Я начал с левого крыла и сообразил, что правильные тонкие линии получаются, если посильней наклонить карандаш. Я постарался вспомнить, как выглядят ряды перьев на крачке, как эти перья становятся крупнее ближе к концам крыльев, как они будто бы наклоняются немножко к телу и как налезают друг на дружку, почти перепутываются, над длинными хвостовыми перьями. Как перья становятся другими – более округлыми, – прежде чем вдруг перейти в заостренный хвост. Как перья на крыльях кажутся длинными и острыми, а перья на теле больше похожи на шепот.
Думаете, легко все это вспомнить?
А нарисовать, думаете, легко? Если вы так думаете, то здорово ошибаетесь.
Я испортил все левое крыло. По-моему, ряды я наметил правильно, а вот черточки для отдельных перьев нарисовал то ли слишком близко друг к другу, то ли еще как-то не так, и когда я загнул их снизу, все это стало похоже на каракули детсадовца, который учится писать шестерки. Нельзя было представить, как крылья с такими перьями рассекают воздух.
Потом я попробовал справиться с перьями на теле, и они вышли более или менее сносно. Тут надо нажимать на карандаш еле-еле, совсем слабенько. Издалека-то они выглядели нормально, только вот чем ближе, тем хуже.
Я взялся за правое крыло, и поначалу казалось, что его я тоже запорю. И я вдруг понял: не надо рисовать каждое перышко! Не надо! Спорим, что вы об этом и не подумали?
Так что вместо нижних рядов самых больших перьев я нарисовал всего-навсего несколько линий и загнул их – и, по-моему, оказалось то, что нужно! Теперь я мог представить, как эти перья скользят по воздуху. Запросто.
Я посмотрел на перья и скатал лист, чтобы спрятать его под кроватью, а потом снова раскатал, чтобы еще раз взглянуть на перья, и наконец опять скатал и спрятал под кроватью. Потом выключил свет, и улегся, заложив руки за голову – на одной так и остался мазок от карандаша, – и стал смотреть в окно. Летнее небо еще не до конца потухло, и птицы перед тем, как уснуть, развели страшную суету. Несколько звездочек уже зажглись.
Я не мог удержаться от улыбки. Просто не мог. Может, с вами такое бывает каждый день, но я думаю, это был первый раз, когда мне не терпелось показать что-то, сделанное моими руками, тому, кому было не наплевать, причем этот человек не был моей матерью. Знаете, что при этом чувствуешь?
Вот почему я ходил в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку каждую субботу почти весь август и начало сентября.
Только не подумайте, что книжки читать.
* * *
Сентябрь.
Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга[2].
Первый понедельник сентября был Днем знакомства всех новичков, поступивших в Школу имени Вашингтона Ирвинга, – то есть целой кучи семиклассников, которые прожили в своем тупом Мэрисвилле, наверное, всю свою дурацкую жизнь, и одного-единственного восьмиклассника, который переехал сюда этим летом.
Меня.
Просто блеск.
Вечером я пошел туда с матерью – она оделась во все самое лучшее, как на мессу, и держала меня за руку, пока мы не подошли так близко, что нас уже могли увидеть. Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга выглядела так, как будто ее построили те же люди, которые построили Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку. Шесть ступенек – в точности как там – и колонны с обеих сторон от дверей, а внутри гулкие мраморные полы, от которых тянет холодком. Мы собрались в актовом зале. Казалось, все ученики отлично знают друг друга – наверное, потому, что все они с самого первого класса ходили в одну и ту же начальную школу. Даже матери, одетые так, что моя не могла тягаться по этой части ни с кем из них, – и те, похоже, были знакомы друг с другом целую вечность.
Мы сели отдельно от всех остальных. И сидели молча. Мать сняла шляпку и держала ее в руках. Перчатки она тоже сняла.
