Матвей Ратиков вспоминал этот разговор с сыном по дороге на фронт. И в эти же примерно дни Володя с Натой и мамой смотрели, как белка учила бельчонка. Как радостно было бы Матвею Тимофеевичу узнать тогда, что все трое Ратиковых живы и здоровы! Ведь всё время думалось: где-то они теперь? Как живут? Чем живут?
Ратикову казалось, что поезд еле тянется, а потом вагон начинал отчаянно качаться и греметь: пролетали не по-летнему мокрые и грустные полустанки, невзрачные перелески, низкие лохматые тучи, которые нависли над нескошенными полями. Толчки, остановки среди голых полей и бугров, потом испуганный крик паровоза, снова толчок и стремительный бег поезда. Дорогой тревожный был сон у Матвея Тимофеевича, и во сне этом всегда почти дом, жена, Володя и маленькая Наташка.
Воинский эшелон остановился ночью. Было темно, а мгновениями вспыхивал яркий-яркий свет, и спустя секунду взрыв ударял в грудь, оглушал, бил пылью и мелкими камешками по лицу, пытался свалить и отбросить. После взрыва становилось ещё темнее: ослеплённый вспышкой, Матвей Тимофеевич совсем ничего не видел и в одном шаге перед собой. Он слышал только, как кто-то бежал вдоль состава, крича:
— Скорей! Скорей!
И Ратиков повторял это, торопя своих красноармейцев:
— Живей, ребятушки! Ну, у кого не ладится? Прыгай на землю.
Сам Матвей Тимофеевич был уже собран: вещмешок за плечами туго подогнан, автомат на груди, лопатка и котелок по бокам.
Бойцов своего отделения он торопил по-разному — кого строгостью, кого дружески, а кому старался помочь. Он знал, что у каждого из этих молодых красноармейцев, впервые надевших одинаковые гимнастёрки, свой особый характер и привычки.
Бомбёжка приближалась к эшелону. Вот уже бомба взорвалась совсем близко, и Ратикова при этом сшибло с ног и обсыпало колючей землёй. Как сквозь сон, он услышал:
— Ой, убьют!
Матвей Тимофеевич выплюнул землю, вытер губы, глубоко вобрал воздух, поднялся. Всё произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.
— Без паники! — крикнул он в темноту. А услышав снова, как кто-то не то пробормотал что-то испуганное, не то заскулил и заохал, выкрикнул: — За мной бегом марш!
Глаза чуть привыкли к темноте, и он различал теперь косой бугор, за который бежали в укрытие еле видные фигуры людей. Бежать надо было осторожно, чтобы не споткнуться или не провалиться в темноте в какую-нибудь яму или канаву. Услышав за собой не то порывистое дыхание, не то тяжёлые вздохи, Матвей Тимофеевич на мгновение остановился и выкрикнул с озорством:
— Эй, храбрецы, на войне надо не о смерти вопить, а о жизни думать! Тогда смерть обойдёт тебя стороной. Не отставай!.. Ложись!
Вовремя отдал он последнюю команду, падая лицом вперёд, как бы вдавливаясь в землю, закрывая руками голову. Тех из красноармейцев, кто не успел лечь тут же за ним, воздушной волной опрокинуло, повалило навзничь, засыпав землёй лицо, забив пылью нос и уши. Видимо, враг бомбил теперь точно по цели, и смерть подошла совсем вплотную к Ратикову и его товарищам по эшелону…
ОЛЬГА ОЛЕГОВНА
Володя и Наташка стояли, тесно прижавшись к матери. Этой ночью они услышали войну, а сейчас увидели. Наташка захныкала и вдруг заревела. Её никто не успокаивал, на неё никто не кричал, не цыкал, не требовал замолчать. Она рыдала громко — и вдруг замолчала…
В это мгновение Галина Фёдоровна, как бы очнувшись от сна, рванулась вперёд, увлекая за собой детей, и сказала:
— Пошли!
Было страшнее, чем ночью во время бомбёжки. Страх этот не покидал Володю всю обратную дорогу, и ему всё время виделась тёмная громада дымящихся камней, что-то тяжко-серое, почти чёрное, сумрачное среди ясного солнечного дня.
Обратно шли молча и торопливо. Наташка, не успевая за большими шагами взрослых, переходила в бег. Она сначала похныкивала, потом же, снова почувствовав, что сейчас не до неё, замолчала.
А вот и маленький дом Ратиковых. Утром ещё по двум сторонам подъезда были две маленькие витрины — молочной и булочной. Теперь же на тротуаре высилась куча мусора и битого стекла, а вместо магазинных окон — пирамида мешков с песком, прикрытых снаружи листами фанеры.
