– Ну как зачем? – возмутилась Оксана. – Ясно же – штаб. Не знаешь, зачем в штабе собираются?
– Не знаю, – призналась Лариса. – Честное слово, девочки, не знаю. Ну скажите, зачем? Оксана, ну скажи.
– Штаб есть штаб, – туманно поясняет Оксана и смотрит на Олю, а Оля водит лучом фонаря по дощатому потолку. – Правда, Оля? Это же каждому ясно. Правда, Оля?
Оля говорит уверенно:
– Штаб для тайных решений и обсуждений.
Оле бы хотелось ответить как-нибудь понятнее, но больше пока ничего не приходит в голову. Главное – не дать Лариске задавать много вопросов. А то она всё дело погубит со своими вопросами. Ей бы только скорее домой к мамочке поскакать. Ещё и мальчишкам всё завтра разболтает.
– Слушайте. Надо дать клятву, – говорит Оля торжественно.
– Какую клятву? – Оксана готова выполнить любое Олино желание, только бы Оля сказала, как его выполнять.
Лариса подавленно молчит. Она уже поняла, что домой скоро не отпустят, и теперь ждёт уныло, когда наконец всё-таки придёт это время. Штаб это штаб. А Оля это Оля, Лариса знает давно, что с Олей лучше не ссориться. Оля немного помолчала и сказала:
– Повторяйте за мной клятву. Только встаньте, клятвы не произносят сидя.
Они встали, стряхнули с себя мусор. Оля погасила фонарь.
– Клятвы произносят в темноте, – объявила она. Лариса поёжилась. Почему-то сильнее запахло сыростью, стало холоднее.
– Клянусь, что буду хранить тайну своего родного штаба, – произносила Оля заунывным голосом. – Клянусь приходить сюда по первому требованию, когда позовёт мой главный командир.
Девочки повторяли: «…по первому требованию, когда позовёт мой главный командир».
Торжественный момент.
В конце Оля произнесла в полной темноте:
– И никогда не открою тайну врагам-мальчишкам, как бы ни просили. Клянусь.
И Оксана с Ларисой сказали:
– Клянусь.
После этих слов Оля зажгла фонарик. Его тусклый свет показался Ларисе ярким и тёплым после чёрной тьмы. А Оля сказала своим нормальным голосом:
– Лариса, завтра принесёшь в школу две батарейки для фонаря, круглые, по семнадцать копеек.
– У меня нет, – растерянно ответила Лариса. Это была последняя надежда. Может быть, раз у неё нет батареек, её прогонят из этого штаба? Какая Людка противная: не пошла, и ничего. Сидит себе дома, в тепле. А тут лазишь по скрипучим лестницам и по страшным тёмным чердакам. – У меня, Оля, нет батареек.
– Вечно ты, – сказала Оля. – Ладно, батарейки я сама достану. А ты, Лариса, принесёшь тряпку. Тряпка у тебя есть? Или тоже нет?
– Тряпка есть, – упавшим голосом ответила Лариса. – А зачем?
– Пол мыть. Тряпку и ведро. Или ты любишь в грязи сидеть?
Лариса поняла, что никуда ей от них не деться. Придётся сюда ходить и хранить дурацкие тайны и принимать какие-то секретные решения.
– А у меня есть веник, – сказала с готовностью Оксана. – Я принесу.
Оксане очень хотелось, чтобы Оля её похвалила.
– Оксана молодец, – сказала Оля, как будто услышала Оксанино желание. – Принесёшь веник и несколько конфет.
Звёздочка пропала
Серёжа прибежал домой, открыл дверь, вошёл в переднюю. Звёздочки не было. Почему она не встречает его? Неужели не услышала, как он открыл дверь? Такого ещё не случалось…
– Звёздочка! Звёздочка! – позвал Серёжа.
Сейчас она вылетит из комнаты, хвост трубой, радостная кошка. Она так любит, когда Серёжа возвращается домой. А Серёжа хорошо понимает её радость: скучно сидеть дома одной. А когда он приходит, можно не скучать, можно поесть рыбы, можно побегать за бумажкой, привязанной к нитке, и делать вид, что принимаешь бумажку за живую мышь. Можно забраться Серёже на колени и лежать, свернувшись, пока он учит стихотворение или решает примеры. А можно, если, конечно, Серёжиной мамы нет дома, носиться по квартире, цепляться за шторы, качаться на них, как на длинных ветках дикого дерева в диких джунглях качаются дикие кошки. Звёздочка так радуется Серёжиному приходу, потому что при Серёже всё можно.