В семь часов на сцену вышел директор. Он поздравил нас с началом нового учебного года в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга и сказал, что перед нами открываются широкие возможности и блестящие перспективы. Его звали директор Питти – думаете, я вру? – и он пообещал следить, чтобы мы не слишком распускались. (Тут мы должны были вежливо засмеяться, и все матери так и сделали. Даже моя, когда поняла, что от нее требуется.) Потом директор Питти сказал, что хотел бы представить наших учителей, и весь передний ряд встал и повернулся к нам. По-моему, только двое или трое из них были довольны тем, что их представляют. Остальные выглядели так, будто отлично помнили, что у них еще есть несколько дней летней свободы, и вовсе не хотели вспоминать про школу раньше, чем им придется это сделать. После того как они сели обратно, директор Питти назвал девиз очередного учебного года: «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!» – и вызвал к себе группу девятиклассников в одинаковых оранжевых футболках с надписью «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!», и они раздали всем листки, напечатанные на копировальной машинке, а потом директор Питти полчаса читал их со сцены. И с каждым новым листком зал, который все лето простоял запертый, накалялся еще на пару градусов.
Даже тупые девятиклассники, которым так нравилась их дружная компания, уже совсем изнемогли, и тогда директор Питти попросил родителей остаться в зале на собрание – обсудить школьные планы и послушать, чем им придется обеспечить своих детей из-за ограниченности школьного бюджета. А ученикам пока что велели разойтись по классам, где они должны были получить дополнительные инструкции от директора Питти и мистера Ферриса.
Я наклонился к матери.
– Пошли отсюда, – сказал я.
Она улыбнулась.
– Нет, надо досидеть до конца, – сказала она. – Я тебя потом подожду.
Тогда я вышел из зала, и одна из Дружных Девятиклассниц спросила у меня фамилию и показала, в какую комнату мне идти, и я пошел туда и уселся вместе с семиклассниками, фамилии которых начинались на буквы от «М» до «Я».
Они все друг друга знали.
Просто блеск.
Мы ждали за отмытыми дочиста партами. Угадайте, кому из нас было не с кем поговорить? Мы ждали, и я стал искать глазами ручку, чтобы сделать свою парту не такой чистой, но тут наконец пришел директор Питти. На лице у него сияла широченная улыбка, как будто он прямо не знал, куда деваться от счастья.
– Это займет всего несколько минут, – сказал он. И раздал нам очередные листки. – Директор Питти хочет прочесть с вами кое-какие правила, чтобы потом мы все могли спокойно приступить к учебе. Директору Питти кажется, что он помнит большинство из вас по собранию, которое проходило в мае под девизом «Поскорей бы в школу!». Но некоторые, возможно, лишь недавно приехали к нам в город и перевелись из школ, где обучение организовано иначе. – Он обвел нас взглядом. – По крайней мере, одного такого мальчика я вижу.
Угадайте кого.
– Всем нам следует знать, чего ожидать друг от друга, чтобы через неделю или месяц никто не говорил директору Питти: «Простите меня, директор Питти, я не знал!»
Он выбрал мальчишку во втором ряду.
– Скажи директору, как тебя зовут, – потребовал он.
– Ли, – ответил тот.
– Полностью.
– Ли Рострум.
– Брат Джона?
Ли Рострум радостно кивнул.
– В таком случае директор Питти уверен, что мы с тобой поладим. Будь добр, Ли, прочти нам первое правило из этого списка.
Ли Рострум разгладил на парте свой листок.
– «Уроки в нашей школе начинаются в восемь часов десять минут – к этому времени каждый ученик должен сидеть в своем классе за своей партой, готовый к первому уроку».
– Спасибо, Ли, – сказал директор Питти. – И обратите внимание, что «восемь часов десять минут» означает именно «восемь десять», а не «восемь одиннадцать», и не «восемь двенадцать», и не «восемь тринадцать». – Взгляд директора Питти стал блуждать по классу. – А тебя как зовут? – спросил он.
– Лестер Шеннон.
– Пожалуйста, Лестер, прочти следующее правило.
