— Спасибо. Мы к вам по делу, Александра Семеновна.
— Пожалуйста, пожалуйста. Садитесь. Чайку?
— Нет, спасибо.
— А ты, Сашка, что-нибудь ел? Вы знаете, это буквально дитя улицы. Почти не входит в дом.
— Александра Семеновна…
— Да, да. Я вас слушаю. Только скажите Саше, чтобы он не горбился. Вы красивая девушка, он вас послушает.
— Бабушка!
— Молчу, молчу! Ну, так что за дело?
Ада дивилась, как эта женщина инстинктивно отталкивает от себя неприятное. Не знает еще, в чем оно, но внутреннее обоняние подсказывает: осторожно. Здесь опасность. Капкан, может быть. Здесь протоптала дорожку беда.
Прав Саша — рука не поднимается. На чутко идущего по грани радости и несчастья зверя и у охотника порой не поднимется рука.
— Видите ли, — сказала Ада, — заболел один очень дорогой нам… дорогой мне мальчик. У него сотрясение мозга. Вы ведь знаете всех здесь. Вот я и подумала… Может, вы поможете.
Бабушка Саша проницательно поглядела в Адины глаза и не стала расспрашивать. Нет, нет, зачем же? Она поможет и так.
— Вам нужен Столяров, — сказала она авторитетно, на глазах превращаясь из певицы в медицинского работника. — Он нужен вам.
— Бабушка! — шепнул Саша. — Но ведь он не подпустит нас даже к калитке. — И пояснил Аде: — Это Нинкин дед. Он нас всех, ребят, прямо ненавидит.
— И вы тоже боитесь, Адочка?
— …Н-нет, но я не знаю его. Вряд ли он поможет незнакомой. А рисковать тут нельзя.
— Хорошо! — торжественно произнесла бабушка Саша. — Я сама пойду с вами. Но вообще-то он добрейший человек — как говорится, мухи не укусит!
Саша и Ада поглядели друг на друга и впервые за эти дни улыбнулись.
Сначала шли быстро, потом, приблизясь к даче Столяровых, замедлили шаг.
— Хорошо бы узнать, дома ли Вера Ефимовна, — сказала бабушка Саша. — Она, бедняжка, такая нервная стала, ее ишальгия прямо скрутила. А Василь Василич ведь ухаживал за мной! — и улыбнулась молодо и победно.
Но узнать о Вере Ефимовне оказалось невозможным, и они под неумолкающий лай белой овчарки, привязанной к яблоневому дереву, гуськом проследовали по песчаной расчищенной дорожке к даче, задыхаясь от запаха флоксов, Табаков и еще каких-то неизвестных, но резко пахнущих цветов.
Увидев Сашу, высокий старик в грязной майке и старых тренировочных штанах с пузырями на коленках, Столяров-дед, нахмурился, а Столярова-бабка Вера Ефимовна, правда сильно погнутая болезнью, выдала ласковую улыбку. Когда была замечена бабушка Саша, старики поменялись выражением лиц. Ада не вызвала никакой реакции.
Возле террасы на столбах стояли два керамических горшка, из которых во все стороны лезли настурции. Опять настурции! Никуда не вырвешься от них, от этого грубо беленного больничного дома, растрескавшегося сада без тени и человека в сапогах и кепке, держащего черные руки у лица… Самого мальчика Сашина мысль обтекала, как речка скалу. И, чтобы помочь ей, что ли, обтекать, Саша шагнул на террасу, где уже велся тот самый, очень важный, может, даже решающий разговор.
— А что за мальчик? — спросил Столяров.
— Это вот Адочкин родственник, — ответила бабушка Саша и оглянулась растерянно на Аду. — Это братик Адочки Жучко.
— Странно, — ответил старик, поглаживая остаток светлых волос на голове. — Сегодня видел Виктора Сергеича, и он мне — ни слова.
— И тем не менее, — сказала Ада, разводя руками.
— Ну что ж, — ответил Столяров-дед, подумав. — Я зайду к вам. Сейчас переоденусь…
— Да чего там переодеваться, — вмешалась Вера Ефимовна, — тут идти-то два шага.
— Дело в том… — сказала Ада. — Дело в том, что мальчик в больнице.
— А, ну так чего же тогда? — пропел Столяров-дед и стал величественным. — Даже и неловко путаться! И зачем? Почему мы всегда не верим рядовым врачам?
— Он очень молод, — оробев, сказала Ада. «Не поможет. Не хочет — и не поможет, — стучало у нее в висках. — И нечего тревожить это самодовольство, облаченное в грязную майку и обсаженное цветочками».
