— Ну, держись, Губан! — Тимка дает подножку, бьет Кирьку вдогон по шее. Тот падает.
Тимка достает мешочек, кладет рядом с собой, вытирает руки.
— Иди сюда, Губан, да не вздумай драться. Никогда ты меня не одолеешь. Послушай, што скажу. Твой отец бандит, Кирька. Вчера он убил китайца Ван Ли, взял его золото. Это золото Ван Ли. Понимаешь?
— Врешь, смекалинский! — мотает головой Кирька. — Все врешь! Мой папаня никогда бандитом не был. Он жилу в тайге нашел, его это золото!
— Дурак ты, Кирька Губан, — сплевыт вает Тимка. — Я говорил с китайцем, он еще живой был. Ван Ли сказал, што твой отец стрелял в него.
Не верит Кирька Тимкиным словам, крутится-вертится, мелет, что на язык попадет.
— Здорово придумал, смекалинский! Захотел к нашему золоту подкатиться? Сам бандит и есть. Куда его денешь? Себе заграбастаешь?
Не думал Тимка ничего такого. Зачем оно ему? Партизанам надо отдать.
— Отдадим его партизанам, Кирька? Они оружие купят, беляков будут лупить. А нас золотыми саблями наградят, какие генералы носят.
Тимкин план Кирьке не нравится. Сабель он может купить сам сколько хочет. А что отец скажет? Что они есть будут? Как маманю на ноги поднять? Тимке все нипочем, не его золото.
— Умник ты, смекалинский, только дураком родился. Если золото награблено, как же его партизаны возьмут?
Здорово сказал Кирька, крыть нечем. В самом деле, как Тимка не сообразил это раньше? Краденое золото! Такое партизанам, конечно, не надо.
— Ладно, бери, Губан, свое золото, подавись им вместе с батей!
Кирька животом плюхается на мешочек. Не ожидал он, что Тимка легко расстанется с ним.
— Слушай, Тимка, хочешь, я отсыплю маленько? Раз мы все пополам?
— Не надо, — отворачивается Тимка. — Не надо мне, Губан, краденого. Умирать буду — не возьму...
И снова пошли, снова замолчали.
Почти у самого Межгорья повстречался ребятам пастух Гурьян. Низенький, толстенький, в картузе без околыша, в таком, как у Кирьки. За ним кнут змеей ползет.
— Куда вас леший носил?
— На кудыкину гору! — огрызается Кирька.
Странный дед Гурьян, со стороны смотреть — умом тронутый, Давным-давно у межгорцев стада нет, а Гурьян, что ни утро, за село идет, кнутом щелкает, в рожок поигрывает. Всю дорогу приговаривает: «Куда прешь, комолая!», «Я тебя, Козулиха, вредная!»
Это он с коровами разговаривает, с теми, что пас когда-то. Чудно-чуднешенько.
— Эй, парень, подь-ка сюда! — манит Гурьян Тимку. — Не бойся. Видишь, зубов нет, не кусаюсь.
Отводит Гурьян Тимку подальше, на ходу нашептывает:
— Смекалинский ты? Платона Петровича сынок? Скажи кому след: конные беляки в Сосновый бор прут. Вчерась ночью видел. Слышал, что на среду бой намечают. Я бы сам передал, да следят за мной... Куда лезешь, попадья треклятая! Кнутом я тебя, окаянная!..
— Спасибо, дедка, — шепчет Тимка. — Как есть все передам.
«Вот тебе и Гурьян, — соображает Тимка. — А говорят, придурок».
— Чево лысина к тебе пристала? — спрашивает Кирька. — В пастухи нанимал?
— Хлеба просил, — уклоняется Тимка. — Шагай быстрей, время теряем.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЛОСИНЫЙ КЛЮЧ
Тимка не мог дождаться утра. Едва стало светать, потихоньку слез с печи, нырнул ногами в рваные галифе, на ходу натянул рубаху. Немного подумал — вытащил из-под лавки старенькие моршни, спрятал за пазуху кусок лепешки.
— Ты куда, сынок?
Никак не удается Тимке обмануть маманю. Уж так тихо, так тихо собирался, нет же — услышала.
— Я, маманя, в Сосновый бор сбегаю. Гурьян-то, поди, правду сказал?
Не в Сосновый бор собирается Тимка— к партизанам, на Лосиный ключ.
Тимка выскакивает на двор, спускается к Тургинке. Павлинка наверняка дрыхнет, Кирька подавно храпит на золотом мешке. Тем лучше, одному способнее.
Ползучий туман колышется над речкой, тускло смотрится вода в серое небо. Сурово недвижны молочные тальники.
