– А что хорошего в том, что на тебя вдруг кто-то станет пялиться с экрана? Просто лицо и ничего больше?! Это же гротеск! Ведь зритель хочет видеть картину целиком! Всего человека. Всю сцену.
– Это мы тоже увидим. Кадры же меняются… В этом как раз вся соль. Можно увидеть человека – как в целом, так и фрагментарно: его руки, глаза, мельчайшие движения. И в то же время всю обстановку. О чем еще можно мечтать?
– А как же вхождение в роль? Какой смысл видеть лицо крупным планом, если оно ничего не выражает? И как оно может что-либо выражать, если актеру приходится бросаться от одной сцены к другой? Драма выстраивается шаг за шагом, в ней есть единая линия, которой нужно придерживаться, внутреннее развитие. Что, по-твоему, может из этого выйти? Какое уж тут чувство…
– Пока не знаю. Но в отличие от тебя я настроена оптимистично.
– Я не хотела бы сниматься в кино. Это ужасно для актера, который хочет чего-то добиться в своей профессии. И серьезно к ней относится.
– Ну-ну, не кипятись, по-видимому, для кино требуется совершенно другой тип актера. Просто ты пока не можешь себе этого представить. Ведь ты работаешь со своими чувствами. И я тебя понимаю, но то, что касается тебя, не обязательно относится ко всем другим. Взять, к примеру, меня, я более экстравертна в сравнении с тобой. Я должна все время изучать и контролировать себя, свои выразительные возможности, чтобы правильно использовать свой талант. Я должна все время осознавать, что я делаю. Знать, как меня воспринимают другие. Со стороны. Именно для этого, как я уже говорила, я держу все эти зеркала.
А преимущество кино как раз в том, что актер имеет возможность еще и еще раз сам просмотреть весь отснятый материал, чтобы как следует его изучить. И даже если я не собираюсь бросать театр, я ничего не имею против того, чтобы попробовать себя в кино.
– Ты это серьезно? Ничего не имеешь против того, чтобы бросаться из одного в другое?
– Да. Если настроиться на это с самого начала! Нужно просто быть абсолютно собранной. Уметь мгновенно войти в роль. Нужно уметь собраться в считанные минуты. Разве не здорово?
– Ты думаешь?
– Да, и тебе тоже понравится кино. Я читала в газете, что принц Юджин и Вернер фон Хейденстам[8] побывали в кинотеатре, а это не самая дурная компания.
– Ну и пусть. Кино – не искусство и никогда им не будет. Для этого оно слишком поверхностно. Хильда Боргстрём, между прочим, сказала, что единственная серьезная задача, которая может встать перед кинематографом, – это воспитание молодежи.
– Конечно, ведь молодежь легче воспринимает все новое.
– Дело в том, что кино может принести определенную пользу. Сейчас много молодых людей, которые хотят играть в театре. Ты ведь знаешь, всем ролей просто не хватает. Ведь нас гораздо больше, чем театры в состоянии принять. Вот тогда кинематограф и пригодится. Это, конечно, не самый лучший выход из положения, но все же лучше, чем безработица. Что же касается меня, то, если уж невозможно получить роли в театре, я предпочла бы заняться чем-то совершенно другим.
– Может, обменяемся подарками? – предлагает Каролина.
Она больше не в силах защищать кино. Для нее, с ее любовью к фотографии и к камере, фильм – движущаяся картинка – просто-напросто сказочное изобретение. Ей бы хотелось самой делать кино – как стоя позади камеры, так и перед ней. Она бы ничего не имела и против того, чтобы стать режиссером.
Но об этом вслух не говорят. Это же смеху подобно. Во-первых, она – женщина, а все режиссеры – мужчины. Во-вторых, кино и все, что с ним связано, многих только раздражает. И в-третьих, она еще недостаточно изучила этот предмет.
Но Каролина обязательно этим займется!
Не так давно она вырезала из газеты одно объявление. Оно, разумеется, как всегда, было адресовано мужчинам:
ГОСПОДА ПИСАТЕЛИ!
Покупаем хорошие рукописи сценариев для кинематографа!
Каролине не остается ничего, как поступить так же, как поступали до нее многие другие творческие женщины – спрятаться под мужским псевдонимом. Эта мысль не чужда и ей. Имя Карла Якобссона может снова пригодиться.