От этого дом сразу как бы ослеп.
— Володя, ты не заметил, разве эти окна ночью разбило? — спросила Галина Фёдоровна.
— Не помню, мама.
— Разбили! — сказала Ната. — Я помню.
Войдя в подъезд, Володя прежде всего открыл почтовый ящик, пошарил в нём рукой и сказал:
— Ничего, мама. Письма с фронта медленно идут. Вот и Мишка ничего не знает о своём папе.
Миша, школьный товарищ Володи, в один с ним день проводил своего отца на фронт.
— Ты плохо искал.
Галина Фёдоровна опустилась на колени перед ящиком — для её роста он висел слишком низко, — отодвинула дверку-дощечку и заглянула внутрь.
— А это что?! — Она держала в одной руке бумажку, а другой вытирала глаза. — Прочти, Вова, это не письмо, а какая-то повестка-извещение. Прочти же: у меня всё расплывается перед глазами.
В подъезде было сумеречно: единственное окно из подъезда на улицу тоже, как витрины магазинов, за это утро, видимо, забили фанерой и тут же закрыли стеклянный фонарь на крыше, который в солнечные дни золотистыми шарфами освещал лестницу. Володя прищурился и стал читать бумажку, напечатанную на машинке, с вписанными кое-где словами от руки:
— «Гр. Ратиковой Г. Ф. Настоящим доводим до вашего сведения…» Натка, опять ты ревёшь! Тише! Я и так ничего разобрать не могу. Мама, ты не волнуйся — это же не письмо оттуда, а что-то здешнее, московское…
— Читай, читай, Володечка!
— Читаю: «…вашего сведения, что ваше дежурство по противовоздушной обороне на крыше в ночь с пятницы на субботу с восьми вечера до восьми утра. Вам надлежит зайти в домоуправление за инструкцией по тушению зажигательных бомб». Всё… Натка, да перестань же реветь!
— Бомба, — сказала Натка и замолчала.
Они вошли во двор и чуть только переступили порог в прихожую, как за одной из двух дверей услышали громкий голос:
— Получили? Поздравляю!
Затем приоткрылась дверь, и в ней показалась голова женщины. Всё в ней было ладно и как-то аккуратно, как на картинке. Волнистая причёска цвета спелой пшеницы, глаза как васильки, брови и ресницы чётко очерченные, а щёки и лоб красные, точно она только что из парилки в бане. В приоткрытой двери виднелся ещё её цветастый, пёстрый воротник какого-то платья или закрытого халатика, и в розовых ушах поблёскивали маленькие серёжки.
Галина Фёдоровна ничего не ответила соседке, но та вышла в прихожую и резко сказала, как бы выкрикнув:
— А я торчать пугалом на крыше не собираюсь.
Последние слова она бросила в закрытую дверь Ратиковых.
— Володя, молчи! — сердитым шёпотом произнесла Галина Фёдоровна. — Слышишь, не смей связываться! Натка, раздеваться! Вовка, ты куда?! Слышал, что я сказала?! Ты ещё не дорос со взрослыми ссориться. Сейчас же отойди от двери!
— Сна не взрослая, а…
— Молчи! — оборвала его мама.
Уже не первый день Галина Фёдоровна всеми силами сдерживала Володю, который готов был сцепиться с соседкой Ольгой Олеговной. Это началось с первых же минут, когда воскресным полднем по радио объявили о войне. Тогда вся семья была в сборе, и сюда же, в комнату Ратиковых, к радиоприёмнику прибежала Ольга Олеговна. Когда прозвучало жестокое слово «война», Галина Фёдоровна одной рукой взяла мужа за локоть, прижалась плечом к его плечу, а другой обняла детей:
— Матвей, что же будет?
— Выдюжим, — сказал Матвей Тимофеевич. — Выдюжим!
Дети молчали. Они никогда не видели войны, не знали и не очень понимали, что это. А Ольга Олеговна сказала:
— Сахар запасать надо! — и тут же выбежала из комнаты, а затем Ратиковы услышали, как хлопнула входная дверь в передней.
Эти её слова о сахаре крепко запали в душу Володе. Он и раньше недолюбливал эту женщину за то, что она, угостив Наташку конфеткой, тут же просила маму дать ей что-нибудь — соль или чай, крупы или масла. Да она, Галина Фёдоровна, и так отдала бы ей всё, что у неё было. Так нет же: соседка обязательно считала нужным перед этим умаслить чем-то. Володя про себя называл её подлизой. Он уже понимал, что делает она это потому, что сама никому стакана воды не даст просто так.
