— Не пущу-у! — заревела Петрова, — Он что же, стариком вернётся? А я как же? Или вообще не вернётся…Женится там у вас на какой-нибудь Василисе Прекрасной!
— Василиса Прекрасная давно замужем за Иванушкой, — сказал Мальчиш. — Кстати, тебя ведь тоже Василисой зовут, да? Вернётся непременно твой Алик и станешь Василисой Качалкиной — кое-что я умею предсказывать.
У меня от такой перспективы аж в глазах позеленело. Я сказал, что согласен на какие угодно Кулички, хоть ни во что подобное, разумеется, не верю. А про себя подумал — вдруг и вправду этот мальчик псих или шпион? Но скорее всего, решил я, всё-таки это сон такой чудной после восхождения. То ли цветов каких надышался, а может, скорпион укусил — чего не бывает в горах! Ну и пусть, хоть во сне отдохну от Петровой.
Ни во что-то я, дурень, тогда не врубился. Насколько всё серьёзно. И наверное, до сих пор ничего не понимаю…
— Ты и вправду готов, Качалкин? — Луч луны упал на лицо Мальчиша, и я увидел его пронзительные суровые глаза. Как у красноармейца на плакате тех лет: «ТЫ — записался добровольцем?» — А чего тут…Надо, так надо.
— Знаю, ты не трус, не дурак, с тобой можно пойти в разведку, но если дрейфишь — лучше ступай назад спать. Только нет у нас времени дрыхнуть — враг всё ближе. Не вернёшься с Тайной во-время — всё пропало. Одолеют страну буржуины, а ты навсегда останешься в сказочном измерении.
— Зачем он им там нужен? — всхлипнула Петрова, — Алик ведь не какой-нибудь мальчик-с-пальчик! Кем он там будет?
— Качалкиным, который так и не сумел раздобыть Тайну. Попадёт в какую-либо соответствующую сказку или пословицу про бедолагу или растяпу с благими намерениями — мало ли их народ насочинял! А может, новую сказку про него сложат. Вроде как про стойкого оловянного солдатика. И про его Василису, что ждала-не дождалась, да и выскочила за Змея-Горыныча…
— Не-ет! — снова заревела, вцепившись в меня Петрова, — Не пущу-у!
— Это всё сон, Петрова, — я безуспешно старался её отодрать от себя, — Просто нам снится одинаковый сон, это бывает в горах, может, маков нанюхались…Мальчиш отведёт тебя в палатку, утром проснёшься спокойненько…
— А тебя не-ет, — ревела Петрова, — Не хочу-у!
Тут длинный лунный луч коснулся короткого, послышался хрустский звук, будто льдина раскололась. Из образовавшейся под ногами чёрной дыры потянуло погребом.
— Ой, мамочки, — сказала Петрова и села на пол прямо на римское «три». «Потрясный сон», — уговаривал я себя, чтобы не дрожать. Лицо Мальчиша было совсем близко, и я подумал, что ему лет десять, не больше. Звезда на его будённовке была прострелена, на щеке запеклась струйка крови.
— Возьми, товарищ, это дудка-побудка, она зовёт в дорогу, не даёт порасти мхом. Слишком много вы привыкли спать, вот и Тайну проспали, а на Куличках останавливаться нельзя, понял? В случае чего — дуди во всю мочь, мёртвого подымет. Только учти — использовать её можно лишь трижды. И вот тебе часы — я их перевёл на час назад. Когда на них будет двенадцать, твоё время кончится. Прыгай! Будешь вниз лететь — старайся не дышать — там пыль веков…Скорее, пролом закрывается!
— Прощай, Мальчиш, — мы обнялись, — Прощай, Петрова! Петрова, ты где?
— Небось, спряталась со страху. Я о ней позабочусь, товарищ. Возвращайся с победой!
Чёрная дыра быстро сужалась. Я сделал ещё шаг, и тут меня втянуло в неё, будто в пылесос, завертело, закрутило…Потом я шлёпнулся на что-то мягкое, ничего не различая в тёмносерой мгле и стараясь не чихать, хоть в носу нестерпимо щекотало. Я боялся разбудить ребят, по-прежнему уверенный, что сейчас проснусь.