Утренники в Межгорье и летом холодны. Неохота Тимке мочить ноги, да не обойдешься. Жмись не жмись — скидывай порточки. По-хорошему, речку надо возле Козулиных перебредать, там перекат мельче. Перекат мельче, да кобели страшнее. Схватят за ляжки— не отбрыкаешься.
На той стороне сразу кустарник начинается, за ним — кочки горелые, старица бельмами поблескивает. Потом березняк пойдет, осинник — вплоть до Соснового бора.
Можно через Шумный бежать, да круголя давать неохота.
От Соснового бора Тимке влево забирать надо, вверх по ключику топать. Там такие буреломы — не знавши, пешком не продерешься.
В Сосновом бору, в лощине, наткнулся Тимка не то на монгола, не то на бурята— не поймешь. Сидит монгол на коне, голову как-то набок склонил. А конь воду из ключика пьет, зубы щерит. За спиной у беляка японская винтовка, на правом боку баклажка, на левом — сабля. Немудрящая сабля, в потертых ножнах.
«Да ведь это баргут, что с Копачом на Шумном был! — вспоминает Тимка. — Загрустил, видать, без глаза-то».
Осторожно отходит Тимка от баргута, по ложбинкам прячется. Добрался до безопасного места, подтянул штаны, вздохнул поглубже, да как припустит с места в карьер!
Версты четыре пробежал без роздыха, еще сколько шагом прошел, потом опять бежал. До тех пор бежал, пока на дороге не растянулся.
Поднимает голову Тимка, смотрит: стоит перед ним дядька с красным бантом на белой рубахе, высокий, костлявый, с редкой бороденкой.
— Вставай, парень, — смеется партизан. — Чево разлегся? Чай, не постоялый двор. Кто таков будешь?
Все по порядку рассказывает Тимка. А сам шею щупает. Догадался дядька веревочку через дорогу протянуть. Льняная веревочка, крепкая. И незаметная. Через нее и кувыркнулся Тимка.
— Не для тебя припасена, — извиняется партизан. — Хитрая, малек, сигнализация. Дотронешься — ботало дзинь! Оно у меня на дереве, над ухом привязано. Я, значит, сей секунд — на место. Цоп — и на мушку!
Партизан приветливый попался, разговорчивый, сразу поверил, что Тимка — сын Платона Смекалина.
— Маркелом меня зовут. — Партизан вскидывает винтовку. — Эй, Тишка! Гляди тут! А я малька до штаба отправлю.
— Дава-ай! — соглашаются, кусты. — Курнуть принеси!
Маркел поправляет рубаху, подтягивает ремень, зачем-то щупает редковолосую бороденку — будто проверяет, все ли волоски на месте.
— Запомни, малек, партизаны все знают.
— А если не все?
— Не могет быть, — шумно сморкается Маркел. — У нас ухо востро. Комар запищит — весь табор слышит. Да погодь ты, не бежи, постреленок!
Ох и длинной показалась Тимке дорога. Идет Маркел, еле-еле ногами двигает. И все талдычит, талдычит. Про себя, про деревню, про дружков партизан. «Два пуда соли с ними съел, котел гречневой каши...»
Теперь вот о Ершове и Лазо разговор начинает.
— Возьмем товарища Лазо, — Маркел многозначительно поднимает палец. — Кто он такой? Молдаванин по личности. Твой отец сказывал. Земляк Григория Котовского. В царской армии служил — всем известно. В семнадцатом году вместе с ротой на нашу сторону перешел. В Иркутске белых чистил. У нас в Забайкалье Семенову хвост прижимает.
Интересно Тимке про Лазо слушать, да не время, торопиться надо.
В глухом лесу раскинут партизанский лагерь — Тимка не сразу его увидел. Землянки одна к одной лепятся, люди возле кучками рассыпаны. Одеты пестро, цветисто, кто во что горазд. За соснами партизаны маршируют: «Ать-два! Левой!» Какой-то казачок лошадь объезжает. Только сядет, она задом — брык! Казачок через голову хрясть! Вскочит, плюнет — снова за свое.
Маркел у встречных про Смекалина спрашивает. «В разведке, говорят, вот-вот должен вернуться».
— Айда к Лазо, — поворачивает Маркел. — Может, и Ершов тамо-ка.
Землянка у Лазо самая обыкновенная. Посредине стол, как у Тимки в пещере, за ним топчан под суконным одеялом; печурка в углу прячется — на случай дождя сварить что-либо. На стене карта, над ней бинокль висит. Большой бинокль, полевым называется.
