Маша как бы нехотя поднялась со стула, болтнула в воздухе ногой, допила, уже стоя, свой чай и хотела было доесть кусочек шейки от калача (любимый кусочек обеих сестер), как вдруг папа вырвал его у нее и крикнул:
— Сию минуту в угол!
Она медленно пошла к углу между печкой и дверью и остановилась в нем с самым независимым видом. Бедная Лена уже горько плакала, вытирая слезы салфеткой. Мама, расстроенная, перемывала чашки.
— Не плачь, Лена, охота тебе! — горделиво раздалось из угла.
Но не думайте, ребята, что на душе у Маши было в эту минуту так спокойно. Она просто «выдерживала характер» и храбрилась перед сестрой. На самом же деле ей было горько и больно, что день испорчен, что люди злы, что сама она никуда не годная, что все на свете плохо и что, может быть, все теперь пропало — спокойствие души, папина доброта, прежняя жизнь в доме.
— Сережа, — тихо сказала мама, взглянув в сторону Маши, — не сердись на нее, это от нервности.
— Хороша нервность! — буркнул папа, снова разворачивая газету. — Ты, матушка, посадишь их себе на голову, а потом сама же пожалеешь. Я предложил сделать пробу, и вот результаты.
— Никаких особенно результатов я не вижу, — опять вступилась мама. — Чем же дети виноваты, если они привыкли?..
— Оставь, милая! — непреклонно отозвался папа. — Неужели ты не понимаешь, куда ведет такая привычка? Ведь без выдержки дня не проживешь. На что они будут годиться, если вообразят, что всякое их желание — закон?
Оба они замолкли и молчали до тех пор, пока не раздался звонок. Это была учительница немецкого языка, Луиза Антоновна. Маша знала, что теперь ее выпустят из угла, да не так-то скоро. Луиза Антоновна была высокая пожилая женщина и раздевалась ужасно медленно; надо было гамаши снять, нижнюю вязаную юбку снять и все это свернуть и аккуратно спрятать на подзеркальник, чтоб никто не заметил такого «неприлишия». Няня ей помогала в передней и рассказывала, какой нынче случай она видела на улице. Наконец папа встал и коротко сказал:
— Маша и Лена, идите заниматься.
Мама отрезала еще одну шейку от калача, намазала ее маслом, посолила и, разделив на две части, дала ее обеим девочкам, добавив:
— Только скушайте здесь, в столовой!
Сестры молча съели калач, поблагодарили маму и папу и пошли заниматься в прибранную и проветренную детскую.
Глава третья. Крестный Афанасий Иванович
У Луизы Антоновны был свой способ преподавания. Она не любила жить в гувернантках и потому называла себя «приходящей». От раннего утра и до позднего вечера она ходила заниматься. У нее были уроки с завтраком, уроки с обедом и уроки с вечерним чаем. К Маше с Леной она ходила как раз на урок с завтраком, длившийся два с половиной часа.
Луиза Антоновна занималась не по книжкам, а главным образом при помощи детской и всего, что в ней находилось. С первого же раза она взяла куклу и сказала: «Это кукла, Puppe. Ну, повторите». Дети повторили, и с тех пор все повторяли за нею и легко запоминали. Учила она детей и во время прогулок. Дома, деревья, лошади, заборы, прохожие — кто идет, какого он роста и как одет, что у него на голове, на руках и на ногах, — надо было хорошо заметить, а потом повторить. Скоро они могли уже понимать и даже отвечать по-немецки.
Соскучиться с нею было немыслимо. Она всегда что-нибудь придумывала. Осенью, когда листья в палисадниках становились красными, она учила детей собирать самые ровные и красивые из них и обклеивать ими картонные рамочки для фотографий. Зимой все в доме превращалось в материал для елочных украшений. Маленькие ножницы, кисточка и баночка с клеем появлялись на столе. Мама приносила из магазина длинные трубки бумаги — белой, плотной; синей, зеленой, красной; блестяще-глянцевитой, словно лакированной; золотой и серебряной с тисненными на ней красивыми рисунками; были еще цветная папиросная бумага и моток мягкой проволоки — для цветов. Детям повязывали под самый подбородок широкие салфетки, и они начинали клеить цепочки, баульчики, барабаны, хлопушки… Как хорошо пахло тогда в комнате — клеем, крашеной бумагой!