Так дальше и шло. На наших листках были правила о том, сколько продолжаются перемены между уроками, и о шкафчиках для сменной одежды, и о кодовых замках на них – нельзя говорить свой код никому, только директору Питти, если директор Питти про него спросит, – и о перерыве на ланч, и о том, что рубашки у мальчиков всегда должны быть заправлены, а юбки у девочек не должны быть выше колен больше чем на ладонь, и о том, что ученикам запрещено появляться в школе без носков, и о том, какой длины волосы разрешается иметь мальчикам – когда читали это правило, директор Питти посмотрел на меня, – и даже о том, сколько раз в день нам можно ходить в туалет. Думаете, я вру?
После туалетного правила взгляд директора Питти снова начал блуждать по классу и остановился на мне.
– Как тебя зовут? – спросил директор Питти.
– Дуг Свитек.
– Пожалуйста, Дуглас, прочти следующее правило.
– У Дуга Свитека есть вопрос, – сказал я. Знаю – как Лукас в те моменты, когда он был самым большим уродом на свете.
Директор Питти нахмурился. Он явно не любил вопросов.
– Что, если Дугу Свитеку понадобится сходить в туалет больше трех раз?
Директор Питти положил свой листок на стол перед собой.
– Тогда Дугу Свитеку нужно будет показаться доктору.
– Вы думаете, это поможет? – спросил я.
Все, кто был в классе, засмеялись. Все до последнего.
Не засмеялся только директор Питти.
– Читай следующее правило, – сказал он.
Я посмотрел на свой листок.
– По-моему, Дугу Свитеку нужно сходить в туалет прямо сейчас, – сказал я. – Но ему будет достаточно одного раза. По крайней мере, он так думает.
Громкий смех по всему классу.
Не засмеялся только директор Питти.
– В таком случае Дуглас может пойти в туалет.
Я встал.
– И пока он там, советую ему убедиться, что рубашка у него заправлена надлежащим образом. Лучше привыкнуть к этому с самого начала. А еще ему следует подумать, где он будет стричься, поскольку я не пускаю в свою школу мальчиков, которые выглядят как девочки.
Все засмеялись еще громче.
Вот урод!
Я вышел. Директор Питти закрыл за мной дверь.
По дороге в туалет я проходил мимо класса, где собрались школьники с фамилиями на буквы от «А» до «Л». Все они сидели тихо и немножко подвинувшись вперед, и я услышал голос мистера Ферриса. «В этом учебном году или, может быть, следующей осенью, – говорил он, – будет совершено то, чего еще никто никогда не совершал. НАСА отправит несколько человек на Луну. Задумайтесь об этом. Люди, которые когда-то сидели в таких же классах, как этот, оставят свои следы на поверхности спутника Земли. – Он помолчал. Я прислонился к стене там, где мог хорошо его слышать. – Вот почему вы сидите здесь сегодня, и вот почему вы будете приходить сюда в следующие месяцы. Вы приходите, чтобы мечтать. Приходите, чтобы строить фантастические воздушные замки. А еще вы приходите сюда ради того, чтобы научиться закладывать фундамент, который позволит этим замкам стать реальностью. Когда те, кто отправится в этот полет, были мальчишками вашего возраста, никто не знал, что когда-нибудь они ступят на другую планету. Никто. Но через несколько месяцев это случится. Так что же через двадцать лет скажут о вас? “Никто не знал, что этот парень из Средней школы имени Вашингтона Ирвинга станет…” – кем? Какой замок построите вы?»
Я не пошел в туалет. Вместо этого я стал ждать, когда моя мать выйдет из актового зала. А когда она вышла и мы покинули школу, я посмотрел вверх, на луну. Потом мы пошли домой мимо кафе-мороженого – того, что за углом через квартал от библиотеки. Съели там по порции ванильно-шоколадного, я и мама. И я за него заплатил.
Знаете, что при этом чувствуешь?
* * *
Поздно вечером наверх пришел мой брат – когда я думал про одюбоновских птиц и про то, как я покупал ванильно-шоколадное для нас с мамой и как мы с Лил Спайсер сажали маргаритки, и смотрел из окошка на впечатляющую луну.
Помните, я говорил, что стоит только твоей жизни пойти на лад, как что-нибудь обязательно все испортит? Помните?