ГЛАВА 2
Но тут рядом кто-то несколько раз подряд чихнул. Так серийно, по-кошачьи, умела чихать только Петрова.
Пыль веков рассеялась, и в ней проступила перепуганная чумазая физиономия Петровой в ореоле всё той же утёсовской шляпы. Петрова прохныкала, что хотела просто поглядеть, что там, в дыре, и вообще думала, что спит, но её вдруг ка-ак туда втянуло, и теперь она хочет домой.
Но никаких «домой» вокруг уже и в помине не было. Какие-то холмы, звёзды над головой и гробовая тишина. Слышно только, как волшебные часы у меня на руке тикают. На которых каждая минута равна году…
Петрова сказала, что я должен её немедленно спасать, потому что она ведь не могла отпустить меня одного на какие-то кулички, поскольку обещала моей маме за мной присматривать, потому и прыгнула первой в дыру во времени. Короче, получалось, что Петрова ради меня совершила подвиг, а я должен воздать ей за это должные почести, побыстрей найти Тайну и вернуть Петрову в палатку. Потому что сказочное время тикает.
— «Пошли, пошли», — передразнил я, — Куда идти-то?
— Давай, куда глаза глядят.
Но глаза у меня глядели направо, а у Петровой — налево. Так мы и бродили, переругиваясь, туда-сюда. А вокруг всё те же ровненькие одинаковые холмы, одинаково крупные звёзды безо всяких созвездий, воздух неподвижный, ни ветерка, ни запаха. Трава слишком зелёная, песок слишком жёлтый, кроны деревьев сплошные — ни ветвей, ни листьев. Будто декорация в театре. Или у них в сказочном измерении так и полагается?
Шли мы, шли, совсем из сил выбились, а вокруг всё те же одинаковые холмы и нескончаемая ночь. Ни огонька, ни жилья, ни живой души. Ничего такого.
Петрова плюхнулась на холм и заревела. Девчонкам хорошо, я бы сам сейчас поревел.
— Алик, я поняла, — вдруг сказала Петрова, — Это и есть кулички, ну холмы эти дурацкие. Кулиги, кулички, означают «холмы» — я где-то читала. А раз мы у чёрта на куличках, значит, и он где-то тут должен быть…
Девчонки умеют реветь и думать одновременно. Петрова ревела и думала, как бы ухитриться спросить дорогу у того, кого даже поминать вслух запрещено, как ей объяснила одна верующая тётя. Только помянешь — жди беды.
— У настоящего хозяина во владениях должны быть указатели, — сказала Петрова, — И если хозяин куличков меня слышит, не мешало бы ему обратить внимание на эту бесхозяйственность.
Тут рядом кто-то хихикнул и мохнатая лапа с длиннющим указующим перстом простёрлась куда-то за горизонт. Однако пальцы-когти тут же сложились в фигу.
— Дурацкие шуточки, — передёрнула плечами Петрова. «Фига» разжалась, и мохнатый палец стал царапать прямо по небу, сшибая звёзды:
«Чем чёрт не шу…»
Всезнающая Петрова перекрестила надпись, которая мгновенно исчезла вместе с пальцем.
— Алик, гляди! Вон там!
Вдали за куличками замерцал огонёк.
— Алики в валенках, а я — Олег, — буркнул я. Не нравилось мне всё это.
Но ничего не оставалось, как идти на огонёк. Вскоре мы оказались перед вполне современным павильоном-стекляшкой с броской вывеской:
И пониже:
— То, что надо, — обрадовалась Петрова, — «всевидящая, всезнающая»… Вот и спросим про Тайну.
— Балда, это ж его, рогатого, бабушка. «У чьёй-то бабушки» — ха! Это он нарочно переделал, чтоб не догадались.
Тут из салона вышла девушка с зелёными волосами, похожая на маму Сидорова из нашего класса. Вообще-то сидоровская мама — блондинка, но голову моет синими чернилами, из-за чего они становятся почему-то зелёными. Сидоровский папа ворчит, что это вызов общественному мнению и его из-за этих водорослей в загранкомандировку не пускают. А сидоровская мама отвечала, что у неё нет времени часами сидеть в парикмахерской вместо того, чтобы готовить семейству Сидоровых завтраки, обеды и ужины, что она от домашних забот поседела, но седой ходить не намерена, этого сидоровский папа не дождётся. Так что уж пусть потерпит её зелёную. А на его загранкомандировки ей плевать — там стриптиз да синтетика.