Еще не высохли слезы на щеках у Леночки, а Луиза Антоновна уже достала из своего бархатного кошелька переводную картинку и предложила девочкам перевести ее на чистую бумагу. У них была особая тетрадь с такими картинками. Их смачивали с одной стороны (где рисунок) и накладывали мокрой стороной на тетрадку, а потом мочили и осторожно терли другую, белую сторону, пока вся белая бумага не сходила и не обнаруживала яркую картинку. Потом Маша и Лена должны были рассказывать, что на ней изображено; разумеется, не по-русски, а по-немецки.
Была у Луизы Антоновны еще одна привычка: она заочно знакомила всех своих маленьких учеников и учениц. Маше и Лене она чаще всего говорила про образцового мальчика Жоржика и ленивую девочку Нюшу. Нужно поставить в пример прилежание, послушание и аккуратность — и на сцену появляется Жоржинька; надобно поругать за лень — и сейчас же сравнение с Нюшей. Дети уже заранее представляли себе Жоржика в виде фарфорового херувима с бантиком, а Нюшу — растрепанной, нечесаной, с вымазанными чернилами пальцами и щеками.
Видя, что Лена сегодня заплаканная, а Маша мрачна, как туча, Луиза Антоновна отложила картинку и сказала:
— Сегодня у меня после обеда новый мальчик, Андрюша.
— Какой он из себя? — спросила Лена.
— Wie sieht er aus? — поправила тотчас же Луиза Антоновна. — Очень приятный мальчик, только шалун. Высокого роста, тоненький, голубоглазый, со всеми талантами.
— Со всеми? — недоверчиво спросила Маша.
— Со всеми: и рисует, и стихи пишет, и на рояли играет. Только каждый день прыгает из окошка. Ужасный шалун. Я его буду в угол ставить.
— Разве мальчиков тоже в угол ставят?
— Еще как! Ну, дети, смирно. Что изображает эта картинка?
Маша и Лена немного успокоились и принялись за урок. Только все нынче выходило плохо, совсем как у Нюши. Вода пролилась из блюдца, чернила перепачкали ручку, а потом и пальцы, а потом и кончик носа; немецкая книга упала со стола и по дороге выскочила из переплета. Невесело прошел и второй час, обыкновенно посвящаемый играм. Дети вяло двигались по комнате. Наконец няня позвала их завтракать.
Кроме стрижки волос, папа был убежден еще в том что мясо надо давать детям как можно реже, а острые приправы — горчицу, уксус, перец — и совсем вывести из употребления, даже для взрослых. На завтрак детям подавалось по стакану теплого молока и по большой ватрушке или ржаной лепешке. Но для Луизы Антоновны приносили из кухни бифштекс с жареной картошкой, всегда чудесно пахнувший и румяный, с таким аппетитным прижаренным хрящиком где-нибудь на кончике. Чужое всегда кажется лучше своего. Маша и Лена пили молоко без всякого удовольствия. Но как завидно им было глядеть на бифштекс! Тихонько нюхали они воздух и провожали взглядом каждый кусок, исчезавший во рту у Луизы Антоновны. Впрочем, завтрак ежедневно кончался одним приятным событием: Луиза Антоновна, доходя до хрящика, останавливалась и задумывалась. Потом она медленно отрезала два совсем маленьких, но вкусных кусочка, похожих друг на друга, как две капли воды, и неизвестно для чего отодвигала их на самый край тарелки. После этой странной операции она доедала бифштекс, собирала корочкой хлеба, насаженной на вилку, оставшийся соус, а потом аккуратно складывала ножик и вилку крест-накрест на пустой тарелке. Для чего там были оставлены два кусочка? Маша и Лена всегда делали из этого один и тот же вывод, тем более что на лице у Луизы Антоновны не выражалось ничего, кроме задумчивости. Она отворачивалась к дверям, поджидая кофе, а кусочки исчезали в двух детских ртах.