В квартиру этого маленького дома Ратиковы въехали по ордеру незадолго до войны. Раньше Ольга Олеговна занимала обе комнаты, а Ратиковы жили в подвале трёхэтажного дома. И хотя теперь одну из двух одинаковых комнат этой квартиры занимали четверо, а в другой была только одна Ольга Олеговна, она считала себя обиженной. В кухне и в прихожей соседка Ратиковых заняла все стенки и углы своими вещами и чем могла досаждала Галине Фёдоровне. Но такой уж был характер всей ратиковской семьи, что трудно было вызвать их на ссору. Да Ратиковы и виделись-то с ней редко. Утром, когда старшие уходили на работу, а Володя по дороге в школу отводил сестрёнку в ясли, Ольга Олеговна ещё спала. Вечером, когда соседка возвращалась из кино или, как она говорила, «с вечерухи», Ратиковы чаще всего спали.
Володя никак не мог взять в толк и всё приставал к отцу:
— Тётя Оля не работает?
— Не знаю, — говорил Матвей Тимофеевич.
— А когда работает? Она целый день в халатике, а вечером ходит в кино или на вечеруху. Сама рассказывает. Значит, не работает. Да?
— Значит, да.
— А деньги?
— Что — деньги? Ой, Володька, какой ты приставучий!
— Нет, папа, скажи, откуда она деньги берёт? У неё же получки не бывает?
— Наверно, не бывает.
— Ну, откуда?
Матвей Тимофеевич сердился:
— А тебе что за дело? Дача у неё. Дачу сдаёт. Может, от мужа деньги остались. Мал ты ещё других судить. Во как!
— Нет, не так. Сам говорил, что она трутень. А что такое трутень?
— Пчела такая.
— А почему говорят: пчёлка трудовая?
— Значит, пчёлки бывают трудовые и бывают нетрудовые. Трутень — нетрудовой. О таких людях говорят: «Лучше каши не доложь — на работу не тревожь». Во как!
Нет, детям Ольга Олеговна ничем не досаждала. Ната, бывало, ластилась к ней, а Володе поначалу даже понравились красивые жёлтые волосы соседки, запах духов и её белые-белые зубы. И не только внешность Ольги Олеговны показалась приятной. Она любила острить и так, бывало, шутила, что Володя хохотал, аж захлёбываясь. А иногда он её шутки не понимал. Как-то соседка спросила его:
— Володя, какая колбаса самая лучшая?
Он ответил не задумываясь:
— Полукопчёная.
— А ещё какая?
— Никакая. Это самая лучшая. Я её только два раза ел. Нарежешь, а она блестит как полированная.
— Неверно говоришь, Володя, — сказала Ольга Олеговна. — Самая лучшая колбаса — чулок с деньгами…
— Чулок — это не колбаса. — Володя тогда даже обиделся: что это его разыгрывают? А потом до него дошло: соседка так сказала, потому что набивает деньги в чулок, как начиняют мясом колбасу.
Он уже стал во многом разбираться, Володя. Теперь шутки и остроты Ольги Олеговны его не смешили, а чаще раздражали. Чем становился он старше, тем больше росла в нём нелюбовь к ней.
ТРУДНЫЙ УРОК
Каждое утро и каждый вечер Советское Информбюро сообщало о положении на фронтах Великой Отечественной войны. А положение это было очень тяжёлым: нанося врагу огромные потери, наши части отходили с боями на восток по выжженной и окровавленной земле.
Против оборонявших Москву советских войск Гитлер бросил миллионную армию. Он считал, что с ходу, как ураганным ветром, сметёт нашу оборону и захватит Москву. Потому и название этой операции Гитлер дал «Тайфун».
Ураган «Тайфун» нёсся с запада на восток, но с самых первых километров его останавливало яростное сопротивление советских людей — и в Брестской крепости, и под Смоленском, и под Ельней и, наконец, на ближних подступах к Москве.
Нет, не смог «Тайфун», как хотелось Гитлеру, смести всё на своём пути и ворваться в Москву. Хотя врагам легче было воевать в первые месяцы после того, как они коварно напали на нас. И дело было не только в их численности, но и в том, что фашисты «с ходу» вступили с нами в бой. Перед этим гитлеровские войска прошли по всей Европе, и военная машина фашистов была, как говорится, на полном ходу. Ведь в вагоне, который вёз Матвея Ратикова на фронт, он был обучен и подготовлен к войне лучше других. А были в эшелоне и такие, что не знали, как надо вести себя во время бомбёжки, как надо окапываться, маскироваться на местности, и многое другое было им неведомо в трудной и опасной науке войны.