— Ой, кого я вижу! — заворковала зеленоволосая, — Петрову с Качалкиным! Пионерчики вы мои. Будьте готовы!
— Всегда готовы!отозвались мы хором, — Нам бы эту, как её…
— Чьёйтову бабушку? Так вот она, перед вами, просто хорошо сохранилась. Для этого надо никогда не есть, не спать и на всё плевать.
Бабушка сказала, что спрашивать нам её ни о чём не надо — она будет сразу отвечать, потому что всё про нас знает, всё видит и всё может. И если мы ей не верим, то, пожалуйста, исполнит в виде доказательства любое наше желание.
Только я собрался попросить её немедленно вернуть нам Тайну, как Петрова вдруг как ляпнет:
— Хочу быть красавицей.
Я зашипел, чтоб она не мучилась дурью, что она, конечно, не Василиса Прекрасная, но нос и глаза на месте, бывает в сто раз хуже, и вообще не во внешности дело, нечего про всякие глупости думать в сказочном измерении. Но Чьёйтова бабушка сказала, что Петрова права, что лишь в сказке можно из обыкновенной девчонки сделать красавицу, но в петровском заказе не хватает точности, потому что понятие красоты относительно. Одни находят красивыми светлые волосы, другие — тёмные, третьи — вообще бреются наголо. Одни специально худеют и отбеливаются, другие — загорают и кольца в носу носят. Вон даже классическая красота Венеры Милосской…
— Ну её, Венеру, сказала Петрова, — Она толстая и без рук. Хочу как Стакашкина из шестого «А».
Ничего не скажешь — Стакашкина из шестого «А» — настоящая красавица, это всем известно. Но я часто слышал, как Петрова говорила, что ей лично Стакашкина не капельки не нравится. Что она воображала, кривляка и всё такое.
А тут, откуда ни возьмись, появилась сама Стакашкина. Румяная, синеглазая и ужасно красивая. Почему-то тоже в утёсовской шляпе, которая, впрочем, ей даже шла.
— Привет, Стакашкина, — сказал я, — Только тебя здесь не хватало.
— Сам ты Стакашкина. Что, не узнал? Нельзя ли зеркальце?
— Дело в шляпе, — замурлыкала Чьёйтова бабушка, — И дело в шляпе, и тело в шляпе. Зеркало в студию!
Тут я понял — это она Петрову так здорово превратила, потому что самой Петровой нигде не было. Перед Петровой-Стакашкиной возникло целое зеркальное трюмо. Трёхстворчатое.
— Ой! — пискнула она, — Это же не я, это Стакашкина!
— Это ты, — возразила Чьёйтова бабушка, — Ты — как Стакашкина. Заказ выполнен в точном соответствии с желанием клиента. С фирмы взятки гладки.
— Как же я, если глаза не мои! И нос не мой, и губы…А ресницы у меня лучше были, длиннее…А где моя родинка?
— Ну, знаешь, если б твои глаза, да нос, да родинку, то причём тут Стакашкина? Исполнено тютелька в тютельку. Слово не воробей…
— Я хотела, чтобы я, а не Стакашкина…Чтобы просто я, как Стакашкина, — всхлипнула Петрова-Стакашкина.
— Этого даже Чьёйтова бабушка не может, — сказала зеленоволосая. — Это за пределами невозможного, нонсенс. Каждое лицо имеет свою неповторимую индивидуальность. Фирма веников не вяжет.
— Хочу обратно! — заревела Петрова, — Хочу мою индивидуальность!
— Правда, как же ей теперь? — вступился я, — Две Стакашкиных! Не может ведь она каждому объяснять, что она не Стакашкина, а просто как Стакашкина.
Петрова-Стакашкина ещё пуще заревела.
— Вот что, — сказал я, — Превращайте её назад, и пусть это будет моим желанием.
Вскоре у меня на плече всхлипывала глупая Петрова. С женщинами всегда так, не зря их моряки не берут в плавание.
— Ай-яй-яй, — покачала зеленоволосой головой Бабушка, — А ведь хотел узнать про Тайну…Целую минуту потеряли, а значит, год. Что посеешь, то и пожнёшь. А всё потому, что не верили, что я всезнающая и всемогущая. Теперь, надеюсь, верите?