На этот раз, однако, дело не успело дойти до хрящика. Раздался громкий звонок, а за ним другой, еще громче. Так звонил только один крестный, Афанасий Иванович, женатый на маминой сестре, тете Ашхэн. Дети с визгом кинулись из столовой в гостиную. В гостиной были зеркальные окна, прямо на палисадник. Перед палисадником, переступая с ноги на ногу по блестящему снегу и сияя синей, с серебряными пряжками сеткой, стоял серый выезд крестного (так тогда называли коляску с собственными лошадьми), великолепная пара коней в яблоках, с расчесанными по-русски (а не подстриженными) хвостами, с важным, чуть ли не вываливавшимся из саней от собственной важности кучером в раздутом сзади, как подушка, синем кафтане.
— Ура! Дядя крестный приехал! Значит, все-таки что-нибудь да будет!
Скоро показался и сам он из передней, весь красный от мороза, с мокрыми усами и носом. Мама шла вслед за ним, обнимая тетю Ашхэн. Мама и тетя Ашхэн обе были красавицами, каждая на свой лад. Мама — хрупкая, нежная, похожая на девочку, с подвитой на лбу челкой; тетя Ашхэн — большая, властная, величественная, с проницательными черными глазами. Но если обе они были красавицами, то не было никакого сомнения в том, что сам дядя крестный был уродом. Начать с того, что ростом он был ниже тети. Да и весь какой-то корявый, большеносый, обросший черными волосами, хитрый-прехитрый на вид; глазки у него были маленькие, и никогда они не глядели прямо, в лицо другому человеку. Только с маленькой Леной он чувствовал себя как будто легко. Оттого и любил ее больше Маши, которая, по его мнению, «чересчур во все нос совала».
Дети очень обрадовались дяде крестному. Обе они были большими лакомками, а крестный никогда не приезжал без конфет.
Итак, они обступили крестного и стали скакать вокруг него, словно дикие. Но крестный развел руками и огорченно сказал:
— Вот, дети, беда какая. Хотел вам сладостей купить, да все магазины заперты. В следующий раз, в следующий раз.
Маша и Лена сперва не поверили. Они бросились к тете Ашхэн.
— Тетя, тетя, скажи, правда магазины заперты?
— Ну конечно, в первый день Нового года.
Тогда Маша незаметно проскользнула в переднюю и… Вот так штука! В углу, на подставке для зонтиков, где сейчас не было ни зонтиков, ни палки, лежали две очень большие длинные белые коробки, аккуратно перевязанные розовой тесьмой. Это не были коробки от конфет. Такие бывают только в игрушечных магазинах, и Маша это отлично понимала. Вот оно! Теперь уж ясно, что подошла настоящая радость и через минуту они ее увидят своими глазами. Праздник все-таки не провалился. Она почувствовала такое блаженство, что, выскочив из передней кубарем, кинулась на ковер и там перекувырнулась. Лена еще ничего не подозревает! Какой Лене сюрприз!
А Лена тем временем сидела у крестного на коленях, уставив на него два своих больших глаза, два единственных глаза, перед которыми он не потуплял своих. Крестный рассказывал ей историю и подозвал Машу, чтоб она тоже послушала.
— Жили-были две барышни, — рассказывал крестный, — они были очень дорогие и роскошные, потому что их сделали на заказ. Одна была высокого роста, белокурая, с черными глазами, одетая в розовое шелковое платье. Другая поменьше ростом, каштановая, с голубыми глазами, одетая в голубое шелковое платье. Ну-ка, дети, скажите, кому какая больше нравится?
— Розовая, — тихо сказала Лена, поглядев на Машу.
Она была в полном недоумении и не знала, что произойдет дальше.
— Каштановая с голубыми глазами! — крикнула на всю комнату Маша так, что мама, говорившая с тетей, вздрогнула и закрыла уши руками.
— Ну, теперь сидите смирно и глядите обе в окошко. Если кто обернется, тот ничего не получит.
