным судом сорока двух богов.
— Вот этот свиток, — сказал Эпикуру Лавр. — Я дарю его тебе.
Эпикур принял свиток, но не стал его разворачивать и читать.
— А что сталось с купцом Керибом? — спросил он Лавра. — Он жив и здоров?
— Да, он жив и здоров, — ответил Лавр.
— А его семья?
— Я ничего не знаю о его семье, — сказав это, Лавр сказал неправду: он знал, что Кериб потерял всю свою семью — и жену, и детей, которых, как и отца Лавра, поглотила черная смерть. Но сказать об этом Эпикуру не решился: ему показалось, что еще одна капля горечи повредит больному человеку.
— Что ты теперь намерен делать? — спросил Эпикур. — Достаточно ли ты поездил, попутешествовал или снова хочешь отправиться в путь? Путешествия открывают людям многое, но еще более — размышления…
— Я хочу остаться и жить здесь, — сказал Лавр. — И если ты, Эпикур, станешь отныне моим отцом и наставником в философии, тем самым ты исполнишь два желания: мое и отца…
— Да, Лавр. Я буду твоим отцом и наставником.
Лавр склонился над Эпикуром и прижался лицом к его руке.
— Теперь я пойду, — сказал он.
Эпикур коснулся ладонью его волос и улыбнулся.
— Я могу занять комнату отца в доме у ограды? — спросил Лавр.
— Да.
«Вот и изменились уже некоторые обстоятельства», — подумал Эпикур, когда Лавр ушел. Он взял черновик завещания и, зачеркнув в нем одну из фраз, написал следующее: «И пусть Аминомах и Тимократ позаботятся об Эпикуре, сыне Метродора, и о Лавре, сыне Полиэна, пока они занимаются философией и живут при Гермархе».
И еще он распорядился, чтобы товарищи по школе ежегодно отмечали не только день рождения его и Метродора, но и день рождения Полиэна в месяц метагитний.
Он развернул один из свитков, подаренных ему Лавром, и прочел: «Привет тебе, великий бог, Владыка Двух Истин! Я пришел, дабы узреть твою красоту!» Прочтя эти слова, он задумался и положил свиток.
«Да, — сказал он себе при этом, — человек не знает, к кому обратиться, чтобы открыть свою радость и свою печаль, стоя меж двух истин: между истиной Жизни и истиной Смерти. Человек должен обращаться только к человеку…»
«…Если человек грешен, он грешен только перед людьми: он чинил зло людям, он кощунствовал над их святынями, он поднимал руку на слабого, он угнетал рабов, он был причиною их недугов, их слез, он убивал или приказывал убивать, сквернословил, плутовал, разрушал их дома, уничтожал их скот и посевы, грабил их землю и воды, проповедовал подлое и ложное. Этот человек — враг людей. Ускользнув от суда человеческого, он ускользнул от всякого суда. И кто доброе сделал для людей, но не узнал их благодарности, тот не узнает ее никогда. Тот же, кто потворствует злому и преследует доброе, — самый страшный враг. И если он живет безнаказанно, значит, от людей скрыта всякая истина…»
«…Первое, в чем нуждается человек, — воздух. Без воздуха человек не может прожить и часа. Воздух ему дарит Природа.
Второе, в чем нуждается человек, — тепло. Без тепла человек не может прожить и дня. Тепло ему дает Природа.
Третье, в чем нуждается человек, — вода. Без воды человек не может прожить и нескольких дней. Воду ему дает Природа.
Четвертое, в чем нуждается человек, — пища. Без пищи человек не может прожить и месяца. Пищу ему дает Природа.
И место обитания — Природа. И свет — Природа. И все, что нужно для тела, — в Природе.
А что нужно человеку от человека? Человек! Без него он — зверь…»
Он решил, что назовет свою тайную книгу «Об искоренении невежества», расскажет в ней обо всех пороках человеческих и о том, что порождает их каждый день и каждый час, — о забвении справедливости в большом и малом. Справедливость для народа — свобода, справедливость для человека — равенство… Прав был Колот, говоря, что Эпикур до сих пор не сделал главного, хотя создал уже около трехсот книг: он не сделал выводов из того, что написал. Впрочем, Эпикур и сам не раз думал об этом, всякий раз, однако, приходя к мысли, что делать выводы еще рано, потому что и семян мало, и почва не готова к посеву. Так он думал и теперь и именно поэтому решил, что его книга «Об искоренении невежества» будет тайной книгой, книгой для избранных, для тех, кто останется после него продолжать его дело. Написав эту книгу, он не отдаст ее переписчикам, а вручит Гермарху. И уже сам Гермарх решит потом, кто из его друзей окажется достойным того, чтобы прочесть ее. Так, с предосторожностями, она будет передаваться из рук в руки для тайного чтения, для возбуждения мыслей и поиска новых истин в новые времена. Его последователи добавят к этой книге свои выводы. И однажды наступит пора, когда и семян станет достаточно, и почва будет тщательно и глубоко взрыхлена. Тогда и свершится то, во имя чего он задумал эту книгу: падение царства невежества и торжество царства свободы и равенства. Теперь же для этой великой работы нет ни стратегов, ни гоплитов[73]. Рабы мечтают о богатстве и безделье господ. Ростовщики — о праве беспрепятственно обдирать своих ближних, аристократы — о праве повелевать, богатые — о праве богатеть, разорившиеся — о праве на захват имущества и рабов богатых…
Кто мечтает о том, чтобы все трудились для себя и друг для друга? Ни рабы, ни рабовладельцы, ни властители, ни подчиненные. Только философы, да и то немногие. Значит, только для них Эпикур и напишет свою тайную книгу, книгу об истинной свободе и об истинном рабстве… На столетия мечта философов обгоняет свое время.