На столе еще одна карта разложена. Над ней и колдуют Лазо с Ершовым.
— А, Тимофей? — распрямляется Ершов. — Знакомьтесь, Сергей Георгиевич: красный следопыт Тимофей Платонович Смекалин.
— Сын Платона? — вскидывает брови Лазо.
— Так точно, он самый.
Так вот он какой, товарищ Лазо! Смуглый такой, брови широкие, усы тонкие, подбритые, бородка черная-черная, как клин срезана. Фуражка тоже невиданная: козырек блескучий, короткий, ни у кого таких нет.
Без сабли Лазо, с плеточкой. Выходит, взаправду подарил свою саблю товарищу Ершову.
— Здравствуй, красный разведчик, — протягивает руку Лазо. — С какими вестями к нам?
Глаза у Лазо будто черемуха спелая — мягкие, завораживающие.
Хочется Тимке ответить быстро, точно, по-военному. А слова почему-то в горле стоят, никак протолкнуть не может.
— Что ж, Тимофей, аль беляки язык отрезали? — шутит Ершов. — Докладывай товарищу командующему.
Кое-как совладал Тимка с языком, говорить начал. Прежде всего о том, что Гурьян сообщил.
Лазо выслушал, дважды на карте какие-то пометки сделал, качнул головой.
— Важные сведения... Гурьян как чувствовал... Неспроста тебе доверился...
Не понял Тимка, о чем Лазо говорит.
— Сегодня утром наши разведчики нашли Гурьяна мертвым, — пояснил Лазо. — К нам, видимо, шел, да не дошел...
— Жаль старика, — вздыхает Ершов. — Много людям добра сделал...
— А батяня мой где? — вдруг затревожился Тимка.
— Беляков караулит. — Ершов ставит чайник на стол. — Мы ведь знаем о семеновцах — и то, что ты передал, и более того... Ну, что смотришь? Пей чай, бери хлеб. Сахару нет, бедны мы на сахар.
«Значит, зря бежал», — загрустил Тимка.
— А я считаю подтверждение данных никогда не лишним, — вмешивается Лазо, искоса поглядывая на Тимку. — Так что спасибо большое тебе, Тимофей.
У Тимки настроение после каждой фразы меняется: только что грустил, теперь опять повеселел.
Повеселел и на ершовскую саблю глянул, глаза отвести не может. Еще красивей она показалась, нарядней.
— Понравилась сабелька? — подтрунивает Ершов. — Сергей Георгиевич, поведай нам про эту штуку.
— История, Тимофей, обыкновенная, — Лазо кладет карандаш, берет кружку. — Давайте, и я с вами за компанию... Неудобно мне рассказывать, за бахвальство примете. Ну, да меж своими сойдет. Приходит однажды ко мне молодой башкир, Закир по имени, подает вот эту саблю и говорит: «Возьми, бачка, тебе нес. Много дней скакал, далеко скакал — от Златоуста-города. Самый хороший мастер делал, во всем мире такого нет».
Мне, сами понимаете, как-то не по себе. Не могу принять, отвечаю, дорогой подарок, за какие-такие заслуги...
А он бух мне в ноги и лбом о землю:
— Прими, бачка, не то секим башка Закиру. Товарищи так сказали.
Пришлось взять, ничего не поделаешь...
Лазо умолкает, медленно отхлебывает из кружки.
— Дальше што было, товарищ Лазо? — не терпится Тимке. — Закир где сейчас?
— Нет Закира, Тимофей, — Лазо поднимает печальные глаза. — В недавнем бою убили... Вот, говорят, нельзя дареное дарить, а я не утерпел. И не жалею. Есть у нас настоящий красный генерал — Ершов Кузьма Саввич. Ему и отдал саблю. — Лазо сворачивает карту, смотрит на часы.
— Пора, товарищ Ершов. Распорядитесь.
— Ты пока отдохни, Тимофей. — Ершов хлопает Тимку по плечу. — Хочешь — здесь, хочешь — у ребят в землянке.
— А вы куда?
— Мы тут... по делу.
— И я с вами!
Смеется, что ли, дядя Ершов? Сами к бою готовятся, а он — отдыхай! Нет уж, как хотят. Не отстанет от них.
— Не знаю, как быть, Тимофей, — разводит руками Ершов. — Пусть товарищ командующий решает. Как бы нам от батьки твоего не влетело.
— Товарищ Лазо, можно? — Тимка поднимает голову, опускает руки по швам. — Честное солдатское! Во всем вас буду слушаться.
— М-да... — смущается Лазо. — Дело серьезное. А как быть — не знаю.
