Занавес
АНТРАКТ
Фишер. Ну уж закрутили — дальше некуда. К чему вообще эта последняя сцена?
Лейтнер. Совершенно ни к чему. Лишь бы побольше чепухи нагородить. Кот уж совсем исчез из поля зрения, и весь спектакль разъехался.
Шлоссер. У меня голова кругом идет, будто спьяну.
Мюллер. А в каком, собственно, веке происходит действие? Ведь гусары — это явное новшество.
Шлоссер. Надо нам было не терпеть, а топать погромче. Сейчас уж вообще не разберешься, что к чему.
Фишер. И никакой любовной линии! Ничего для сердца, для фантазии.
Лейтнер. Если опять начнется балаган, я лично буду топать.
Визенер (соседу). А мне пьеса нравится.
Сосед. Очень мило, в самом деле мило. Одаренный человек этот поэт. Хорошо подражает «Волшебной флейте».
Визенер. Мне особенно понравились гусары. Постановщики редко решаются выводить на сцену лошадей — а почему, собственно? У них иной раз больше соображения, чем у людей. По мне, уж лучше смотреть на хорошую лошадь, чем на некоторых современных героев.
Сосед. Да, вот как у Коцебу в «Маврах». В конце концов, лошадь тоже что-то вроде мавра.
Визенер. А вы не знаете, какого полка были гусары?
Сосед. Не успел разглядеть. Жаль, что они так быстро ушли. Я бы согласился, чтобы в пьесе были сплошь одни гусары. Люблю кавалерию.
Лейтнер (Беттихеру). А что вы обо всем этом скажете?
Беттихер. У меня перед глазами как живой стоит исполнитель роли кота. Какая эрудиция! Какое изящество! Какая тонкость наблюдения! Какой костюм!
Шлоссер. Что верно, то верно. Он выглядит совсем естественно, как большой жирный кот.
Беттихер. И обратите внимание на всю его маску — так я обозначил бы его костюм. Благодаря костюму его естественный вид так преобразился, что новое выражение ему гораздо больше к лицу. Как по этому случаю не помянуть добрым словом великих трагиков древности! Вы, вероятно, не знаете, что эти древние все без исключения роли играли в масках, как о том можно прочесть у Атенея, Поллукса и других авторов. Разобраться тут, как вы понимаете, нелегко, потому что для этого надо время от времени заглядывать в сами эти книжки. Но зато мы можем потом приводить из них примеры. Вот у Павсания есть одно очень темное место…
Фишер. Вы хотели быть столь любезны и рассказать о коте.
Беттихер. Ах, да… Но все предшествующие соображения я высказал лишь попутно и потому настоятельно прошу вас воспринимать их как маргиналии, заметки на полях… Так вот, возвращаясь к коту, — вы, конечно, заметили, что он не из породы этих черных котов? Нет, он почти совсем белый, лишь кое-где с черными пятнами, и это прекрасно отражает его добродушие, — в этом мехе как бы уже предначертан весь ход пьесы, все чувства, которые она призвана пробудить.
Лейтнер. Совершенно верно!
Фишер. Занавес поднимается!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Комната в крестьянской избе.
Готлиб и Гинц сидят за маленьким столом и обедают.
Готлиб. Наелся?
Гинц. Вполне. Очень вкусно.
Готлиб. Ну, теперь пора бы уж моей судьбе решиться, а то ведь я так и не знаю, что мне делать.
Гинц. Потерпи еще несколько деньков, счастье сразу не приходит. Где это видано, чтобы оно приваливало с бухты-барахты? Такое, приятель, бывает только в книжках, а в реальном мире все делается не спеша.
Фишер. Нет, вы только послушайте: кот имеет наглость рассуждать о реальном мире! Не убраться ли отсюда подобру-поздорову, пока мы совсем не свихнулись?
Лейтнер. Автор будто на это и рассчитывает.
Мюллер. Но я должен сказать, что свихнуться на почве искусства — это редкостное, ни с чем не сравнимое наслаждение!