Эпикур приступил к работе над книгой тотчас, но занимался ею недолго.
Снова пришел Мис и сказал, что юноша Менекей хочет видеть его, что он принес меду и сыру, которые так нужны сейчас ему, Эпикуру.
— Прими его, — попросил Мис.
— Пусть придет, — ответил Эпикур.
Менекей поставил подарки на стол и присел на скамью.
— Спасибо тебе, Менекей, — поблагодарил его Эпикур. — Ты хочешь побеседовать со мной?
— Да, — ответил Менекей, смущаясь.
— О чем же? Прежде ты был не такой робкий, Менекей. Тогда с крыши ты крикнул мне, что в моем Саду собираются люди для пьяных оргий… Но я не затем тебе напомнил об этом, чтобы ты просил у меня прощения. Я хочу спросить, что сделало тебя вдруг таким робким, Менекей?
— Не знаю, — тихо сказал Менекей, краснея. — Совсем не знаю, — вздохнул он и добавил, помолчав: — Может быть, Феодата…
— Феодата? — удивился Эпикур. — О какой Феодате ты говоришь? Уж не о дочери ли покойного Метродора?
— Да, — еще тише проговорил Менекей. — Я уже несколько раз видел ее здесь, в саду.
— И что же?
— После смерти отца я остался совсем один. Один в большом доме, где собрано много дорогих и красивых вещей. Мне в этом доме очень тоскливо, Эпикур. В нем нет жизни. И я подумал: «Пусть в этом доме появится она».
— Феодата?
— Да. — Менекей чуть ли не до колен нагнул голову.
— Но она же совсем юная, Менекей! Ей едва исполнилось двенадцать… И тебе еще рано жениться.
— Я не жениться… — с трудом выговорил Менекей. — Совсем не жениться…
— А что же? Ты хочешь взять Феодату в свой дом, не женившись на ней?
— Как сестру, — ответил Менекей и заплакал.
Эпикур дал ему выплакаться и сказал, взяв за руку:
— Все устроит время, Менекей. Подрастет Феодата, и ты возьмешь ее себе в жены. А чтобы время текло быстрее, нужно делать только одно: заниматься делом.
— Каким?
— У человека есть одно главное дело, Менекей, оно называется учение. Нужно учиться, Менекей.
— Чему?
— Умению жить, — ответил Эпикур.
— А как?
— Как? Для начала возьми мед и сыр, которые ты принес сюда, и отдай все это матери Феодаты…
— Боюсь! Она не возьмет!
— Вот, — усмехнулся Эпикур, — вот ты и сделай так, чтобы побороть в себе робость и убедить мать Феодаты принять твои подарки. Это тебе мое первое задание, Менекей.
— А потом будут еще?
— Будут, Менекей. Иди.
Менекей оставил сыр и мед за дверью комнаты Эпикура. Матери Феодаты их передал Мис. Через несколько дней, увидев Менекея в числе своих учеников и друзей в саду у источника, Эпикур подошел к нему и сказал:
— Мать Феодаты благодарит тебя за подарки, которые ты оставляешь у моей двери. Но я не могу оставлять для тебя советы возле чужих ушей.
— Благодарю тебя, Эпикур, — ответил смущенный Менекей. — Отныне я буду приходить к тебе во все дни, когда ты беседуешь со своими друзьями.
Среди собравшихся у источника были также Медонт, Лавр и еще несколько новых людей, которых привели с собой из Афин и Пирея старые друзья Эпикура. Появление новых лиц среди слушателей — всегда радость для философа. Так однажды сказал сам Эпикур. Теперь же, вспомнив об этих своих словах, он подумал: «Радость не радость, но, возможно, утешение». Он вспомнил о Метродоре, о Полиэне, о Колоте…
В тот день он прочел друзьям первую из пяти задуманных книг «О Метродоре», над которой работал пять ночей, — книгу о детстве Метродора.