Она поднялась, шагнула к выходу.
— Простите, пожалуйста, за беспокойство.
— Ну что вы, Адочка, — остановила ее бабушка Саша. — Василь Василич просто говорит, что нельзя не верить врачам… Он все сделает. Правда ведь, Василь Василич? — И опять к Аде: — Ведь мы, врачи старой школы, — мы клятву давали… Что вы!
Столяров-дед вдруг хмыкнул, провел тыльной стороной большого пальца по несуществующим усам:
— Ну и хитра эта Сашенька, ну и Лиса Патрикеевна!
Он молодо, без кряхтения, поднялся, пошел в комнату и зажужжал там бритвой. Бабушка Саша победно оглядела всех, кто присутствовал при ее моментальной победе.
***
В темном коридоре с побелкой на бревнах и пакле, высокий, весь в белом врач казался привидением. Он и правда был молод, но не так чтобы очень красив — большой нос, узкие глаза, узкие губы.
— Мы относительно мальчика… — начала бабушка Саша.
— Петрова Кости, — подсказала Ада.
— А, Костя. Да. Намучились мы с ним. Да еще отец вот недавно забегал — и с кулаками: «Уморишь, говорит, убью. Задушу».
Врач не смеялся и не сердился, точно это его мало касалось.
— А можно посмотреть мальчика? — солидно сказал Столяров-дед. — Я врач.
— Профессор, — добавила бабушка Саша. — Профессор Столяров.
— Я учился по вашей книге, — кивнул доктор. — Конечно, пожалуйста. — Он опять сказал, как бы отстраняясь от себя, без суетливости и без обиды. И добавил: — Кстати посоветуемся, стоит ли делать прокол. У него отек мозга все же значительный. — И крикнул в темноту: — Нюра, дай-ка халат!
А когда вышла красивая сестричка с халатом и дед Столяров облачился в него, став сразу строгим и снисходительным, доктор повел его к дверям 2-й палаты, сказав остальным:
— А вас попрошу подождать.
— Давайте выйдем на улицу, — предложила бабушка Саша.
И они сели на белую скамеечку, как тогда. И опять Саше было холодно и мутно от страха.
День опадал, солнца не было видно за больничным домом, но и при этом освещении дом был холоден, беззащитен и беспощаден.
Да. — Да.
Нет. — Нет.
Если человек попадает в больницу, он чаще всего становится между этими понятиями плюс еще один довод в пользу «да» — вот этот врач или другой какой-нибудь, со своим знанием, умением и желанием помочь. А теперь еще Столяров-дед. Скорее бы он вышел.
Саша сидел на краю скамейки и от волнения на планке ее расставлял пальцы, как на грифе гитары:
Это была ария все того же Зибеля из «Фауста» Гуно. Саша разучил ее для бабушки Саши, и она сохранившимся еще поставленным контральто пела, часто сбиваясь:
Это было далекое оперное, гитарное, беззаботное время. А теперь даже бабушка Саша сидит строгая: медицинский работник старой школы. И о чем-то уже, вероятно, догадывается. Да она давно догадывается. И вот не бросает его. И Ада не бросает.
Хорошо, что есть Ада. Она как стерженек вбила в эту историю. Отбросила мелкое и не главное.
Но что же так долго? Что они там делают?
Нинка глядит добрыми телячьими глазами, от них ни тепло ни холодно. А что же Светка? Саша совсем забыл о ней. Да неважно.
Почему они не выходят?
Папа Ира, наверное, делает свой доклад. В другое время Саша волновался бы. Надо ему сказать. И маме Саше тоже.
Вот они!
Два человека одного роста, молодой и старый, стоят на крыльце. Ада, припадая на правую ногу, подбегает первая. Бабушка Саша за ней. Саша только весь вытянулся вперед — ноги не держат его.
Лица у врачей серьезные. Они что-то договаривают. Потом профессор Столяров делает шаг вперед и кладет руку на плечо Аде:
— Ну, ничего, девушка милая. Я думал, хуже. Ничего.
— Выживет он? — спрашивает, как выдыхает, Ада.
— Да. Нет сомнения. Только нужна неподвижность. Вам неплохо бы подежурить. Как будет полегче, мальчик начнет двигаться, вскакивать… Еще он испугался. Маленький нервный шок. Это пройдет.
Дед Столяров дает советы об уходе, о том, когда начать поднимать мальчика. Саша не слышит больше. Он сидит, ухватившись холодными пальцами за скамейку, а по щекам бегут горячие реки, и горло сдавило.
— Что это с молодым человеком? — спрашивает врач. — Что с тобой?