– Да, конечно, рождественские подарки! – подхватывает Ингеборг, вскакивает и приносит подарок Каролины, который красиво и бережно упаковала, скрепив сургучом и перевязав красной шелковой лентой.
Каролина достает подарок Ингеборг. Он тоже в упаковке. Возможно, и не в такой красивой, но зато сверху наклеена книжная закладка.
Они обмениваются подарками и в торжественном молчании разворачивают свои свертки.
– Сама всегда лучше знаешь, что тебе хочется получить в подарок! – смеется Ингеборг.
В ее пакете лежит стеклянный шарик с ангелом в зимнем пейзаже. Если его встряхнуть, то на ангела начинает падать снежок.
Каролина получила маленький висячий замочек. Она не знает, для чего он нужен, но ее пленила его хитроумная конструкция.
С буквенным кодом. И без ключика.
Замочек снабжен четырьмя вращающимися валиками, на каждом из них – свой набор букв. Нужно набрать секретное имя, и тогда замочек откроется.
Тот, кто не знает этого имени, открыть его не может.
Каролина сама выбрала это имя из множества других. Оно означает «человек», но Каролина не знает никого, кого бы так звали.
Когда-нибудь в жизни замочек ей наверняка пригодится.
– Отлично. Как раз то, что я хотела! – говорит она.
Ингеборг встряхивает свой шарик, и вокруг ангела начинает кружиться снежная вьюга. Ингеборг довольно улыбается. А затем вопросительно смотрит на Каролину.
– А вдруг я знаю секретное имя? – говорит она серьезным голосом.
Каролина кивает. Вполне возможно. Но сейчас она не желает слышать его от Ингеборг, и сама не собирается его произносить.
– Я все прекрасно понимаю и не выдам твоей тайны, – заверяет Ингеборг. – Можешь на меня положиться. Обещаю тотчас все забыть.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Сага, у меня такое впечатление, будто мы с Ингеборг знали друг друга всю жизнь. Будто мы продолжаем вести разговор, начатый давным-давно.
А какое у нас было Рождество! Самое лучшее в моей жизни!
Хотя мы не спали всю ночь, мы совсем не устали. А утром, когда пошли к заутрене, какое у нас было настроение! Ингеборг взяла с собой свечи, и мы зашли проведать наших ангелов. На дворе небольшой мороз, так что они выстоят. По крайней мере, еще некоторое время. Мы обновили свечи. И пришли в церковь заранее, самыми первыми. Чтобы к приходу прихожан на кладбище уже горели свечи.
Первый день Рождества мы решили отпраздновать порознь. Нам обеим это было необходимо. Ведь мы проболтали всю ночь, и нам нужно было хоть немного передохнуть, прежде чем снова продолжить.
Я провела дома чудесный день с «Императором португальским» и собственными драгоценными размышлениями. Не то чтобы мои мысли были более ценны, чем мысли Сельмы Лагерлёф, – я этого не говорю, – но мне иногда бывает приятно остаться с ними наедине – кстати, тебе, Сага, это должно быть хорошо известно, ведь я так щедро делюсь с тобой своими мыслями (или наоборот, это ты делишься со мной? – мне уже трудно разобраться).
Кто знает, может, это ты сейчас сидишь, пишешь и притворяешься мной? Мы все-таки с тобой одно лицо. И я, как тебе известно, не имею ничего против того, чтобы быть тобой. Ну да ладно.
На второй день Рождества мы отправились искать финские санки, но так и не нашли. Потом Ингеборг пришла ко мне, и нам опять было замечательно. Время промчалось совершенно незаметно. Дело в том, что мы обе испытываем одинаковую потребность говорить о нашей увлекательной профессии.
Самое интересное, что мы по-разному к ней относимся. Методы работы Ингеборг совершенно отличны от моих. Она приступает к своим ролям как бы «изнутри», в то время как я берусь за них скорее «снаружи». В этом, пожалуй, главное различие. И отнюдь не маловажное, так как на практике это означает, что мы по-разному смотрим почти на всё.
