И только один человек не получил письма.
Это был новый член советской колонии Сергей Иванович, капитан Красной Армии. Он с группой советских военнопленных, поднявших восстание в концлагере в Норвегии, бежал в Швецию. Норвежский юноша Улаф перевел их через границу. Это у постели Сергея Ивановича дежурила ночи Елизавета Карповна в шведском госпитале, и теперь, поправившись после ампутации ноги, он обосновался в пресс-бюро и со всем жаром отдался работе. В пресс-бюро он являлся раньше всех, на рассвете, отстегивал ремни протеза и прятал свою новую деревянную ногу в угол за кипы бумаг — протез мешал и раздражал. Подхватив под мышку костыль, он наводил порядок на столах, чистил, смазывал, заправлял для работы ротаторы, пишущие машинки, раскладывал кипы бумаг, печатал одним пальцем на машинке адреса новых подписчиков. Затем подвозил к большой карте Швеции, висевшей на стене, стремянку, разыскивал деревни и поселки, откуда пришли письма с просьбами посылать бюллетень, и накалывал булавки с цветными головками. «Белых пятен», куда не доходили «Новости из Советского Союза», становилось все меньше.
По ночам Сергей Иванович сидел у радиоприемника и записывал московские передачи для областных и районных газет и жадно искал в сводках знакомые имена командиров и отличившихся красноармейцев и больше всего радовался сообщениям о действиях партизан в Гомельской области, где осталась его семья.
Сергей Иванович, подперев лицо руками, сидит и читает сводку Совинформбюро. Все другие читают и перечитывают письма от родных.
Но вот исчезли все звуки. Антошка подняла голову. Александра Михайловна, прижав к себе Анну Федоровну, гладила ее по голове.
— Сын у нее погиб на фронте, — шепнула мама и крепко обняла Антошку.
В углу, забившись за кипы бумаг, беззвучно плакала Маргарита Ивановна — переводчица полпредства. В Калинине немцы повесили ее родных — мать, сестру.
Война пробралась в далекую маленькую советскую колонию.
Александра Михайловна зорко смотрела на людей. Она видела, что добрых вестей никто не получил. Несчастья близких, беду, обрушившуюся на Родину, особенно тяжело переносить на чужбине. Она вспомнила годы эмиграции после поражения первой революции. Газеты приносили тогда страшные вести из России о гибели соратников по революционной борьбе. Владимир Ильич всегда заботился о том, чтобы товарищи в это время были по горло заняты работой.
Сама Александра Михайловна тоже получила сегодня горестную весть: в блокированном Ленинграде погибла подруга ее юности, товарищ по партии, по борьбе. Письмо это она спрятала в самый дальний угол письменного стола, собственное горе притаила в сердце. А слезы накипают. Еще минута-другая, и всё, что накопилось за долгие тягостные дни войны, разразится в слезах. Уж очень все ушли в себя.
— Ну, дорогие товарищи, письма прочитали, с родными мысленно встретились, а теперь — за работу. Получена нота нашего правительства о злодеяниях немцев на оккупированных ими территориях. Очень важная нота. О чудовищных зверствах фашистов должны знать все. Пусть каждый швед задумается над тем, что ждет его семью, его родину, если Швеция будет втянута в войну. Гнев и еще большую ненависть вызовут советские документы в сердцах всех честных людей. Нам нужно немедленно напечатать и приготовить к рассылке двести тысяч экземпляров. Домой могут пойти те, у кого есть неотложные дела и кому надо учить уроки, например Антошка.
Антошка подняла руку, словно была в школе.
— Разрешите мне остаться!
Александра Михайловна взглянула на Елизавету Карповну и в знак согласия кивнула головой.
Неотложных дел ни у кого не нашлось.
Александра Михайловна взяла за руки Анну Федоровну и Маргариту Ивановну.
— Мне тоже нужны помощники, — сказала она, — вы пойдете со мной.
Все поняли: это Анне Федоровне и Маргарите Ивановне нужна была сейчас материнская поддержка Александры Михайловны.