Ратиков учил их даже такому, казалось бы, простому: как прикуривать. Он говорил:
— Третий не прикуривает.
— Почему? — спросил его молодой боец.
— Простое дело. Темнота. Тишина. А где-то смотрит во все глаза фрицевский снайпер. Ты чиркнул спичкой — он насторожился. Второй огонёк вспыхнул — пусть маленький, — фриц взял на мушку. А третий огонёк блеснул — он уже готов к выстрелу. И бахнул. Понял?
Может быть, Ратиков шутил, но и в шутке этой был свой смысл. Молодые бойцы понимали, что на фронте всё не так-то просто. Держи ухо востро — будь начеку.
Эшелон, в котором был Матвей Тимофеевич, не сразу отправили на фронт. Когда оглушённые и засыпанные землёй Ратиков и красноармейцы военного эшелона услышали стихающий гул уходящих самолётов, раздалась команда:
— От-бой!..
И вслед за этим:
— Становись!.. Шагом арш!
Теперь красноармейцы шли не к железнодорожным путям, где стоял пустой эшелон, а от него, в глубь леса, где были замаскированы ветками подземные казармы учебного батальона…
Наутро для необстрелянных бойцов, испытавших накануне первую в жизни бомбёжку, началась военная наука.
Трудно было предположить, что вчера вечером в нескольких километрах от этого тихого и такого по-осеннему великолепного леса вздыбливалась земля, обрушиваясь на бойцов лавиной грязи, комьев, веток и камней. Теперь же солнечные лучи просвечивали сквозь кружевную листву дубняка, ложась светлыми пятнами на гимнастёрки; птицы пели и подсвистывали как-то особенно, а может быть, так казалось потому, что люди знали: где-то рядом война — кровь, грохот, смерть, а вот здесь — пение птиц…
Первое задание командир отделения Ратиков дал красноармейцу Комару. Фамилия этого парня досталась ему как бы в насмешку. Толя Комар возвышался на две головы над своим командиром. У него был большой, всегда чуть приоткрытый рот, толстые губы и удивлённо выпуклые зелёные глаза.
— Ну, что уставился на меня? — улыбаясь, спросил Комара Ратиков. — Подтянись… Так. И гимнастёрку заправь. Хорошо. Будешь боец-молодец. Во как подобрался!..
Теперь и Комар улыбался. Матвей Тимофеевич знал нехитрый секрет воспитания. Не обязательно, уча человека, всё время только приказывать и выговаривать. Надо и похвалить и ободрить. Это часто даёт куда больше, чем окрик или наказание.
— Так вот, Комар, пулемёты противника там и там, — указал рукой Ратиков. — Нужно перебежать к железнодорожной ветке — она, считай, там, где повалены те две берёзы. Так, вот, значит, нужно исправить повреждение и живым вернуться обратно. Во как! Понятно?
— Не.
— Что не понятно?
— Чего там в берёзах исправлять?
— Ты, Комар, должен подбежать, подкопать первый ствол берёзы — видишь, где ямка?..
— Вижу.
— Подлезть под берёзу, обогнуть её и прибежать обратно. Это и будет считаться «исправить повреждение».
— Понятно! — радостно воскликнул Комар. — Бегу.
— Погоди. Ты должен помнить, что враг обстреливает железнодорожную ветку. Если не исправить повреждение, пойдёт под откос наш эшелон — погибнут люди. Но исправить надо так, чтобы наших людей спасти и самому остаться в живых. Во как! Теперь исполняй.
— Понятно! Исправить и остаться живым.
Комар побежал. Он нёсся что было сил, будто какой-то злой волшебник мчался за ним по пятам: канава преградила путь — перепрыгнул, холмик — перескочил.
Ратиков стоял перед строем. Он говорил:
— Глядите внимательно! Разговоры отставить!
И все смотрели туда, где Комар, распластавшись на земле, подкапывал белый, в чёрных полосках ствол дерева. Как брызги воды, во все стороны летела рыхлая земля, а бойца и видно не было: защитная гимнастёрка сливалась с местностью. Но вот голова Комара показалась по ту сторону бревна. Он на мгновение выпрямился, тут же пригнулся и стремительными перебежками, то пряча голову в плечи, то плашмя падая и переползая по-пластунски, стал приближаться. Уже видны были его мокрые красные щёки, открытый рот, выпученные глаза. Одной рукой он прижимал лопатку к бедру, а другой держал винтовку.