– Эй, Дугго, – сказал он. Думаю, вы сами можете представить себе, как именно мой брат сказал «Дугго». – Эй, Дугго, чем ты сейчас вообще занимаешься?
– Ничем, – ответил я.
– А я другое слышал, – сказал он. – Я слышал, ты в библиотеку ходишь.
– Ну и что?
Он засмеялся так, как полагается смеяться людям с ярко выраженными криминальными наклонностями.
– Ты ведь даже читать не умеешь, – сказал он.
– Умею я читать!
Опять смех человека с ярко выраженными криминальными наклонностями.
– Дугго, – сказал он, – если бы в туалет надо было ходить по инструкции, нам пришлось бы стелить для тебя газеты по всему дому.
И тут произошла странная вещь. Я знаю, что должен был бы вскочить с кровати, броситься через всю комнату, приплюснуть его к стене и врезать ему как следует. «Да сам-то ты умеешь читать?» – вот что я должен был крикнуть. Будь на моем месте Джо Пепитон, он так и сделал бы.
Но я сначала подумал не об этом. Сначала мне в голову пришло только одно: Полярная Крачка, как она летит в море и скоро туда рухнет, как она изогнула шею, потому что знает, что вот-вот ударится о воду. Ее глаз.
А потом – и это еще страннее – я подумал про Лукаса и про то, где он сейчас, и смотрит ли он в окно, если там, где он сейчас, есть окно, и видит ли такую же впечатляющую луну, как здесь.
Тут мой тупой брат снял свои тупые вонючие носки и кинул их мне.
– Присмотри за ними до завтра, пока я не заберу, – сказал он.
Я бросил их на пол. Опять тот же смех.
– Все нормально, Дугго, – сказал он. – Не бесись. Я уверен, что для восьмиклассника не уметь читать – самое обычное дело.
Я отвернулся. Когда я наконец заснул, он уже давно храпел.
* * *
После доставки заказов в следующую субботу я решил проверить, есть ли у Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеки задняя дверь, на случай, если кто-нибудь с ярко выраженными криминальными наклонностями поджидает меня у парадной.
Оказалось, что задняя дверь у библиотеки есть – запертая, конечно. Но это было неважно. Мой брат не поджидал меня спереди – наверное, он со своей шайкой околачивался сейчас где-нибудь в другом месте.
Так что я поднялся по шести ступеням и вошел в главную дверь. Миссис Мерриам сидела за своим столом и заносила книги в каталог с таким остервенением, как будто на всем белом свете нет ничего важнее каталогов. Очки были у нее на носу, а когда она оторвалась от своих книг и увидела меня, то улыбнулась. Или, скорее, ухмыльнулась. Это была такая ухмылка, которая как будто говорит: «Я знаю кое-что, чего ты не знаешь». Так ухмыляется мой брат, когда знает, что меня ищет отец. Ухмылка человека с ярко выраженными криминальными наклонностями – вот какая.
Но мало ли что? Может, с ней только что случилось что-нибудь плохое. Может, ей стало одиноко. Может, она тоже ненавидела этот тупой Мэрисвилл. Мало ли что? Так почему бы не попробовать, пусть хотя бы один разок, быть с ней повежливей? Один разок. Что мне терять?
– Здрасте, миссис Мерриам, – сказал я. Вежливо, как полагается.
– Здравствуй, здравствуй, – сказала она. – Знаешь что? Тебе не всегда будет доставаться все, что ты хочешь. Жизнь не так устроена. Может, сегодня ты наконец это поймешь.
Видите, к чему приводит вежливость?
Я пошел наверх посмотреть, там ли мистер Пауэлл с Полярной Крачкой. У меня в руках был лист, свернутый в трубочку. Тот самый, с перьями.
– Можешь не торопиться, – крикнула мне вслед миссис Мерриам.
Мистер Пауэлл стоял около витрины и смотрел вниз. Его руки лежали ладонями на стекле, как будто он хотел вдавить его внутрь.
– Здрасте, мистер Пауэлл, – сказал я.
Он поднял глаза.