Но сегодня что-то случилось, сегодня она не вышла ему навстречу. Он звал её громко, но в квартире было пусто и гулко.
У Серёжи внутри всё оборвалось: Звёздочки нигде не было. Совершенно автоматически он прошёл в кухню, положил на её блюдце кусок рыбы, остальную рыбу сунул в холодильник. Он сам не понимал, зачем всё это делает. Он уже знал – кошки нет.
Звёздочки больше нет у Серёжи. Как это могло случиться? Она, Звёздочка, никогда не выходила из квартиры, жила дома и никуда не стремилась. Даже на балкон не любила выходить, только смотрела сквозь балконную дверь на воробьев. А они прыгали по балкону, рядом, но не очень сильно занимали кошку. Смотрела, будто в кино. Не кидалась она на балкон даже ради охоты на воробьёв. Наверное, Звёздочка помнила о своих прежних скитаниях по холодным улицам, когда она была ничьей кошкой. Тогда её не любили, не кормили, не звали Звёздочкой, не пускали спать на тёплый диван. И Серёжа был абсолютно уверен – кошка не убежит, не потеряется, не попадётся злым людям. Он был спокоен, а она пропала. Как? Почему? Этого он не знал.
Серёжа выбежал во двор – надо было что-то делать. Не должна же Звёздочка уйти далеко, где-нибудь она близко. И если услышит Серёжу, то обязательно отзовётся. Не может Звёздочка не отозваться, она же любит Серёжу. Она всегда мурлыкала, когда он гладил её. Прижималась боком к его ботинку. Жмурила глаза, когда он чесал её за ухом.
– Звёздочка! Звёздочка!
Серёжа бежал по дворам. Заборов не было, один двор переходил в другой двор, и Серёжа во всех дворах звал свою Звёздочку, и всё меньше надежды было в его голосе.
Стало темно.
Пьяный человек стоял у подъезда.
– Корову, что ли, ищешь? – и засмеялся, довольный шуткой. Голос у него был зыбкий.
Тусклая лампочка освещала приземистую фигуру в мятой шляпе с обвислыми полями.
– Кошку.
Серёже сейчас было не до того, какой человек перед ним. Может быть, как раз этот что-нибудь знает про Звёздочку.
– Кошку ищу. Не видели? Сама жёлтая, называется палевая. Мордочка чёрная и хвост чёрный. Зовут Звёздочка.
– Звёздочка – смех. Кошек так не зовут. – Тёмная тень покачалась перед Серёжей и погрозила пальцем. – Кошку зовут Мурка. Или, в крайнем случае, Барсик. Кота.
– А мою – Звёздочка. – И стал громко звать: – Звёздочка! Звёздочка!
Какие-то тёмные железные сараи, тяжёлые замки на дверях. А может быть, там Звёздочка. Забежала нечаянно, а её заперли на огромный замок. Сыро, пахнет противно. Прислушался – тихо. Серёжа пробирается в темноте и зовёт свою кошку, хотя и сам не верит, что дозовётся. Но и не звать не может. Самое трудное – смириться.
Никого. Пусто, тихо, как будто большой город совсем далеко. И дом, и мама, и школа где-то там, совсем в другой жизни. А Звёздочки здесь нет. Она любит чистоту, уют, тепло. Зачем ей этот мрачный закоулок чужого двора?
Серёжа уже собрался повернуть назад. На душе было пусто и горько.
– Стой! Кто идёт? – вдруг раздалось над его головой. – Отвечай, а то не обрадуешься.
Серёжа присел от неожиданности и замер на месте.
Его знает вся школа
В школьной раздевалке тесно, прямо столпотворение. Такое уж это место – школьная раздевалка: то никого нет, а то набьётся сразу целый класс, а то и два, а то и три. Кто-то пальто надевает, стукаясь обо всех локтями. Кто-то в одном сапоге прыгает и другой сапог ищет. Кто-то без всякого дела, просто для полного веселья у всех под ногами вертится.
– Оксана! Подожди меня! Вместе на сольфеджио пойдём!
– Максим! Ты куда? Я с тобой!
– С Колбасниками не ходим! Привет-салют!
– Девочки, девочки! Не видели мой шарфик? Красненький?
А Таня молча застёгивает пальто, суёт портфель под мышку. Толпа и гам, а она сама по себе. Сейчас она выйдет на улицу, и пускай одна, и пускай никто её не окликнет.