Сергей Иванович расставлял людей по рабочим местам. Антошке он велел встать за ротатор. Объяснил ей, как прикрепить пробитый на пишущей машинке лист восковки на барабан. С одной стороны барабана положил стопку бумаги. Повернул выключатель. Ротатор щелкнул, барабан завертелся и, захватывая лист бумаги, прокатывал его и сбрасывал в ящик. Антошка должна была следить, чтобы равномерно поступала на восковку краска, чтобы оттиски выходили четкие, чтобы бумага ложилась ровно.
Рядом загудели еще два ротатора.
В ящик падали листы. Мелькали строчки: «Мы обвиняем… Гитлеровские захватчики убивают женщин, детей и стариков… Сжигают в печах… Уничтожают в душегубках… Разрушают древние памятники…» Перед глазами вставали страшные фотографии в витрине германского туристского бюро.
Мерно щелкают ротаторы, выбрасывая листы отпечатанной бумаги, пахнет разогретым машинным маслом, типографской краской.
За длинным столом по конвейеру собирают листы, сгибают пополам, вкладывают в конверты, наклеивают адреса, связывают в кипы, упаковывают в мешки.
У Антошки кончилась стопа чистой бумаги. Сергея Ивановича поблизости не было, она побежала в угол взять бумагу и остановилась пораженная. Прислонившись к стене, стояла одинокая деревянная нога. На ней был черный ботинок с пятнами засохшей грязи, носок, подтяжка ниже колена. Нога была ярко-желтого цвета, какие бывают у кукол. Гладко отполированная и прислоненная к стене, она наводила страх.
С сильно бьющимся сердцем Антошка взяла стопку бумаги и, прихрамывая, пошла к ротатору.
С барабана соскакивали листы, вновь и вновь мелькали слова: «Тысячи замученных, истерзанных женщин, детей и стариков вопиют о мщении…»
В мерный рабочий ритм вкралась тихая мелодия. Женщины пели, не раскрывая рта, а потом — словно плотина прорвалась, и яркий, чистый голос Елизаветы Карповны завел:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
Выходила на берег крутой…
Быстро мелькают руки над столом, медленно плывет песня.
От песни у Антошки мурашки забегали по коже, и руки так слаженно и хорошо работают, и сердце стучит громко, в такт песне.
Кончили петь. Сергей Иванович постучал костылем об пол, объявил перерыв на полчаса. На столе появился электрический чайник, в общую горку сложили бутерброды, зазвенели стаканы.
С перерывом справились за пятнадцать минут.
И снова загудели и защелкали ротаторы.
И снова зазвучала песня:
Идет война народная,
Священная война…
МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ ЗАГОВОРИЛ
Антошка ехала из школы домой на велосипеде. Сердце замирало от восторга и гордости. Все прохожие и проезжие и даже полицейские, кажется, заметили, какой у нее новенький красивый велосипед. Пять дней назад Антошке исполнилось четырнадцать лет. Гостей не приглашали — Антошка запротестовала: ей не хотелось без папы отмечать этот день. Но мама подарила ей велосипед. Правда, в Швеции этой машиной удивить кого-нибудь трудно. На велосипедах ездят все: и рабочие на работу, и домохозяйки на рынок, и старушки в церковь. Мурлыча себе под нос веселую песенку, разъезжают по городу мойщики окон с длинной раздвижной лестницей за спиной, по вечерам барышни в модных платьях, прицепив шлейф к седлу, едут на бал, а в апреле и октябре, когда истекает срок договоров на квартиру, на велосипедах перевозят мебель, нагрузив ее на прицепную площадку. На велосипедах ездят на прогулку целыми семьями. Семейная машина оснащена двумя седлами, двумя парами педалей, тремя колесами и креслицем для ребенка.
Антошка видела даже, как рано утром мальчишка ехал на велосипеде и держал за поводок оседланную лошадь. Его хозяин каждое утро совершал прогулку верхом.
Но новеньких велосипедов Антошка видела мало — все они были тусклые, пообтертые, а ее «машина» с никелированными ободами, о которые дробились солнечные лучи, конечно, должна была вызвать зависть и восхищение.
Антошка старательно одергивала юбку, скрывая забинтованные коленки, чтобы никто не догадался, какой ценой ей стоило овладеть искусством езды.