Готлиб. И откуда у тебя, милый Гинц, такой богатый жизненный опыт, такая мудрость?
Гинц. А ты думаешь, зря я целыми днями лежу за печкой, зажмурив глаза? Я пополняю в тиши свое образование. Мощь рассудка растет исподволь, незаметно. От жизни отстаешь как раз тогда, когда поддаешься соблазну вытянуть шею и оглянуться на пройденный путь. Между прочим, будь добр, развяжи мне салфетку. Спасибо за обед.
Готлиб (развязывая ему салфетку). На здоровье. (Целуются.) Чем богат, тем и рад.
Гинц. Благодарю сердечно.
Готлиб. Сапоги на тебе очень мило сидят, и у тебя очаровательная лапка.
Гинц. Это все оттого, что наш брат всегда ходит на цыпочках, — как ты, вероятно, знаешь из естественной истории.
Готлиб. Я испытываю к тебе глубочайшее уважение… из-за этих сапог.
Гинц (надевая на спину ранец). Ну, я пошел. Видишь, я себе еще мешок со шнурком приобрел.
Готлиб. А это зачем?
Гинц. Скоро все узнаешь. Я буду изображать из себя охотника. Где моя палка?
Готлиб. Вот она.
Гинц. Ну, пока. (Уходит.)
Готлиб. Охотника? Вот и поди пойми его. (Уходит.)
Открытая местность.
Гинц (с полкой, ранцем и мешком). Славная погодка! Такой чудесный день — надо прилечь на солнышке. (Расстилает мешок на земле и ложится рядом.)Ну, счастье, не подкачай! Конечно, как вспомнишь, что Фортуна, эта своенравная богиня, редко благоприятствует мудро задуманным планам, что она вечно стремится посрамить разум смертных, — так впору совсем упасть духом. Но — крепись, мое сердце; королевство все-таки стоит того, чтобы ради него поработать и попотеть! Только бы не оказалось поблизости собак. Терпеть не могу этих тварей. Презираю весь их род, потому что они смиренно влачат самое унизительное ярмо в услужении у человека. Только и знают что ластиться или кусаться. Никаких манер — а какое без манер обхождение? (Озирается кругом.)Улова что-то не предвидится. (Затягивает охотничью песню.) «Брожу я по полю с ружьем…»
В соседнем кусте начинает щелкать соловей.
Недурен голос у певца рощ — а сколь деликатен должен быть вкус! Позавидуешь сильным мира сего — они могут есть соловьев и ласточек сколько хотят; а мы, простые смертные, должны довольствоваться пением, голосом природы, невыразимо сладкой гармонией. Просто рок какой-то — не могу слышать пения, чтобы тут же не захотеть попробовать певца на вкус. О природа, природа! Зачем ты так устроила меня, зачем ты разрушаешь тем самым мои нежнейшие чувства? У меня просто лапы чешутся снять сапоги и тихонько вскарабкаться на то дерево, — судя по всему, он там.
В партере начинают топать ногами.
У соловья крепкая натура, раз он не смущается этой воинственной музыкой. Он, конечно, деликатес! Я даже об охоте забыл за всеми этими сладостными мечтами. (Озирается кругом.) А улова нет как нет. Но кто это там идет?
Выходят двое влюбленных.
Он. Ты слышишь соловья, сокровище мое?
Она. Я не глухая, милый.
Он. О, сердце мое готово разорваться от восторга, когда я вижу вокруг себя всю эту гармоничную природу, когда каждый звук лишь повторяет исповедь моей любви, когда само небо наклоняется надо мной, чтобы излить на меня свой эфир.
Она. Ты грезишь, дорогой.
Он. Не называй грезами естественнейшие выражения моих чувств. (Опускается на колени.) Видишь — я клянусь тебе здесь, перед ликом этого ясного неба…
Гинц (подходя с вежливым поклоном). Тысячу извинений — не будете ли вы столь любезны перебраться в другое место? Своими благочестивыми молитвами вы мешаете охоте.