Разве ей кто-нибудь нужен? Никто ей не нужен. В одиночестве даже удобнее о чём-нибудь подумать или помечтать. А может быть, опять сочинятся стихи. Может быть, Таня когда-нибудь станет поэтом, а поэты всегда одиноки и не поняты толпой, на то они и поэты, особенные люди: все говорят обычными словами, а поэты – стихами. Там, на улице, сегодня солнце и снег сверкает, как на ёлке. И пахнет яблоком.
Пятый «В» с гамом вываливается из школьной двери. Тихо становится в раздевалке, и нянечка Галина Никодимовна вздыхает:
– Ушли. Перепонки чуть не лопнули, откуда такие голоса у людей берутся? От витаминов, наверное.
Таня совсем уже собралась выйти, но вдруг в тишине раздевалки она услышала тихий плач. Где-то, за висящими пальто и куртками, кто-то плакал горько и тоненько и, может быть, уже давно.
Таня вернулась, заглянула за пальто – никого. В другой угол посмотрела. А там, прижавшись к стене, укрывшись за вешалкой, сидел на корточках маленький мальчик и, закрыв ладошками лицо, тихо плакал. Плечи вздрагивали под синей стёганой курткой, и ладони были чумазые. Таня кинула портфель на пол и присела возле мальчишки.
Что можно сказать человеку, который плачет и спрятался, чтобы никто не видел его слез? Который самолюбиво ушёл в угол и ни с кем не поделился своей бедой? Что можно сказать? Самое глупое говорить плачущему человеку: «Не плачь». Он бы и сам, наверное, не стал, если бы мог не плакать. А уж если так получилось, то почему, собственно, не плачь? Таня посидела некоторое время около мальчика, а он всё всхлипывал и подвывал тихонько и очень жалобно. Он не знал, что Таня здесь, рядом.
– Меня зовут Таня, – тихо сказала Таня, – а тебя?
Он убрал ладони от лица, повернулся к ней, зарёванный и сердитый, щёки в каких-то мраморных разводах.
– Не твоё дело. Пристаёт ещё.
Он утёрся рукавом и пошёл из раздевалки. А Таня нисколько не обиделась и пошла с ним.
Он шагал по улице, маленький мальчик, сердито смотрел перед собой, но Таня видела, что он посматривает и на неё, и в глазах у него была печаль, но было в них и любопытство.
– Ты в первом классе, – сказала Таня, – как ты думаешь, почему я догадалась?
– Делов-то. Меня вся школа знает.
– Такой уж ты знаменитый человек нашёлся.
Он вдруг перестал сердиться, вздохнул тяжко и прерывисто, как вздыхают маленькие дети после долгого плача.
– Не знаменитый, а трудный. – И вдруг добавил важно:
– Директор Лидия Ивановна сказала, что за всю педагогическую практику не встречала такого, как я, трудного.
– А что в тебе такого трудного? Человек как человек.
Он задумался. Действительно, вопрос не простой, особенно для того, кому всего семь лет.
– Трудный, и всё. Из-за дисциплины. У всех есть дисциплина, а у меня нет никакой дисциплины. Я сам не знаю почему. Я хочу у окна сидеть, а она говорит – пересядь. Я говорю – не хочу. А она говорит – выйди из класса, ты мне мешаешь работать. Я говорю – больше не буду. Она говорит – ты всегда обещаешь. Я говорю – в последний раз. А она говорит – было уже сто последних раз.
Он уже не вздыхал и не всхлипывал. Глаза весело блестели. Свои битвы с учительницей он переживал азартно, ему, видно, казалось, что правда на его стороне. Никакого раскаяния в его тоне не было.
– А чего же ты тогда расстроился? – спросила Таня осторожно.
Он вдруг остановился на полном ходу.
– Кто расстроился? Я расстроился? Ещё чего! Ты, может, думаешь, я ревел? Да я вообще никогда не реву в своей жизни. Мне хирург вывихнутую ногу дёрнул, я ни одной слезы не выронил. Хирург сказал – десантником будешь. Поняла?
– Поняла, – весело согласилась Таня.
Ну до чего симпатичный мальчишка. Таня никогда таких не видела. Маленький, он и есть маленький. О чём с ним говорить? Ничего он не поймёт. Так думала она до этой встречи. А откуда она знала их, маленьких? Да и какие они, маленькие? Вот перед ней человек – у него свои проблемы, свой характер, своя гордость, между прочим.