Она следила за дорогой и светофорами, ей некогда было взглянуть на небо, и только когда по промасленной и выутюженной шинами дороге запрыгали крупные капли, она поняла, что начался дождь, и быстрее заработала ногами.
Когда она въехала во двор, дождь уже лил в полную силу. Соскочив с велосипеда, Антошка задвинула его в стойку, сняла с багажника потемневший от дождя портфель. Жаль было оставлять велосипед, но не брать же его домой, когда все держат велосипеды во дворе, а у Антошки есть даже замок, которым защелкивается переднее колесо. «Никто твой велосипед не украдет, можешь быть спокойна», — заверяла ее мама.
На дворе под круглым навесом гриба укрылись ребята.
Дождь превратился в ливень. Светлые пузыри вскипали в лужах. Антошка нырнула под гриб.
— Садись сюда, — подвинулась на скамейке Ева, — и познакомься с моим сводным братом.
Со скамейки поднялся юноша. Левая рука у него была на перевязи. На загорелом лице выделялись светлые брови и глубоко сидящие серо-голубые глаза.
— Улаф, — отрекомендовался юноша.
Антошка протянула ему руку.
Наступило молчание. Малыши болтали ногами и с восторгом прислушивались, как дождь щелкал по крыше. Антошке захотелось снять ботинки, выскочить под дождь и пошлепать босиком по лужам. Но ни одному шведскому мальчишке это почему-то не приходило в голову, и они терпеливо выжидали, пока прекратится дождь.
— Наш Улаф недавно пришел из Норвегии, — шепнула Ева Антошке. — На самой границе фашист его чуть не убил, пуля попала в руку.
Улаф дернул Еву за рукав:
— Хватит тебе болтать.
Ева передернула плечами.
— А что, разве я неправду говорю? Улаф — мой названый брат.
— Почему названый? — удивилась Антошка.
— Потому что его отец вместе с моим отцом сражались в республиканской Испании и там стали побратимами. А потом отец Улафа погиб в Атлантике на норвежском судне. И Улаф, наверно, скоро улетит в Англию. В Норвегии у него немцы убили бабушку и дедушку.
У Антошки заныло сердце. Как ото просто говорится — убили… А где ее отец? Как это он борется с гитлеровцами «по своей специальности»?
— Сегодня в кино идет английский фильм «Луна смотрит вниз». Пойдем с нами? — предложила Ева.
Антошка пожала плечами.
— Если мама разрешит.
— А почему здесь не идут русские фильмы? — спросил Улаф.
— Шведы запрещают показывать наши фильмы о войне, но их будут показывать в пресс-бюро, в нашем пресс-бюро. Если хотите, я вам принесу пригласительный билет, — предложила Антошка.
— Тюссен так![3] — ответил Улаф. — Я смотрел некоторые ваши фильмы в Норвегии, мне очень понравились они.
— Когда же ты успел? — спросила Ева.
— Я смотрел их в подпольном кино…
И Антошке мучительно захотелось пойти сейчас же в кино, посмотреть какой-нибудь фильм, который хотя и идет в одной серии, но билет покупаешь сразу на три сеанса и уходишь из кино с жадным желанием еще посмотреть этот фильм хоть десять раз. Так она смотрела фильм «Чапаев» и дома всегда, когда чистила картошку, выстраивала картофелины на столе и спрашивала: «А где должен быть командир?..» А разве забудешь когда-нибудь знаменитую одесскую лестницу в «Броненосце Потемкине», по которой прыгает по ступенькам вниз коляска с ребенком?
Дождь перестал внезапно. Солнце загорелось в лужах. Осторожно обходя воду, к грибу направлялся мальчишка с заколкой. Рядом с ним шагала Эльза и без умолку трещала. Мальчишка вежливо улыбался. Они зашли под гриб, Эльза еле кивнула головой, всем своим видом показывая, что ей теперь не до Евы. Мальчишка вежливо поклонился, обождал, пока сядет Ева, и тоже сел. «Какие красивые у него глаза, — подумала Антошка, — светлые и вместе с тем какие-то загадочные». Она никогда не слыхала, как он говорит. Может быть, он немой?