Он. Призываю в свидетели небеса, землю — что еще? Тебя самое, тебя, что дороже мне земли, неба и всех стихий… Что вам угодно, любезнейший?
Гинц. У меня охота… Нижайше прошу…
Он. Варвар! Кто ты такой, что дерзаешь прервать клятвы любви? Не женщиной ты рожден, не в лоне человечества дом твой!
Гинц. Если вы соблаговолите заметить…
Она. Ну подождите минутку, голубчик, вы же видите — любимый в опьянении стоит на коленях.
Он. Веришь ли ты мне теперь?
Она. Ах, разве я не поверила тебе еще до того, как ты сказал хоть слово? (Нежно склоняется к нему.) Дорогой! Я… люблю тебя! Невыразимо!
Он. Не схожу ли я с ума? О, если еще не сошел, почему я, несчастный, презренный, этого не делаю от столь непомерного счастья? Ужели я стою на земле? Взгляни на меня, дражайшая, и ответь мне: не стою ли я на солнце?
Она. Ты в моих объятиях, и им не разомкнуться боле.
Он. О, пошли! Эта плоская равнина слишком тесна для моих чувств, взберемся на самую высокую гору, дабы оттуда поведать всему миру, как я счастлив!
Оба в спешке и в восторге уходят.
Бурные аплодисменты и крики: «Браво!» в партере.
Визенер (хлопая в ладоши). Любовник здорово выложился… Тьфу, черт, я так хлопал, что ладони горят.
Сосед. Вы слишком неумеренны в изъявлении восторгов.
Визенер. Да, уж я таков.
Фишер. Ах, вот это было для души! Я просто ожил!
Лейтнер. Сцена поистине классическая.
Мюллер. Но так ли уж она необходима для единства действия?
Шлоссер. А мне плевать на единство. Если я плачу, то плачу, и все тут. Сцена была божественная!
Гинц. Что ни говори, а такой чувствительный народ кое на что еще сгодится! Вот они опять ударились в лирику и даже топать перестали. (Озирается кругом.) А улова по-прежнему никакого.
В мешок заползает кролик.
(Бросается к мешку и завязывает его.) Милости просим, дружище! Вот и дичь — причем в некотором роде из моих кузенов. Да, таков уж нынче мир — сын на отца, брат на брата; если хочешь в нем пробиться, дави других. (Вынимает кролика из мешка и засовывает в ранец.) Ай-яй-яй! Надо мне поистине держать себя в узде, чтобы самому не слопать эту дичь. Поскорей завяжу ранец, чтобы обуздать свои чувства. Фи! Стыдись, Гинц! Разве не долг благородных сердец — жертвовать собой и своими склонностями счастью близких? Разве не затем мы живем? А ежели кто не способен на это — о, лучше бы не родиться ему на свет! (Собирается уйти за сцену, но гром аплодисментов и крики «Бис!» заставляют его еще раз повторить последнее красивое место монолога; после этого он отвешивает публике почтительный поклон и уходит с кроликом в ранце.)
Фишер. Какое благородство!
Мюллер. Какая высокая человечность!
Шлоссер. Все это еще способно усовершенствовать нравы. Не то что всякие там балаганы, когда тебя так и подмывает дать автору в морду.
Лейтнер. Я тоже совсем растрогался. Соловей, влюбленные, эта последняя тирада — нет, местами пьеса просто великолепна!
Зал во дворце.
Большая аудиенция. Король, принцесса, принц Натанаэль, повар. Все в парадных костюмах.
Король (сидя на троне). Ко мне, повар! Настал час держать ответ; я сам возьмусь за разбор этого дела.
Повар (опускаясь на одно колено). Да соизволит ваше величество отдать свои указания вашему покорнейшему слуге.