Петрова испуганно закивала, всё ещё всхлипывая.
— И что я несу вам добро…
— Не верим, — огрызнулся я.
— Ну и правильно, — не обиделась Чьёйтова бабушка, — Доверяй, но проверяй. Внимание, товарищи пионеры, аттракцион неслыханной щедрости. Подарю-ка я вам своего Волка, Которого Сколько ни Корми, Он Всё в Лес Смотрит.
— Спасибо, конечно, но нам только волка не хватало.
— Ох, Качалкин, не видишь ты дальше своего носа. Будете Волка кормить, он будет всегда в лес смотреть, а вы держите его всегда на привязи и идите себе в направлении волчьего взгляда. Так до Леса и доберётесь.
— Не нужен нам никакой лес, нам Тайна нужна.
— Так она же в лесу и зарыта, ваша Тайна! Ой, я, кажется, проболталсь, Плохиш велел никому не сказывать. Продал Тайну буржуинам за бочку варенья и корзину печенья, но товар этот у нас на Куличках, сами понимаете, никому не нужен. Вот и зарыл её в лесу, подальше да поглубже. А мне велел помалкивать. Хоть бы баночку варенья за молчание отлил, сто граммов печенья отсыпал, жадина-говядина! Я ещё подумала: «Ну и не отливай, ну и не отсыпай, вот возьму да проболтаюсь Петровой с Качалкиным, где ты Тайну прячешь». Вижу, — не верите вы мне, товарищи. Да провалиться на этом месте — не вру! Видите, не провалилась. А сейчас вот совру эксперимента ради. Только вы меня крепче держите.
— Дюжина равна тринадцати, чтоб мне провалиться!
Земля под нами заходила ходуном, так что мы сами едва устояли, и заорали, что ей верим, что дюжина, конечно же, равна двенадцати и чтоб она показала скорей своего Волка, если на то пошло, потому что нам некогда! Если он, конечно, в наморднике.
Но Волк оказался совсем нестрашным. Он лежал в прихожей на коврике, положив голову на лапы, и тяжко вздыхал, глядя в левый угол.
— Это он в Лес смотрит, — пояснила Бабушка, — Как наестся, так и смотрит, о свободе тоскует. Интеллигент! А не то он вас самих сожрёт — до Леса не доберётесь. Ладно, уж выручу вас на первых порах…
Тут Чьёйтова бабушка так классно свистнула в два пальца, что я обомлел. Так свистеть у нас во дворе умеет только Женька из третьего корпуса, да и то под настроение. На свист со двора прилетел большой чёрный ворон, сел Бабушке на плечо и прокаркал:
— Лес р-рубят — щепки летят! Чем дальше в лес — тем больше др-ров!
Голос у ворона был скрипучий и противный.
— Он что, говорящий?
— Разговорчивый, — сердито буркнула Бабушка, — Чересчур разговорчивый — надоел хуже горькой редьки. Это Ворон, Который Всегда Прав. Ужасно мудрый, знает все пословицы и поговорки на свете и всегда употребляет к месту. Волк его просто обожает.
— Кар-р! Бабушка надвое сказала! На чужой р-роток не накинешь платок! Пр-равда глаза колет!..
— Слыхали? Догадался, что я его не перевариваю. Ну ничего, Волк переварит. Носись тут с ними — один правду-матку режет, другой за свободу воет, и жрут оба в три горла. А мне мемуары надо писать.
— Ах, как бы я хотела их прочесть! — сказала Петрова. А Бабушка ответила, что это, к сожалению, невозможно, поскольку опубликовать их до её смерти нельзя, но так как она, по всей вероятности, никогда не умрёт, ей одной суждено знать, какие это потрясные мемуары.
— Не бойся, я не дам тебя в обиду, — шепнул я Ворону.
— Др-руг в беде — настоящий друг! Дают бер-ри, а бьют — беги!
Чьёйтова бабушка попрощалась с нами, вытирая глаза платочком.
— Кр-рокодиловы слёзы! — обличал Ворон, — Пр-равда глаза колет! И на стар-руху бывает пр-роруха!
Ну а Волк натянул поводок и шустро побежал к лесу.