Но из-за того, что мы обе серьезно относимся к своей профессии, мы умеем уважать мнение друг друга. Ингеборг не отрицает мой стиль работы и не считает свой единственно правильным. И наоборот – я не задираю нос и не критикую ее. Даже когда речь заходит о кино. Здесь у нас совершенно противоположные взгляды, и мы можем здорово поспорить, но все равно не ссоримся. Скорее даже наоборот.
Однако в глубине души мы обе пока еще не определились, а продолжаем искать, по-разному пробуем себя. Вряд ли кто-то из нас уже нашел единственно правильный путь. Вполне вероятно, что мы обе постепенно придем к чему-то третьему, общему для нас. Хотя на самом деле не знаю, стоит ли к этому стремиться. Что ни говори, мы переживаем плодотворный период. Нам необходимо научиться думать и работать, исходя из собственных исходных позиций, и прийти к одной цели, пусть и разными путями.
Мне кажется вполне естественным критически взглянуть на себя глазами другого, чужого человека. Возможно, это звучит страшновато, я как бы выхожу из себя самой. Одна половина меня руководит другой. Окидывает ее оценивающим взглядом и критикует. И до тех пор, пока я не разберусь с внешним обликом персонажа и его поступками, У меня не появятся никакие чувства. А у Ингеборг все происходит как раз наоборот. Ей совершенно неинтересен внешний облик до тех пор, пока она не уяснит себе его внутреннее, эмоциональное содержание.
Это мне более-менее понятно. Но мне кажется, Ингеборг недостаточно твердо отстаивает свое мнение. Ставит себя в сильную зависимость от режиссера.
Сама же она отнюдь не считает, что чересчур поддается чьему-то влиянию. Это только так кажется, уверяет Ингеборг, поскольку она всегда внимательно прислушивается к тому, что говорят другие. В том числе и режиссеры. И правда, она, как никто, умеет слушать. В этом ее сила, но одновременно и слабость. Ведь этим, к сожалению, могут воспользоваться другие, хотя Ингеборг в это и не верит.
Кстати, все студенты театральной школы рабски исполняют волю режиссера. Кроме меня – я предпочитаю быть режиссером самой себе. Но это не приветствуется, а зря. По-моему, в этом-то и заключается ошибка, ведь никто лучше меня не знает моих возможностей. С моими методами работы я вправе это утверждать. Однако иногда глупо чересчур настаивать на своем. Если все будут так поступать, к чему это приведет? Ингеборг права. Конечно, объединяющая сила нужна, должен быть кто-то, кто заботится о целостности спектакля.
Вот об этом мы и разговариваем с Ингеборг. Опытные актеры, наверное, только посмеялись бы над нами, ну и пусть. У них мы можем многому поучиться, но и собственный опыт нам тоже необходим. Нам кажется, что мы можем большему научиться у самих себя и друг у друга. Благодаря нашим пространным дискуссиям. Мы заставляем друг друга мыслить. Ингеборг говорит, что только сейчас начинает понимать, чем занимается. Я очень обрадовалась, когда она вчера призналась в этом. У меня самой такое же чувство.
Ингеборг оказалась интересной личностью, как я и предполагала до того, как мы познакомились ближе. Даже много интереснее, чем я.
Но к делу!
Здесь, между прочим, происходят интересные события!
Я сижу дома одна, пью чай и наблюдаю за птичками, которые растаскивают сноп соломы во дворе. Часы только что пробили начало третьего. На улице еще светло, день ясный.
И тут раздается стук в дверь!
Сердце у меня в груди так и подскакивает!
Только через минуту я поняла, что происходит. Настолько сильно я погрузилась в себя.
Кто бы это мог быть? В такой день! Вес, кого я знаю, в отъезде. Открывать дверь нет ни малейшего желания.
Но стук повторяется.
Это может быть только Ингеборг. Мы вообще-то собирались встретиться с ней завтра, но, возможно, она вышла прогуляться. И решила заглянуть ко мне. Я, уверенная в том, что это Ингеборг, иду открывать дверь, но на всякий случай все равно спрашиваю: кто там?
– Это я, Хедда, дружок. Хедда!
Бабушка Берты, Нади и Роланда, а также моя собственная. Впрочем, в этом совершенно уверена только я одна. Хедда, к сожалению, в этом сомневается! Впрочем, не знаю, что она сейчас об этом думает. Мы уже давно не говорили с ней о папе.