С этими словами крестный вышел из комнаты. Маша и Лена обе глядели в окно; щеки у них пылали от волнения.
— Я знаю, это куклы! Вот увидишь! — шептала Маша.
Крестный вернулся и стал что-то делать на столе. Потом он хлопнул в ладоши — это означало разрешение обернуться. Маша и Лена мгновенно отскочили от окна. Перед ними лежали на столе две картонные коробки, тесемка была с них снята. Одну дядя крестный придвинул Лене, а другую — Маше со словами:
— Вот тебе твоя барышня, а вот тебе — твоя.
Дети осторожно подняли крышки и ахнули. Перед ними были куклы, но какие куклы! У Лены оказалась огромная красивая кукла с длинными белокурыми локонами и черными глазами, в розовом расшитом платье с кармашком, в соломенной шляпе и белых лайковых башмачках; ручки и щечки у нее были розовые и пухленькие. Машина кукла была меньше размером, бледнее и худее. Но зато голубые глаза ее так грустно смотрели из-под длинных черных ресниц, а каштановые локоны падали на платье мягкие, как шелк. Да и вся она была какая-то особенная — грустная и прелестная.
Сестры глядели и не могли наглядеться. Вдруг Маша прошептала:
— Знаешь, Лена, я чувствую, что я ее люблю! Ты себе представить не можешь, до чего я ее люблю!
Так и случилось, что Ленино рождение все-таки не обошлось без подарка.
Глава четвертая. Прогулка с мамой
В одно февральское утро Луиза Антоновна не пришла; слишком рано переменила вязаную юбку на фланелевую и простудилась. А между тем на дворе стояла февральская оттепель — все улицы сверкали и искрились под жидким, свежим солнцем, деревья отряхивались на прохожих, словно мокрый пудель. С крыш тоже капали веселые капли, загоравшиеся под солнцем, как драгоценные камешки, тысячью огоньков.
Маша и Лена сидели в передней уже одетые и ждали, чтоб няня повела их гулять.
Но вместо няни вышла мама и сказала:
— Знаете что, дети? Я сама поведу вас гулять. Если хотите, возьмите с собой кукол.
То-то радость! Куклы выходили гулять в первый раз. Дети боялись, чтоб они не простудились, и надели на них белые пикейные кофты с плюшевыми воротниками, сшитые няней. Лена взяла на руки свою Розу, а Маша — свою Нелли (таковы были теперь их имена).
Трудно сказать, до чего сестры полюбили своих кукол. Лена, как маленькая, больше всего любила играть с Розой «в дочки», раздевать ее, укладывать спать и водить к доктору. Маша уже не находила в такой игре никакого удовольствия. Она по секрету призналась Лене, что любит Нелли, как человека. Не странно ли, что Нелли такая грустная? Ведь куклы все делаются на фабрике по одному образцу и никогда не выходят грустными, а наоборот — румяными и глупо улыбающимися. Почему же Нелли особенная? Даже мама, и та сказала, что Нелли особенная. Может быть, она не простая кукла, а заколдованная? Маша тихонько клала ей в кроватку хлеба и карамелей; когда в гостиной были гости и кто-нибудь играл на рояли. Маша непременно приносила туда и Нелли, чтобы она могла послушать музыку. На ночь она ей шептала тихим голосом: «Не бойся, Нелличка, я все понимаю, я тебя не выдам». И держала себя так странно, будто связана с Нелли тайной.
Обе сестры и нарядная мама вышли на улицу. Мама улыбнулась от удовольствия, когда солнышко захватило ее своим сиянием, прищурилась и сказала:
— Так тепло и сухо, что можно в Петровский парк!
Но на улице вовсе не было сухо. Только булыжник на мостовой да большие камни на тротуарах, пригретые солнцем, успели высохнуть, а в тени либо лежал грязный снег, либо быстро текла вода. На углах улиц в углублении были вделаны в землю железные решетки. Рыжие реки, с шумом несшиеся вдоль тротуаров, по краям мостовой, пролетали вниз, сквозь эту решетку, и там, внизу, исчезали. Маша показала Лене на эти решетки и промолвила: