— Нам следует, Николай Петрович, держать ухо востро.
— Провокаций, Александра Михайловна, больше чем достаточно. Вот посмотрите. — Военный атташе раскрыл коробочку и вынул из нее завернутый в тонкую рисовую бумагу кусочек металла.
Александра Михайловна поднесла к глазам лорнет и внимательно осмотрела металлический осколок, на полированной поверхности которого четко вытравлено: «Сделано в Германии».
— Это осколок? Чего?
— Осколок того самого загадочного снаряда, что несколько дней назад взорвался в Норботтене.
Газеты сообщали, что в Северной Швеции взорвался снаряд огромной разрушительной силы, сброшенный неизвестно откуда. При взрыве образовалась обширная воронка, разрушено несколько домов, есть жертвы.
Александра Михайловна постукивает сложенным лорнетом по столу.
— Зачем немцам понадобилось указывать свой обратный адрес?
— Я думал над этим, — ответил военный атташе. — Во-первых, таким образом легче все это взвалить на нас. Какой же, мол, дурак будет указывать обратный адрес, запуская снаряд на нейтральную страну?! Но главное сейчас не в этом. Немцы, как видно, изобрели новое оружие — снаряд запущен с установки, а не сброшен с самолета. Поскольку даже на мелких осколках можно увидеть штамп «Сделано в Германии», шведы пошлют ноту германскому министерству иностранных дел и опишут подробно, где упал снаряд, какие разрушительные действия произвел и даже фотографии приложат. А немцам только это и надо.
Они перешлют ноту в военный штаб, там изучат материалы, скорректируют и запустят снова и снова получат от шведов подробную информацию.
— Немцы испытывают на шведах свое новое оружие? — уточнила Александра Михайловна.
— Вот именно.
— Я сегодня же обращу на это внимание шведского министра иностранных дел. Немцы не только испытывают оружие, но и пугают им шведов: вот, мол, каким оружием мы располагаем и можем применить его против вас, если будете упрямиться с поставкой руды.
— Так точно. На советско-германском фронте наши войска успешно наступают в районе…
В дверь раздался стук.
Александра Михайловна вскинула густые брови. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы кто-то нарушил распорядок работы полпреда.
— Войдите! — строго сказала она.
Вошла секретарша.
— Извините, Александра Михайловна, но к вам приехал гость. — Она говорит это с сияющим лицом и знает, что Александра Михайловна не рассердится за такое вторжение.
Порог переступил плотный человек в рыбацкой одежде, в высоких сапогах. В руках он сжимал широкополую рыбацкую шляпу. Густая белая шевелюра подчеркивала синеву глаз, нездоровую желтизну лица.
— Мартин! — поднялась навстречу гостю Александра Михайловна. — Дитя мое человеческое!
Прославленный датский писатель Мартин Андерсен Нексе не скрывал слез.
Николай Петрович встал. Он с восхищением смотрел на двух славных ветеранов. Оба седые, оба синеглазые, и оба такие молодые, что становится завидно. Военный атташе, видавший виды, чувствует, как у него перехватило в горле.
— Каким образом вы оказались здесь? — спрашивает Александра Михайловна, усаживая гостя.
— Украли меня. Из гитлеровской больницы украли наши датские патриоты. Шведские моряки разминировали проход в проливе, датские рыбаки переправили меня по безопасному пути в Швецию. И вот я здесь, здесь, мой дорогой друг. Как дела на фронте? Что слышно со вторым фронтом?
Александра Михайловна звонко смеется.
— Неугомонный, неистовый Мартин! Я сейчас распоряжусь, чтобы вам дали чашку горячего настоящего кофе и подыскали одежду.
— О, как давно я мечтал о чашке «экта кафе», но больше всего я жаждал встречи с друзьями.
— Идите ко мне наверх, отдохните, мой вечер в вашем распоряжении, — улыбается Александра Михайловна.
Мартин Андерсен Нексе в сопровождении секретаря уходит. Военный атташе продолжает свой доклад. Но ему не суждено сегодня закончить рапорт полпреду.
Дверь распахивается, и в кабинет, запыхавшись, влетает девчонка с растрепанной косой, за ней перепуганная секретарша, которая не успела преградить ей путь.
— Александра Михайловна, — еле дыша, произносит Антошка, — Александра Михайловна! Что я наделала! — восклицает она горестно.
Коллонтай делает знак военному атташе — продолжим потом. По глазам Антошки она поняла, что случилась какая-то беда.
«С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА»
Ночью Антошке не спалось. Ей показалось, что и мама не спит.
— Мамочка! — едва слышно прошептала она.
— Ты что не спишь? Голова болит?
— Нет, просто днем выспалась, когда ты была в больнице. А почему ты не спишь?
— Думаю.
— О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится.
— Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать… И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним?
— Я тоже стосковалась, — шепчет Антошка.
В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно — это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь.
Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу.
Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует.
— Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить?
Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери.
Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает:
— Мама, ты любишь папу?
— Очень, очень люблю, Антошка.
— Ты с первого взгляда в него влюбилась?
— Нет… но понравился он мне сразу.
— Чем?
— Даже не знаю… Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный.
— А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя.
— Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других.
— Ты влюбилась с первого взгляда, — решила Антошка. — Я тоже, — призналась она.
Елизавета Карповна молчала.
— Ты не веришь? — вспыхнула вдруг Антошка. — Я целый месяц, пока была в пионерлагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море.
— А ночью ты спала? — поинтересовалась мама.
— Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь?
— Это, девочка, мечта о любви.
— Значит, это совсем не то? — разочарованно протянула Антошка.
— Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности.
— А эта мечта может превратиться в настоящую любовь?
— Конечно, может.
— Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку. Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале…
Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала.
— А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих — бойцов Красной Армии — принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька — и с усами? И может, на его груди сверкает медаль «За отвагу». Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама?
Мама спала.
«Устала она, — решила Антошка. — Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей — обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие», — думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной.
Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну — поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому — фашисту.
Ух, как больно и стыдно!
Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: «Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев». И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.
Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.
Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. «Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! — веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. — Ну вот, ошибка и исправлена», — почти весело сказала она.
Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.
Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше — не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.
— Девочка излишне возбудима, — говорила фру Седерблюм, — это все война.
— Да, это война, — отвечала мама.
Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.
Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.
Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь — открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с «нейтралитетом» и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни — за фашистов, другие — за англичан, третьи — за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он?
Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…
Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.
«А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно».
И чего это болит противная голова?
Компресс снова водружен на голову.
Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь — неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!
Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.
И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер — глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только «капут». Она подойдет к Гитлеру и скажет: «Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично». Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.
Антошка приближается к Гитлеру.
Шаг… еще шаг…
Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. «Капут!» — кричит Антошка.
Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: «Да здравствует Советская Родина!»
Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: «Вставай, вставай, дружок!» Но она мертва… Идут барабанщики: белые, черные, желтые… Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: «Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки». Витька-горнист ласково горнит: «Вставай, вставай, дружок!»
— Вставай, дружок, — это уже говорит мама. — Ты сегодня заспалась.
Антошка открывает глаза.
Итак, ничего не было.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает мама. — Голова не болит?
— «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Мама, ведь это обо мне Горький так сказал?
Елизавета Карповна грустно улыбнулась.
— Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда…
— Что — тогда? — насторожилась Антошка.
— Тогда я буду работать в госпитале.
— А я пойду на фронт, — решительно заявила Антошка. — Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! — вспомнила она письмо Витьки.
— Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику.