– Ну, и увидят? – засмеялся я.
– Увидят – другие нарвут, – сказал Васька. – А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
– Меня до войны, – улыбаясь, сказал Васька, – знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, – мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал – тоже…
Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
– Айда! – позвал меня Васька к себе на работу. – Посидишь, поглядишь.
Мы вошли в избу.
– Тебя за смертью посылать! – прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. – Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
– На столе бумаги, давай считай скорее, – велел Макарыч, – потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору – ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.
Васька дал длинную очередь на счетах, потом задумался, поглядел на меня, перевел взгляд за окошко и машинально вытащил из кармана несколько стручков. «Шляпа! – подумал я. – Сам наказывал пустые стручки подальше кидать, чтоб никто не заметил, а тут вдруг вытаскивает». Едва я подумал это, как Макарыч спросил Ваську безразличным голосом:
– От Белой-то Гривы пешком шли?
– Аха! – безмятежно ответил Васька.
– Через поле? – лениво говорил главбух.
– Аха, – отвечал Васька.
– А горох оттуда? Колхозный?
Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.
– Ну-кась, – сказал он неторопливо, – выворачивай.
Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
– Колхозный горох-от? – наступал Макарыч. – Аль со своего огороду? – Васька заливался краской. – Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили – вон и корзинку с клевером занесть не успели. – Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: – И гостя свово воровать учишь? – Ваську уже всего трясло. – Ну-ка, милочек, – направился ко мне главбух, – выверни карманы.
У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман – значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
Нет! Вывернуть карман – значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: «Васька, а ты куда смотрел?!» Скажут: «Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!»
Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду – буквально в последнюю – сказал другое:
– А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.
Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:
– А мы это проверим.
– Проверяйте! – сказал я безразлично.
Вот за это-то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.
* * *
– Вообще-то ты молодец, – сказал, вздохнув, Васька, когда пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. – Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома-то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.
– Да неужто, – возмутился я, – за два кармана гороху?..
– Вот тебе и «неужто»! Порядок такой есть: пригоршню возьмешь – и то посадить могут. По законам военного времени.
– Так война-то кончилась! – удивился я.
– Война-то кончилась, а законы остались.
Я вздохнул. Нет, что-то тут не так, несправедливость какая-то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька-то, Васька – тутошний, колхозный. Он же не только считает, он и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это кармана гороху жалко?
Мы сидели на завалинке. Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.
– Машина идет, – объявил Васька и, помолчав, прибавил: – Не эмтээсовская.
– Как это ты узнал? – спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтению.
– По мотору, – ответил Васька. – К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта – другая.
Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.
Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.
– Примай подмогу! – крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.
– Хе, подмога! – проворчал недовольно Васька. – Стрижем-бреем да гуталином торгуем.
Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем – старуха, старик шофер и пухлая тетка – стали вытаскивать из фургона еще что-то, тяжелое и неудобное.
Когда они расступились, я опешил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.
Безногий оглядывался вокруг, говорил что-то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.
– Здорово, хлопчики! – крикнул он издалека. – Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.
Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.
– Вот было две ноги, – сказал он, останавливаясь, – а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь. – Он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.
– Аха! – сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. – Счас, дядя!
Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.
– Это он, – сказал Васька, – помнишь? Вместе с отцом воевал!
Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который один остался живой.
– Ты иди назад, – спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, – подсоби ему устроиться, я счас…
Я вернулся к конторе.
Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.
– Ну, где гвоздь? – спросил он, увидев меня.
– Сейчас, – ответил я. – Васька несет.
– Ну, ну, – проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент – молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. – А то, вишь, у меня мелочь. – Он взял щепотку гвоздиков, высыпал их обратно, словно посеял.
Я внимательно разглядывал инвалида. У него было красивое, чуть скуластое лицо в редких крапинках веснушек, крепкие, мускулистые руки, покрытые густыми волосами, и вообще, если закрыть ноги, он ничем не походил на инвалида, на тяжелораненого.
И у мамы в госпитале, и в городе, на улицах, я видел других инвалидов. В госпитале, понятное дело, люди лежали после операций, и лица у них были больные, изможденные, усталые, и мне их было жалко. В городе мне почему-то часто попадались совсем другие инвалиды – пьяные. Они громко говорили между собой, пересыпая слова тяжелой бранью, стучали костылями по земле, доказывая что-то друг другу. Этих инвалидов я боялся и обходил их стороной, а моя бабушка называла их психами и говорила, что это они нарочно куражатся, чтобы показать себя. Ясно, я встречал и других инвалидов – спокойных, стоящих в очередях, хотя инвалидам полагалось получать продукты без очереди. У меня щемило сердце, хотелось, чтобы люди, ни слова не говоря, расступились и пропустили безрукого инвалида к прилавку.
Этот же безногий не вызывал у меня даже жалости. Он вертел свою тачку на шарикоподшипниках, жмурился на солнышко, вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и, казалось, совсем не чувствовал, что у него нет обеих ног.
– А ты, видать, нездешний? – сказал он, приглядываясь ко мне и приветливо улыбаясь. – Поди-ка, из города?
Я кивнул.
– Это Васька-то нынче не у тебя зимовал?
Я кивнул снова, удивляясь, откуда он все знает.
Инвалид пристально посмотрел на меня, перестал улыбаться и вдруг спросил:
– Хороший парень Васька?
Я хмыкнул: мол, само собой.
– Да… – вздохнул безногий и задумался. – Да, – повторил он после долгой паузы, – хороший он парень, Васька…
Я вдруг заметил, как инвалид покраснел и глаза его насторожились.
Я обернулся. За моей спиной стоял Васька и протягивал гвоздь. Рядом с ним была тетя Нюра.
– Здравствуйте, Семен Андреевич, – сказала она, теребя кончик платка. – С приездом вас.
– Здравствуй, Нюра, – ответил инвалид, и щеки его опять порозовели.
«Может, – подумал я, – ему стыдно перед тетей Нюрой, что Васькин отец погиб, а он вот живой остался?»
* * *
Возле фургона стал собираться народ.
Инвалиду приносили рваные ботинки, сапоги, калоши – запахло резиновым клеем, застучал молоток. Тетка, сидевшая в кабинке вместе со стариком шофером, приставила к изгороди табурет, натянула белый халат и стала подстригать деда в валенках.
– Бороду-то не трожь, – шумел дед, – а голову давай начисто! Жди вас, когда еще нагрянете!
Тетка жужжала машинкой, трещала ножницами, кружилась, как наседка, возле деда, который так и не снял с рубахи свои медали. Он сидел в гордой и торжественной позе, боялся шевельнуться под острыми ножницами и был похож на важную статую.
Но шумней всего было у фургона. Коротенькая старуха, не пригибаясь из-за своего малого роста, свободно ходила внутри сумрачного ящика и вызывала общее неудовольствие.
– Ну чо я вам, бабы, рожу, что ли, – кричала она, – когда ни мыла, и ни иголок, ни ниток нету. Вот рулон бязи дали, и то радуйтесь!
Она отрезала кому-то куски материи, тщательно прикладывая деревянный метр, а в оплату, у кого не было денег, принимала яйца.
– Мыла опять нет! – шумели внизу женщины. – Хоть бы жидкого привезли!
Старуха в автолавке суетилась, предлагала вместо мыла саржевые платки и книги, ее ругали почем зря, но и платки и книги в обмен на яйца все же брали.
Мы с Васькой поглядели на сапожника, повертелись возле парикмахерши и фургона и пошли к дому. Васька был мрачен, и я подумал, что у него, наверное, не выходит из головы этот горох.
– Брось ты, – сказал я ему, – если будет Макарыч приставать, говори, что это я горох рвал. А тебе просто дал немного. Меня небось не засудят.
– Ишь ты, – усмехнулся Васька весело, – рыцарь из городу приехал. – И вдруг предложил: – Давай к отцу сходим.
– Как это? – спросил я недоверчиво. – Как это – сходим?
Мы вошли во двор, из-под дверцы сарайки Васька выскреб ключик, открыл замок.
В темноте, на гвоздях, висела лошадиная сбруя – какие-то веревки, ремни и цепи, а у окошка, за планками, возле маленького столика поблескивал инструмент.
Васька уселся на чурбан перед столиком, стал вытаскивать из-под рейки стамески разных размеров, долота, плоскогубцы и кусачки, вытирая их от пыли концом рукава.
– Отцовское, – сказал он тоскливо. – Тут у него мастерская была. Глянь!
Васька выдвинул ящик стола. Ровными рядами, аккуратно уложенные, там лежали фуганки, рубанки – большие и малые, набор молотков. Сбоку к столику намертво прибиты были тисочки. Никогда нигде не видел я такого богатства.
– Целый завод! – сказал я.
Васька улыбался, польщенный.
– А хошь, – сказал он, – еще чегой-то покажу, – и, не дожидаясь моего согласия, наклонился под стол.
Васька вытащил что-то большое, замотанное в холстину и стал аккуратно разворачивать. Оказалось, это кусок неструганого дерева, и я сначала не понял, что он хочет мне показать. Но Васька повернул деревяшку другим боком, и я увидел голову коня, вырезанную грубо.
Конь мчался навстречу ветру, вскинув голову и раздув ноздри, а грива развевалась.
– Это отец коня вырезал, – сказал Васька, – хотел на коньке укрепить, да не поспел, на войну взяли. Так, вишь, и осталось, только одна половина. – Он вздохнул. – А я вот делаю, делаю, и ничего у меня не выходит.
Я пошел вслед за Васькой в темный угол. Там на полу лежало штук шесть деревянных коней. Я брал их одного за другим, ощупывал, выносил на свет – все они были угловатые и походили скорее на собак.
– Уж сколько сделал, – сказал Васька, вздыхая, – а близко даже нет. – Он помолчал. – Но я добью! Вот уборка кончится, опять строгать начну. А как выйдет, ту голову, что отец начал, доделаю. Только надо, чтоб не хуже вышло.
Васька кинул небрежно своих коней в угол, отцовского же аккуратно завернул в холстину и спрятал под стол.
Мы сидели в полутемной сарайке, задумчиво глядели в маленькое оконце, выходящее в огород, и я думал: «Как не похож стал Васька на самого себя! На того, каким он был в городе».
* * *
Уже темнело, когда тетя Нюра, расставив на столе тарелки, позвала нас ужинать.
Мы с Васькой стояли у ворот. Отсюда хорошо было видно, как, навесив замок на дверцы фургона, ушла куда-то коротенькая старуха, как закрыла свою мастерскую парикмахерша, унеся в контору табурет. Старик шофер давно уже исчез, и один только Семен Андреевич тукал молотком, ремонтируя изношенные, изопревшие обутки.
– Идите вечерять! – еще раз позвала тетя Нюра, и мы с Васькой пошли в дом, уселись по лавкам.
В избе было тихо. Тетя Нюра молчала, опустив глаза в тарелку с картошкой, молчал угрюмо Васька, одна бабка что-то приговаривала, пришамкивала себе под нос. Иногда тетя Нюра вопросительно посматривала на Ваську, но он ничего не замечал. Похоже было, что они поссорились и виновата в этой ссоре тетя Нюра. Но когда они успели поссориться? Я от Васьки почти что ни на шаг не отступал.
Васька вяло ковырял ложкой в тарелке, потом поднял голову.
Инвалид все тукал молотком.
– Мам! – сказал Васька. – Позови Семена-то Андреевича. Голодный, чай.
Тетя Нюра неожиданно легко вскочила, выбежала из избы, хлопнув дверью. Бабка и Васька тяжело переглянулись.
Стук на улице смолк, потом во дворе зажурчали подшипники инвалидной коляски, и в избе, опираясь руками на деревяшки с кожаными ремешками для рук, появился Семен Андреевич.
Смотреть, как он поднимался на невысокий порожек, а потом опускался, было невмоготу, и, если бы инвалид молчал, было бы совсем тяжело. Но Семен Андреевич шутил, приговаривал, и от этого неловкое напряжение сразу рассеялось.
– Здравствуйте, пожалуйста! – весело восклицал он. – Спасибо от странничка! А то мы по району странствуем, дома уже который день не ночуем, а горяченьким, глядишь, да угостят! Как же тут пропадешь, коли вокруг люди добрые!
Я и тетя Нюра помогли ему забраться на лавку, он помыл руки в тазике, который подала бабка, и, в шутку перекрестившись, принялся за картошку. Но тут же хлопнул себя по голове.
– Ох, голова садовая! – засмеялся инвалид. – В гости пришел, а про гостинец забыл!
Он вытащил бутылку, тетя Нюра и бабка заахали, но стаканчики поставили.
Взрослые выпили. В избе снова стало тихо. Только жужжала где-то муха.
– А вы что ж, в бога верите? – после долгого молчания спросил Васька.
Инвалид положил ложку, обтер губы, сказал шутливо:
– Эх, Вася, спроси-ка ты у солдат, кто верует? Кто и верил если, так теперь одного черта жалует. – Он засмеялся. – Эта война, пропади она пропадом, поядреней всякого чистилища будет.
Он снова разлил вино, стал серьезным.
– Выпьем, – сказал он, – выпьем давайте за упокой души Ивана Петровича и всех погибших солдат нашего района, хоть в упокой души я не верю. Давайте за память выпьем, чтоб она никогда не ушла.