— Может, со Смекалиным посоветуемся, Сергей Георгиевич?
— Дело! — решает Лазо. — Испробуем последнюю инстанцию.
СТЫЧКА
Вот и сшибились красные с белыми. Часто-часто затакали пулеметы, засвистели пули, застучали конские копыта. Полетело громкое казацкое «ура»!
Россыпью несется семеновская конница, блестят на солнце вражеские сабли. Десятки ртов ревут на всю долину.
А красные ждут, не торопятся, поближе подпускают, чтоб наверняка хлестануть.
И вдруг: та-та-та! затрещали пулеметы. Падают в траву передовые, ползут раненые, ржут лошади. Иные без ездоков по полю скачут.
Тимка не видел, как захлебнулась атака белых: до начала боя отец прогнал его к ездовым. Хотел совсем в Межгорье турнуть, да некогда было.
У ездовых скукота. Сидят в лощине, покуривают, словами перебрасываются. Лошади рядом топчутся, головами вертят, ушами прядают. Пули вверху будто пчелы за медом летят: жи-жи-жи!
Ездовые от нечего делать к Тимке пристают, особенно старик Лука, тот, что ершовского коня стережет. Лука — старый, сморщенный, как весенняя луковица, лицо длинное, желтое. На печке бы ему лежать, кости стариковские греть. А он еще спрашивает, зачем Тимка сюда приперся. «Думаешь, тут медом кормят? Тут пулями потчуют, а ково и кашей березовой».
— Какая каша? — не понимает Тимка. — Про што вы, дедушка?
— А такая, — ухмыляется Лука. — Снимут штаны и по заднему месту: тр-та-та! Вон, как пулеметы стрекочут. Штоб, значит, не шастал, где не велено.
— Это вы про меня, дедушка?
— И про тебя, и про отца твоего. Перво-наперво отцу надо всыпать, штоб ребятенка берег.
Боится Тимка: и отсюда могут турнуть, очень свободно. Вон какие глаза у деда, так и стрижет.
— А мне товарищ Лазо разрешил, — находится Тимка. — Когда у него в землянке был.
Зря бахвалится Тимка, не разрешал ему Лазо. С отчаяния врет.
— Лазо, говоришь? — сомневается Лука. — Ну, что ж, и Лазо можно за такое дело. Потому — резон! Я ведь чево, парень, я тебе добра желаю, уберечь хочу. Новой жизни, хоро...
Не досказал старый Лука, охнул, поехал на бок, стукнулся головой о землю. Шальная пуля отыскала деда.
— Коня товарищу Ершову! Живо-о!
Это с командного пункта крикнули. Ездовые опомниться не успели, как Тимка в седло прыгнул. Ударил коня пятками, вылетел на бугор. Смотрит: на другом пригорке, за камнями, человек десять стоят. С обеих сторон пулеметы торчат. И Лазо там, и Ершов. Снова ударил коня, к седлу пригнулся. В ушах ветер свистит, рубаха пузырем вздулась. Пули над головой жужжат.
Быстро доскакал Тимка, возле Лазо остановился. Лазо к Тимке спиной стоит, биноклем по долине водит. Ординарцу что-то показывает.
— Дядя Ершов! Берите коня!
— Тимофей?! — изумляется Ершов. — Ах ты, друг ситный! Лука где?
— Убило его...
— Прячься за камень. И — никуда. Слышишь?
Лазо поднимает руку. Плотнее прилипают к железу пулеметчики, настораживаются командиры.
— Ершов! Атакуй слева! Смекалин справа ударит.
— Слушаюсь!
Пружинно влетает командир в седло, махом выхватывает дареную саблю. Тысяча солнц вспыхивает на стали.
— За мной!.. В атаку!.. Ура-а-а!..
— Ура-а-а!.. — ошалело несется по долине.
— Ур-ра-а-а! — кричит Тимка. — Бей беляков!
У Тимки от волнения в горле пересохло, не может на месте стоять, бежать охота. А куда? Зачем?
Чуть-чуть опоздали из засады смекалинцы: часть белых мимо проскочила. Пока смекалинцы с остальными рубились, беляки на хвост ершовцам насели. Впереди Копач на буланом жеребце. Так саблей и крутит.
Сшиблись, мигом смешались. Не поймешь, кто где.
Но тут Смекалин с ребятами подоспел. Теперь сам Копач в тисках оказался.
Другой на его месте, может, струсил бы, улепетывать стал. А Прокоп Егорыч грудью на Ершова наскакивает. Хочется ему красного командира достать.
Ершов сам не из трусливых. Одного наотмашь рубанул, второго. А третий — сам Копач, вот он.