— У рабочего, который работает вместе с отцом — их станки стоят прямо-таки рядом, — в подводной лодке остался сын. У них вчера весь цех не работал. Ты думаешь, что лодку потопили русские? — спросила Эльза и выразительно посмотрела на Антошку.
— «Ульвен» потопили русские. Я не думаю, я хорошо это знаю.
Антошка от неожиданности вздрогнула. Это сказал тот мальчишка с заколкой, сказал, коверкая шведские слова и путая их с немецкими. Вчера газеты сообщили, что в шведских водах потоплена шведская подводная лодка «Ульвен». «Кто потопил ее?» — спрашивали газеты. «Кто виноват в гибели моряков? — спрашивали шведы. — Удастся ли поднять ее со дна, спасти заживо погребенных людей?» И вот этот мальчишка с дрянной девчоночьей заколкой смеет говорить, что лодку потопили русские! Антошка с вызовом посмотрела на мальчика.
— «Ульвен» потопили не русские, а немцы! — сказал Улаф.
Мальчишка с заколкой встал и, сузив глаза, раздельно, тихо, словно разговаривая сам с собой, продолжал:
— Потопили русские… Я это знаю… Русские уничтожают европейскую цивилизацию… На Кунгсгатан в витрине выставлены фотографии зверств русских.
— Ты врешь! — вскипела Антошка и тоже вскочила со скамейки. — Гитлеровцы сфотографировали то, что сами совершили. Не верьте ему!
— Фотографии есть документы, — продолжал мальчишка. — Опровергнуть этого никто не может.
«Так это настоящий фашист!» — вздрогнула от отвращения Антошка.
— Мы опровергаем это! — Она сжала в руках мокрую косу, словно пыталась удержать себя от распиравшей ее ярости. — Не верьте ему! Советское правительство издало ноту о зверствах фашистов. В ноте документы, фотографии. Никому не удастся обмануть людей. Мы напечатали двести тысяч этой ноты. Завтра вся Швеция будет знать, кто в действительности совершает злодеяния.
Мальчишка с заколкой надвигался на нее.
— Да-да, двести тысяч документов мы разослали вчера по всей Швеции. Попробуйте-ка опровергнуть! Вам не удастся больше обманывать людей!
Мальчишка приблизил свое лицо к Антошке. Их взгляды скрестились.
И откуда она взяла, что у него красивые глаза? Вот они перед ней — плоские, белесые от злости, проткнутые черными зрачками. Тонкие губы кривятся в усмешке, и вдруг в Антошку вонзилось как жало:
— Ты есть русский свинья!
«Зубами буду грызть фашистскую гадюку», — как молния сверкнули строчки из письма.
Ух, нет!
Это не Антошка, это ее мокрая коса хлестнула наискось по лицу негодяя, а потом Антошкин портфель забарабанил по плечам и спине фашиста.
Мальчишка с заколкой изогнулся, выхватил из кармана рогатку и уже занес ее над Антошкой, но кто-то заслонил девчонку, кто-то упал и увлек ее за собой. Ева взвизгнула.
Когда Антошка поднялась на ноги, мальчишка с заколкой, не разбирая луж, мчался по двору. Еву и малышей как ветром сдуло, и только Улаф стоял, обхватив рукой левое плечо и тяжело отдуваясь.
Взрослые уже спешили из подъездов, но Антошка предпочла поскорее укрыться дома.
На столе ее ждала мамина записка. Елизавета Карповна писала, что уехала в больницу и вернется только к утру, чтобы Антошка учила уроки, поужинала и никуда не смела выходить.
У Антошки остался нехороший осадок от всей этой истории. Смутное чувство недовольства собой не давало покоя. Наверно, не нужно было затевать эту постыдную драку. Что-то она сделала не так, нехорошо, но как можно оставаться равнодушной, как можно было молча выслушивать такое? «Тоже «геройство» проявила, не могла отстегать словами, так пустила в ход косу! — попрекала она себя, стоя под теплым душем и старательно отмывая волосы. — Вот, слепая курица, вообразила, что этот фашистский слизняк даже красив, и наделила эту дрянь доблестями, не разглядела звериной морды».
Уроки учились кое-как.
Измученная угрызениями совести, Антошка легла спать.