Но я называю ее «Хедда». А не «бабушка».
Хотя какое это имеет значение? Как бы я ее ни называла, она все равно останется той, кто она есть.
Мама хотела, чтобы я называла ее «тетя», но Хедда была против, так что, к счастью, мне удалось этого избежать.
И вот дверь распахивается, и на пороге стоит она – розовощекая, улыбающаяся, веселая, как всегда! Мы бросаемся друг другу в объятия.
Хедда рассказывает, что провела Рождество у детей. Она думала, что я тоже буду там. Но раз вышло по-другому, она решила сама навестить меня.
– Если Магомет не придет к горе, то гора сама явится к нему, как известно, – говорит она.
Долго гостить Хедда не собирается. Она никогда этого не делает. Появляется внезапно, словно молния, и так же быстро исчезает. И никогда заранее не извещает о своем приезде, а действует по сиюминутному побуждению. Но обладает редким даром сделать встречу радостной и светлой.
– Как тебе повезло, что я оказалась дома! – восклицаю я.
– Я это знала. Иначе бы не приехала, – улыбается в ответ Хедда.
Но откуда она могла это знать?
Даже если она знала от Берты, что я не собираюсь никуда уезжать, я могла бы просто выйти из дома и не вернуться до позднего вечера.
– Но, милая моя, такое я всегда предчувствую. Со мной никогда не случается, чтобы я приехала понапрасну.
– Но как же это возможно?
– Все дело в возрасте, дружок. В моих летах с человеком происходят удивительные вещи!
Хедда права. Она – моя добрая фея.
Хедда пробудет у меня только чуть больше часа, а потом уедет в свой родной городок. Но за этот час успевают случиться действительно удивительные вещи, которые всегда сопровождают ее появление. Как я люблю ее за это!
Сага!
Подумать только, что человек, которого так редко видишь и с которым нечасто сталкиваешься в повседневной жизни, может так много для тебя значить! Только потому, что он существует. Мне кажется, что та защищенность, которую я несмотря ни на что все же чувствую в своей жизни, исходит именно от Хедды. И хотя мы теперь почти никогда не видимся, она – моя точка опоры. Хедда и Вещая Сигрид!
Но это еще не все!
Ты знаешь, что я уже давно втайне мечтаю о маленькой муфточке. Какое количество витрин я обошла этой зимой, разглядывая в них всевозможные муфты! Мне всегда представлялось, что муфта не только греет в мороз и непогоду, но и составляет человеку нечто вроде живой компании. Почти как домашнее животное.
И представляешь, я получила в подарок муфту! Она гораздо красивее всех тех, что я видела или о которых осмеливалась мечтать.
У Ингеборг тоже есть муфта – очень элегантная. Из какого-то ценного меха, не помню, как называется. Но моя муфта лучше. Из натуральной ондатры. И шапка из того же меха. Обе – и шапка и муфта – подбиты черной шелковой материей. И все это мне подарила моя бабушка!
Такой же подарок получила Берта!
Это поистине замечательный сюрприз!
Однако…
Всегда, как известно, найдется какая-нибудь крошечная заноза.
Как я узнала от бабушки, Берта сейчас направляется в Замок Роз, чтобы провести там остаток каникул. Решение об этом было принято спешно. Лидия сама позвонила ей по телефону и пригласила в гости. Это произошло накануне сочельника. Берта обещала приехать туда как можно скорее и отправилась в путь сегодня утром вместе с Хеддой. Но пути их лежали в разные стороны, и поехали они разными поездами.
Интересно, что бы это могло означать, что мама – то бишь Лидия – вдруг взяла и ни с того ни сего позвонила Берте? Как-то на нее непохоже.
Это потому, что им сейчас очень скучно в Замке Роз, полагает Хедда. «Боюсь, что им всем там приходится несладко. Жизнь в замке небогата событиями».
Розильда почти целый год провела в Париже, где училась в художественной школе. Но когда в мире запахло войной, ей, разумеется, больше не разрешили оставаться во Франции. Это стало для нее глубоким разочарованием, я знаю об этом, поскольку получила тогда от нее очень грустное письмо. Она возвращалась домой с большой неохотой. И до самой последней минуты тянула с отъездом из Парижа.