Саша хочет ответить, но вместо слов из сдавленного горла выбивается хрип.
— Нюра, воды, пожалуйста, — говорит врач и подносит к Сашиным губам теплый граненый стакан.
Саша начинает пить и проливает воду, а когда молодой доктор обнимает его: «Ну пей, пей, все будет хорошо, не волнуйся!», из горла точно вырывается пробка, и он уже плачет в голос, давясь перехваченным дыханием, и сквозь спазмы и всхлипы говорит врачу, склонившемуся над ним:
— Это я, я сбил… Я сбил мальчика!
***
— Фамилия?
— Чибисов.
— Имя и отчество?
— Александр Ираклиевич.
— Год рождения… Место жительства…
Человек в бледно-зеленой милицейской рубашке записывает. Лицо у него серо, глаза прозрачны, руки жилисты. Очень обыкновенный человек. Следователь.
В маленькой комнате накурено, по стеклу закрытого окна ползает муха. А за окном гудит электричка — милиция возле самой станции, — спешат к поезду люди, какой-то парень промчал на велосипеде. Все движется, шумит. А Сашина жизнь остановлена стоп-рычажком.
— Припомните, в котором часу это было.
— Я не знаю точно.
— Ну примерно?
— Часа в три. В пятнадцать часов.
— Вы ехали один?
— Нас было несколько человек.
— Кто?
— Они уехали вперед, они не видели.
— А с вами на велосипеде?..
— Одна девушка.
— Фамилия, имя.
— …
— Ну, так я жду.
— Я один виноват. Я забыл про тормоз.
— Про какой тормоз?
— Я взял чужой велосипед…
— Украл?
— Нет, мне дал приятель.
— Кто?
— …
— Вы напрасно скрываете… — следователь переворачивает страничку, смотрит имя и фамилию, — Чибисов… Александр. Все это нам очень просто установить. Продолжайте.
Саша рассказывает. Теперь, когда Косте легче, память уже не обходит его так настойчиво, хотя говорить все равно трудно: то забывается слово, то, когда вспомнится, никак не станет на место:
— Не сказал никому… потому что… некому.
— Как это — некому?
— Папа был занят… Ада…
— Кто это — Ада?
— Одна девушка.
— С которой вы ехали?
— Нет, другая.
— Она не ездила с вашей компанией?
— Нет.
— Но у вас столько друзей… взрослых я имею в виду. И семья профессора Столярова, и…
Он, видно, уже наводил справки. Не приди Саша сам, его бы, может быть, взяли. Взяли, как беглого преступника, скрутили бы руки…
— Подпишите протокол. Вот здесь. Прочтите сначала…
Когда Саша вышел, папа Ира, весь вытянувшись вперед, сидел на скамейке в коридоре. Саша и забыл, что они пришли вместе. Папа Ира сразу встал, растерянно подошел к сыну:
— Ну что?
— Ничего. Допросили.
Саше, как всегда в самое неподходящее время, хотелось спать. Прямо глаза закрывались.
— Подожди тут, — сказал папа Ира и постучал в дверь к следователю.
А Саша плюхнулся на темную скамейку в темном из-за давно не мытого окна коридоре, и сразу перед глазами поплыли стены, двери, пахнущие кожей, выцветшие зеленые рубахи…
— Уморил тебя наш-то? — сказал кто-то над самым ухом.
Саша открыл глаза. Это был Миша, милиционер, который дежурил по ночам у них в поселке.
— Ну что, подводят под статью?
— Не знаю, Миша. Пускай. Мне теперь — ничего. Когда искали, было страшней.
— Ну, ясное дело. А я тут отца видел… ну, мальчика-то, Кости этого. Молчит. То кричал, ругался, а теперь молчит. «Как, говорю, сынишка-то?» А он: «Ничего. Лучше теперь. Ну, недели две еще отлежит». — «Дурачком-то, говорю, не останется?» — «Нет, все соображает. Теперь, говорит, шоссейку эту обходить за версту будет. А то ишь, воли взял, с Веркой, соседской девчонкой, купаться. У них пятеро, им, говорит, может, и не жалко, а у меня один».
Саша потер сонные глаза. Хорошо, конечно, что отец притих, но не в этом дело. Дело не в этом. Теперь надо придумать что-нибудь для Кости, чтобы он смирно лежал, чего нибудь там в своей бритой голове не испортил. И Саша улыбнулся этому глупому Косте — как он водил глазами за мухой, а потом засмеялся: «Во залаза! От деда ко мне плилутилась!»
Из следовательского кабинета вышел папа Ира, сохранив еще на лице сосредоточенное выражение.