Король. Надо трудиться не покладая рук, друзья мои, дабы король, у которого на шее благо всей страны и бесчисленных подданных, всегда пребывал в хорошем настроении. Ведь если на него найдет дурное настроение, вы и ахнуть не успеете, как он превратится в тирана, изверга, — ибо хорошее настроение способствует веселью, а веселье, по наблюдениям философов, делает человека добрей, в то время как меланхолия потому и должна считаться пороком, что поощряет все другие пороки. И вот, спрошу я вас, в чьей власти сохранить доброе расположение монаршего духа, кому это сподручнее всего, как не повару? Что может быть невиннее кролика? Любимейшее мое блюдо — скромные зверушки, благодаря которым я, пожалуй, никогда бы не уставал даровать счастье моей стране и моим подданным, — и вот эти кролики у тебя в дефиците, злодей! Молочные поросята, одни молочные поросята изо дня в день — я сыт ими по горло, отравитель!
Повар. Не казни, мой король, а дай слово молвить. Господь свидетель — уж я ли не старался раздобыть этих милых беленьких зверушек, я ли не готов был скупать их даже по рыночной цене, — но они как сквозь землю провалились! Неужто мы позволили бы вам усомниться в любви ваших подданных, если бы могли хоть где-нибудь достать этих кроликов?
Король. Не плети словеса, убирайся на кухню и делом докажи, что ты любишь своего короля!
Повар уходит.
Теперь я займусь вами, мой принц, и тобой, дочь моя. Я выяснил, дражайший принц, что моя дочь вас не любит, что она не в силах вас полюбить; она неразумная, взбалмошная девчонка, но настолько-то я ее здравому смыслу доверяю, чтобы понять, что свои причины у нее есть. Она доставляет мне много забот и хлопот, и слезы то и дело застилают мне, старику, глаза, когда я думаю о том, что будет с ней после моей смерти. Сто раз я ей говорил — ведь засидишься! Бери, пока дают! Но она не слушает! Что ж, спохватится, да поздно будет!
Принцесса. Отец мой…
Король (рыдая и всхлипывая). Иди, непослушная, неблагодарная! Своим отказом ты уготовляешь моим сединам (рыдает) преждевременную могилу. (Облокачивается на трон, закрывает лицо мантией и сотрясается от рыданий.)
Фишер. Король все время выпадает из роли!
Входит камердинер.
Камердинер. Ваше величество, там чужой человек, просит, чтобы его впустили.
Король (всхлипывая). Кто еще такой?
Камердинер. Прошу прощения, ваше величество, но на этот вопрос я ответить не могу. Судя по тому, что усы седые, он должен быть старик; опять же лицо все в волосах — вроде бы тоже на старика тянет; но зато глаза такие озорные, а спина такая гибкая, что уж и не знаешь, что подумать; ум за разум заходит. Но человек, видать, состоятельный — в сапожках; а вообще похоже, что охотник.
Король. Введи его. Посмотрим, что за птица.
Камердинер уходит и возвращается с Гинцем.
Гинц. С высочайшего соизволения вашего величества, маркиз де Карабас позволяет себе прислать вам в дар кролика.
Король (в восторге). Кролика? Вы слышали, люди? О, судьба снова смилостивилась надо мной! Кролика?
Гинц (вытаскивая кролика из ранца). Вот, всемогущий монарх.
Король. Ах, — принц, подержите-ка секундочку мой скипетр — (ощупывает кролика) жирный-то какой! Это от маркиза…
Гинц. Де Карабаса.
Король. Какой, должно быть, милый человек! Надо познакомиться с ним поближе. Кто он таков? Знает его кто-нибудь из вас? Почему он держится в тени? Уход ему подобных подрывает мой трон! Я сейчас расплачусь от радости: послал мне кролика! Камердинер, снеси это немедля повару.
Камердинер берет кролика и уходит.
Натанаэль. Ваше величество, я откланиваюсь.
Король. Ах да, на радостях я чуть не забыл! Будьте здоровы, принц; придется вам уступить место другим претендентам, тут уж ничего не попишешь. Адье! Скатертью вам дорога.