Он очень нравится Тане, этот мальчишка. С ним ей легко и просто, и хочется Тане ему помочь, защитить его, отогнать от него неприятности.
– Я вон там живу, около почты, – сказал он. – На нашей почте знаешь какие марки! Есть звери, есть спорт. А есть знаешь что? Космос! Закачаешься.
Космос нравился ему больше всего – это было ясно.
До почты было уже совсем близко, и Тане стало вдруг жалко, что сейчас он уйдёт. Так славно было идти с ним и разговаривать о чём угодно. Она не задавала ему лишних вопросов: это было бы неделикатно, да и чувствовала, что он ей не ответит. О чём он плакал в раздевалке? Почему его ругает учительница? Всё это, может быть, выяснится со временем. А пока никто уже не плачет, вот он шагает рядом с Таней своей независимой походкой, ушанка криво держится на его стриженой голове, варежки на тесёмках свисают из рукавов куртки, чтобы не потерялись. И снег садится на его шапку и на куртку.
Он махнул рукой и вошёл в высокую арку. На расстоянии он показался Тане очень маленьким. Большой дом, высоченная арка, а там, в глубине, идёт мальчик с пальчик, совсем затерялся. А он обернулся и крикнул:
– Меня Игорь зовут! Павликов моя фамилия! Слыхала, наверное?
– Слыхала, слыхала! До свидания, Игорь!
– Пока! Ещё увидимся!
Он скрылся во дворе, оттуда донёсся его звонкий голос:
– Эй! Костя! Я тоже буду с вами в хоккей! Дай мне клюшку! Дай, говорю! Не будь жадиной!
Таня постояла немного и пошла.
В этот день она познакомилась с человеком, которого знала вся школа. Во всяком случае, он сам был в этом уверен.
Максим попросил тетрадь
На перемене Таня стоит у окна, как всегда. Она смотрит на улицу и сама уговаривает себя, что ей это интересно.
Вот по улице идёт маленький мальчик и ест мороженое. Рукой в серой варежке он держит пачку мороженого, а ногой катит перед собой ледышку. Ледышка катится по тротуару далеко, потом останавливается, а мальчик не спеша доходит до неё и опять её толкает, и она опять катится далеко. И он при этом не забывает лизать своё мороженое.
Таня стоит и смотрит не отрываясь. Потому что, если смотреть на улицу, получается, что ты не скучаешь одна всю перемену, а занята своим серьёзным делом, своими важными мыслями и интересными наблюдениями. А это уж совсем другое дело – быть занятой своими мыслями. Это совсем не значит, что тебе не с кем поговорить, что тебе нечего делать. Все болтают, смеются, носятся, кричат. Пускай. У них свои дела, а у неё – свои. И ничуть она не хуже других.
А другие девочки обсуждают свои важные проблемы. За своей спиной Таня слышит разговор:
– Если ты будешь с ней водиться, я с тобой разговаривать не буду. Так и знай!
– Да что ты, Оля! Я с ней нисколько не вожусь. Один раз только и поговорила, она сама ко мне пристала.
– Пристала. Мало ли что. А ты с ней не говори, я же тебя просила. Она сплетница – это раз. Зачем она наврала, что я за Максимом бегаю? Разве я за ним бегаю?
– Нет, Оля, ты за ним не бегаешь нисколько, – с готовностью отвечает Оксана. – Но она не про тебя говорила, а про другую Олю – Горелову.
– Во-первых, про меня. А во-вторых, разве Горелова бегает за ним? Куда ей, Гореловой, – у неё волосы жидкие, три волосинки. И глаз косит. Косит или не косит?
– Косит, косит, кажется.
– Не кажется, а косит. Её ещё в детском саду Зайчиком звали. Косой Зайчик. Какая прелесть.
Таня невольно прислушивается. Она уже забыла, что надо делать вид, будто поглощена своими умными мыслями. Ловит каждое слово. Хотя, конечно, можно считать, что разговор у Оли с Оксаной глупый и пустой. Болтовня. Сплетни. Кто за кем бегает. У кого какие глаза. Разве может быть это интересно умному человеку? А вот интересно. И очень важно. И до смерти хочется, чтобы девчонки приняли и её поболтать, пообсуждать вот такие дела, может, и пустяковые, но такие заманчивые. Конечно, сплетничать – глупое занятие. Но, наверное, и глупые занятия нужны каждому человеку.