По городу после 12 часов ночи не разрешалось ходить. Собрания можно было устраивать с разрешения белых офицеров. А если не послушаться, то штраф 5000 рублей или тюрьма.
Ну и накопилось нас в тюрьме столько, что некуда стало сажать других.
Сидим это мы, бывало, один возле другого и некуда шагу ступить. Одежда серая, арестантская. Вшей, ребятишки, накопилось у нас так много, что вам бы не сосчитать их вместе с вашими учителем.
— Ну-у? — удивился Вовка и почесал затылок.
— А вы их били, дядя Шура? — спросил юриного папу Алеша Черногоров.
— Не только, милок, били, но и в печке жгли. Ой, как они трещат!
— У меня тоже есть! — неожиданно сделал заявление Лева Пассер и гордо посмотрел на окружающих.
Все смеялись, а громче всех смеялся юрин папа.
— Смотрите на него, — какой молодец! — громко засмеялся юрин папа и потрепал Левку.
Когда смех утих, юрин папа вытер платком глаза, на которых выступили слезы, и продолжал:
— Если вы будете драться с белыми да попадете к ним в плен, в тюрьму, тогда и вы накормите их вшей, а пока слушайте, что я вам скажу дальше.
Самое противное в тюрьме — это параша.
— Знаю, знаю, кто это такое! — закричала Нинуся Рыбинская. — Это девочка, которая живет против нашей квартиры!..
Мальчики недоуменно поглядывали друг на друга, не зная, что ответить юриному папе. Они догадывались, что Ниночка ошиблась… в тюрьме никаких маленьких девочек не было.
— Это, братишечки мои, не девочка, а большая кадушка, а почему ее назвали парашей, я и сам не знаю.
И вот, когда у арестанта заболит живот, его не пускают выйти в коридор, в уборную, или там, скажем, во двор, а заставляют оправляться в той же комнате.
Поняли теперь?
Мальчики кивнули головой в знак согласия, а Ниночка удивленно раскрыла рот.
— От этой параши идет такой запах… Ну это и запах, скажу я вам! Куда сильнее, чем у вас, когда вы долго шалите и не открываете форточки.
— Ы-ы-ы… — промычал Алеша Черногоров, ткнув пальцем в живот озорнику Вовке, как будто юрин папа говорил именно про них.
— От этой параши голова кружится. В камере грязь, пыль, плевки. Спали на нарах, на полу, под нарами…
— А где ты обедал, папа? — спросил Юрик.
— Нас, милок, кормили хуже, чем свиней. Мяса давали мало, и оно было тухлое. Мы так мало получали, что через несколько недель каждый из нас еле-еле двигал ноги. Больных не убирали с нар. Они тут же бредили, а многие умирали.
— А белые к вам в тюрьму приходили?
— Не только, милок, приходили, а не давали покою. То и дело глядят в дырку, что мы делаем.
Юрин папа помолчал…
— А потом ведь белые нас и расстреливали…
Ребятишки стали жаться друг к другу.
— Иногда даже лучше — пусть убьют, чем жить, как собакам.
В тюрьму приезжали русские, английские, французские белые офицеры, брали с собой большевиков, увозили их за город и там расстреливали.
Я помню один случай… Часа в два дня, вдруг всех нас выстроили по камерам и не велели подходить к окнам, не велели шевелиться. Кто не послушается, того обещали застрелить.
Вдруг, на дворе раздались залпы, — сперва один, потом второй, а затем несколько отдельных выстрелов. Мы тут поняли, что белые кого-то расстреливают на дворе. Потом мы узнали, что они расстреляли красного партизана Ларионова и его товарищей. Дня два их трупы валялись неубранными со двора, а белым офицерам хоть бы что: смеются, покуривают, по вечерам танцуют, водку пьют.
— Эх, дать бы им! — не удержался Сережа-пионер.
— Вот, милок, и мы так думали, да чем им дашь-то? У нас не было оружия. Сидели мы за замком, а Красная армия была далеко от Архангельска.
— Дождались, папа, красных?
— Да, сынок, дождались; а до того времени отобрали среди нас, кого белые считали поопаснее, да и направили на остров Мудьюг, про который я вам вчера говорил. Вот тут-то и началась история. Из-за этого Мудьюга я и ногу потерял, чтобы ему пусто было!
— А ты нам расскажешь про этот остров?
— Конечно расскажу. Дайте только срок мне. Только уговор наперед — не пугаться и по ночам не кричать.
— Не будем! Не будем! — стали все разом уверять юриного папу.
— Ну, значит, уговор. Как только у меня будет день отдыха, так я все вам и расскажу. А теперь идите по домам и спокойной ночи. Да и Юрику надо поучить немецкий язык.
— До свидания, дядя Шура!
— До свидания, дядя Саша! — хором прощались ребятишки.
А через пять минут в комнате стало тихо и только где-то вдали слышался паровозный гудок.
Юрик читал немецкую книжку. Затем сходил в уборную, как это он делал всегда перед сном, почистил зубы, умылся, а потом лег в чистую кровать, высунув из-под одеяла свои длинные ручонки.
— Спокойной, ночи, папа! — сказал он на прощание.
— Спокойной ночи, Юрик, — ответил папа, подошел к нему, потрепал за ухо.
— Ах ты, большевичок маленький! — сказал ему он на прощанье.
Было 15 минут десятого, когда Юрик уже спал крепким сном. Видел он во сне, будто к нему подошел отряд иностранных солдат и в золотых погонах офицер.
Юрик не понимает их языка, но чувствует, что офицер арестует его.
Юрик очень жалеет, что не знает их языка, он сказал бы солдатам, что он скоро будет пионером, а все пионеры борются за рабочих и бедных крестьян. Тогда бы солдаты поняли его и арестовали бы не его, а своего офицера. Ведь так легко отнять у него оружие.
А теперь солдаты его не понимают…
И Юрик во сне заворочался, забормотал непонятные слова.
— Ну, кажись, мой воин начинает чувствовать себя тоже арестованным, — подумал юрин папа, не отрываясь от газеты.
III. День отдыха
Было яркое солнечное утро, когда юриному папе сказали на службе, что у него сегодня выходной день.
— А я-то забыл! — воскликнул дядя Саша и хотел приняться за работу, но в это время вошел т. Петров и на всю комнату громко сказал:
— Вот что, товарищи, — я замечаю, что многие из вас не пользуются своими выходными днями. Я прошу, чтобы этого больше не было. Даже машину и ту останавливают, осматривают, подвинчивают, смазывают, а вы хотите работать без остановки. Нет, ребята, этот номер вам не пройдет. Надо научиться отдыхать…
Вот, к примеру, товарищ Иванов. Хорош гусь, нечего сказать! — и он похлопал по плечу дядю Сашу. — Вместо того, чтобы отдохнуть, подкрепить свои силы, притащился на службу в день своего отдыха, да еще на деревянной ноге! Иди-ка, старина, назад, — и он опять похлопал дядю Сашу по плечу.
Оба смеялись.
— Ну, отдыхать, так отдыхать, — сказал дядя Саша, — кстати, меня ждет целый выводок ребятишек. Все хотят, чтобы я им показал, где похоронил свою ногу.
— Ишь чего захотели! А ты им не показывай, а то еще откопают и прилаживать тебе станут.
Через час дядя Саша шел окруженный ребятишками, и те наперебой задавали ему вопросы.
— Так вот, товарищи, — начал дядя Саша свой рассказ. — Помните, я вам про архангельскую тюрьму говорил, как там рабочих живых в гроб заколачивали? Помните?
— Помним! Помним!
— Позднее многих из нас увезли из этой тюрьмы на остров Мудьюг.
Загнали нас на пароход в самый низ, в трюм, и сидели мы там, как корабельные крысы. Куда везут нас — не знаем.
В трюме духота, жара. Слышим, как на палубе топают ногами да скрипит где-то в стороне цепь. Есть хочется, а на душе кошки скребут.
— А нам учительница, дядя Саша, говорила, что никакой души у людей нет, — заметил Вовка, перепрыгивая через лужу.
— Правильно говорит учительница! Души нет, ребятки, да и не было. Все это поповские сказки. А вот слово «душа» пока осталось. Никак это слово не заменишь.
— А больно было, папа, когда вас кошки скребли? — переспросил Юрик, жадно улавливая каждое слово отца.
— Да нет же, нет! — ответил юрин папа с нетерпением.
— Не то я хотел сказать: просто нам было очень грустно сидеть, а кошек не был около нас.
— А-а-а… — протянули мальчики разом, поняв, что значит «на душе кошки скребут».
— Так вот, ребятишки, сидели мы в трюме и вспоминали, как нас провожали по городу до пристани…
Когда нас вели по улицам Архангельска, то все лавочники, торговцы, купцы, разные богачи, заводчики, фабриканты — ругали нас, смеялись над тем, что мы ободраны, грязны, спотыкаемся от усталости. Даже поп и тот не утерпел, так обругал, что даже ломовой извозчик не придумает.
— А ты, дядя Шура, помнишь, как он вас обругал? — спросил Алеша Черногоров, забегая вперед и толкая встречных прохожих.
— Не помню, Алеша. Да и знать этого не следует. Теперь всякую ругань надо уничтожать.
— Даже — даже и буржуев нельзя ругать? — протянул удивленно Лева Пассер.
— Буржуев, Лева, надо не ругать, а побеждать. Наш народ сотни лет ругается, а победил царя и помещиков только 12 лет тому назад.
— Ну, рассказывай папа, рассказывай дальше!
— А дальше вот что было, — продолжал дядя Саша, когда все уселись на скамеечке набережной.
— Приехали мы на остров, а там нас уже ждут белогвардейцы-французы. У нашего начальника глазки бегают, как мышки. В глаза не может смотреть, даром что мы арестанты, а он царь и бог над нами: что хочет, то и делает. Видим мы по его роже — злой человечишко этот француз. Он был комендантом острова, а чин был у него лейтенанта. Были и у нас при царе такие чины во флоте.