Едва он развернул свиток и принялся читать, как с севера подул борей. Пришлось перейти всем в «солнечный сад» — под высокую стену, сооруженную в виде дуги, с южной, вогнутой стороны которой росли груши и яблони. Они давали плоды раньше других деревьев, так как были защищены стеной от холодных северных ветров и согревались, как говорил садовник Мис, «двойным солнцем» — теплом настоящего солнца и теплом, отраженным от стены.
В «солнечном саду» Эпикур в первый раз беседовал некогда с Метродором. Кажется, именно здесь Метродор рассказывал ему о своем детстве, которое прошло в Лампсаке в семье рыбака…
Ветер вскоре принес туман. Увлажнилась трава, закапало с деревьев, стало сумрачно и тихо в саду. Кто-то сказал:
— Вот и осень.
— Орион и Сириус уже поднялись к середине неба, — добавил Эпикур. — Пришла пора убирать виноград.
Пошли дни тихие, прозрачные, с обильными росами по утрам, с шорохом опавших листьев под ногами, с запахом созревших плодов и увядающих трав. Вдоль оград и на пустырях обильно зацвел голубой цикорий. На плоских крышах хозяйственных построек запестрели желтые и зеленые тыквы, решета со сливами, яблоками и грушами, под навесами появились гирлянды из лука и чеснока, запахло забродившим виноградным соком и дымом коптилен.
Пришло время доброй и веселой работы: время тарапанов[74], винных пифосов[75], закромов. Эпикур любил эту пору года больше других. Когда был помоложе и поздоровее, сам работал на тарапане: мыл вместе с другими ноги горячей водой и щелоком, забирался на кучу винограда, вываленного из корзин, и принимался давить ягоды. Ягоды лопались, брызгая сладким соком, одурманивая ароматом. Сусло, как вода из источника, текло по желобу в чан, журча и пенясь. Ленивые пчелы гудели над тарапаном, падали в сладкое сусло. Ногами давили виноград, как правило, молодые женщины и молодые мужчины — тут нужна была сила и веселье, которые передавались потом вину. Сусло черпали из чана и переливали в пифосы. Первое сусло, выдавленное ногами, — самое сладкое. Из него получаются наилучшие вина. Раздавленные ногами ягоды потом еще раз отжимаются под прессом здесь же, на тарапане. Пресс раздавливает всё — и кожицу, и косточки. Из-под пресса течет терпкое сусло, из которого получается вино с горчинкой…
Пляска на виноградных ягодах — самая веселая и шумная пляска. А у пифосов — сосредоточенное молчание. Там всегда колдует Никий, добавляет в будущее вино мед, травы, цветы. У пифосов сидят голопузые дети и пьют из кувшинов сладкий сок…
Теперь он не принимал участия в пляске на тарапане по причине старости и недуга. Но все время находился здесь, оставив свои книги. Глядя на молодых людей, он радовался их радостью, вместе с ними смеялся и пел, вместе с детьми пил из кувшина сок, вместе с Никием перебирал и раскладывал по пифосам ароматные и целебные травы, вместе с Федрией взвешивал мед. Конечно, он бывал и там, на винограднике, где шла не менее веселая работа. Сам он уже не мог таскать корзины с виноградом, но снимал грозди вместе с другими, тяжелые, словно из отшлифованных дорогих камней, душистые, загадочно светящиеся изнутри.
Через несколько дней над пифосами появился дух вина. Утром и вечером Эпикур и винодел Никий обходили пифосы, заглядывая в них и прислушиваясь к шипению бродящего сусла. Потом, когда вино отбродило, пришла пора переливать его в амфоры и запечатывать воском. И конечно, пробовать молодое вино…
Пошли дожди. С крыш сняли тыквы и решета с фруктами. Унесли из-под навесов в сухие кладовки лук и чеснок. А однажды поутру зашумел листопад. С ночи был морозец, а потом выглянуло солнце, и листья посыпались, словно по команде, с каштанов, с тополей, с орехов, с яблонь. Оголилась лоза на винограднике. Аллеи и дорожки покрылись толстым слоем шуршащей листвы. И пока ее не убрали, Эпикур ходил по ней, прислушиваясь к печальному шороху под ногами, к постукиванию падающих листьев, к тревожному пересвисту малых пичужек на опустевших ветвях…
Он знал, что в саду осталась еще работа: надо собрать орехи, выпавшие из черной кожуры, сгрести и сжечь листья, вскопать грядки. И все же сад замирал до весны. И Эпикур воспринимал это как личную беду. Неизбежную, конечно, ежегодно повторяющуюся, но все же беду, подобную той, какую приносит разлука с другом, пусть и не долгая. В себе самом он ощущал этот листопад как замирание жизни. Было набухание почек, взрыв цветения, вспышка зелени, плодоношение, сбор урожая. Отныне — унылая тишина и холод…