Был у лейтенанта помощник, а потом еще переводчик из русских белогвардейцев. Но хуже всех был на острове французский доктор.
Не доктор, а мясник какой-то!
Когда к нему приходили больные, он встречал их с хлыстом в руках, а на столе у него лежал револьвер. Лекарств у него никаких не было, кроме одной какой-то горькой микстуры. Он прописывал ее всем больным от всех болезней. Но больше всего он смеялся над больными. Если больной исхудал и обессилел от работы, то он обязательно посоветует побольше работать и поменьше есть.
— Почему это так, дядя Саша? — спросил Коля Сайкин.
— А вот почему, дружище: у французов и англичан есть много колоний[3] — в Африке, в Азии.
И вот, чтобы заставить хорошо работать негров, индусов — посылаются туда самые скверные людишки, вроде этого доктора-француза. Буржуи — французы и англичане — хорошо платят своим чиновникам и заставляют немилосердно расправляться со своими рабами в колониях.
Когда французы и англичане взяли советский Архангельск, они думали, что мы будем для них рабами.
Здорово ошиблись! Правда, они поиздевались над рабочими. Битком набили тюрьмы, а кто для них поопаснее был, отправили на остров и послали туда для наблюдения над нами таких собак, что даже ихние же французские солдаты плакали.
Бывали такие случаи, когда осматривали нас на морозе. Выстроит доктор человек 70 на снегу, велит раздеться. Мороз градусов 20, а то и 25. Зубы стучат. Все ежатся. Кое у кого слезы текут, а французский доктор не торопится.
Помню, как-то раз я совсем окоченел. Я готов был броситься на него с кулаками. Но знайте, ребятишки, я этого не мог сделать, так как за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.
Подошел этот доктор, французский буржуй, и спрашивает:
— Ты где служил?
— Во флоте… — отвечаю я.
— Сколько офицеров убил?
— Давно дело было. Не помню…
Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и сказал:
— Зачем же я буду тебя лечить? Ты выздоровеешь, а потом меня же и убьешь. Пошел вон, собака!
Прогнал меня, а вечером посадили в карцер.
— А это что такое, папа? — полюбопытствовал Юрик.
— Бедные советские ребятишки! — воскликнул дядя Саша. — Вы даже не знаете, что такое карцер!
Я вас спрашиваю, — в самом деле вы не знаете, что такое карцер?
Ух вы, желторотые цыплята!
Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглядывались друг с другом и смущенно улыбались: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи. Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет над нами шутить.
— И не узнаете, ребятишки! — воскликнул дядя Саша.
Все мальчики облегченно вздохнули.
— Все карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных…
Во какое нехорошее время было!
— А как, папа, строились такие карцеры? — спросил Юрик.
— А так, милок: вообрази себе маленькую комнатку — три шага в длину и один шаг или два — в ширину. В этой комнате нет окон, нет печки, нет стола, нет стула, ни постели, словом — ничего нет. Дверь железная, тяжелая, темно, холодно, сыро, плесень, грязь, а главное — совсем не проникает звук. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.
Такой карцер, например, был у белых в Архангельской тюрьме.
Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем — мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.
Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или, глядя в темный угол, смеется… сходит с ума…
Только раз в сутки в маленькую дырочку поставят кружку с холодной водой да маленький кусочек черствого хлеба… Даже в уборную не выпускают, а где сидишь, там тебе и уборная.
Когда посидит человек в этом мешке суток десять, двадцать, — выходит оттуда уже не тем…
Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось. Кому это нужно было.
— А нужно было, это, ребятишки, нашим врагам, богачам да капиталистам-иностранцам, чтобы изуродовать рабочего, чтобы они против них не бунтовали, чтобы революций не устраивали.
А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там вырывали погреба в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эти ямы мерзлой землей. Наверху обносили эти места колючей проволокой и ставили часовых.
Вот и карцер готов!
Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы все, что мог, но не остался бы жить…
Помню — нас посадили втроем.
Был большой мороз.
Одежа — одни лохмотья. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке, — все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство. Мертвого не взяли и на другой день. Он вместе с нами отбывал свое наказание. И в темноте мы натыкались на него. А скоро я услыхал, что и второй мой товарищ по заключению стал говорить непонятные слова — он начал сходить с ума…
…………………………
А раз пришлось мне видеть, как сидели другие: нас несколько человек пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, рабочий. Когда мы работали, вдруг слышим глухой стук из земли.
Мы прислушались: слышим, кто-то тихо-тихо зовет нас.
— Товарищи… дайте воды… умираем…
Мы показали знаками часовому. А надо вам сказать, ему был дан приказ — если арестованные будут разговаривать, то в них можно стрелять без предупреждения.
Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.
Стуки и голоса еле были слышны, а потом затихли. Мы не могли работать… руки у нас не подымались… а когда взглянули на часового, то увидали, что он плачет…